«Невские бани № 1 высшего разряда» — таково их полное название — находятся на улице Марата, в самом ее начале, непосредственно рядом с Невским проспектом. Сетований друзей-автомобилистов по поводу неудобного их расположения — дескать, в самом центре, пробки и прочее — мобильный Влад, «колесами» не обладающий, не разделял: во-первых, такой парилки, что понимали, собственно, и его товарищи, как здесь, не было во всем Питере, во-вторых, имеющийся рядом паб «Джон Булл», прозванный в народе «Джамбулом» — по имени родного города одного из героев «Джентльменов удачи», и бар «Кэт», весьма достойный, в отличие от своего старшего подвального собрата, позволяли заранее пропустить рюмочку-другую, если вдруг случалось прибыть на место раньше времени или же, наоборот, «догнаться», если в самой бане оказывалось «недостаточно».

У входа в сами «Невские» вечно теснятся иномарки, иногда весьма и весьма дорогие, место для парковки автомобилей архитектором здания, естественно, предусмотрено не было, потому двигаться по переулку из-за нагромождения машин по обеим его сторонам можно только медленно и осторожно, ввиду чего иногда возникают непроизвольные пробки, которые, впрочем, быстро рассасываются. Влад вспомнил, как прошлым летом они, уставшие и обленившиеся после сытного обеда, сняли кабинку, дабы вздремнуть полчасика в мягких кожаных диванах, вдруг вбежал банщик, крикнул: «Ребят, не ваш там синий „мерседес“ (Колин хоть двухсотвосьмидесятый и не новый, но все равно жалко) стоит?» — «Да, вроде наш», — отвечали. «Ну так быстрей, его стукнули, а наши того мужика задержали!» Выскочили в одних простынях вокруг бедер да тапочках на ногах, посмотрели — не смертельно, но существенно — задний бампер прямо вовнутрь вмят, фара вдребезги, рядом стоит виновник — молодой парень, неподалеку в его машине, старой ржавой «копейке», сидит подружка, со страхом ждет развития событий.

— Что же ты, я говорю, — суетился рядом поношенного вида мужичок, из тех, которые подбегали к каждому паркующемуся автомобилю и предлагали его «поохранять» за десятку, правда, неизвестно от кого, но им редко кто отказывал — то ли из жалости, то ли из-за «понтов», — разъехаться-то не мог в трех соснах?!

«И на четвертак заработал», — подумал тогда Влад.

— Да так вышло, — вздохнул парень.

Вся компания стояла около, выпучив голые животы, Коля же, здоровый, крепкий, с огромным крестом на массивной золотой цепи (любил побрякушки всякие) — ни дать ни взять преступный авторитет — ощупал смятый бампер, встал, обратился к виновнику столкновения:

— Ну, ты тут, братишка, влетел на две с половиной штуки, не меньше!

— На сколько?! — Тот чуть ли не подлетел.

— А что же ты хотел, милый? — продолжал Коля. — Это «мерседес» двухсотвосьмидесятый, ударь ты шестисотый — там подобный ремонт стоил бы штук шесть, а стукни «бентли-континенталь» — и пятнадцатью не обошелся бы, так что «попал» ты! Давай-ка ты свои данные!

Пока сердитый обладатель в четвертый уж раз битой машины — иногда смеялись, что за ее ремонт он отдал едва ли не больше денег, чем когда покупал, — переписывал номер техпаспорта владельца ржавых «Жигулей» на заботливо предоставленный банщиком листок, записывал домашний телефон и адрес, у Влада появилась мысль, что вряд ли Коля эти бабки выцепит — по всему виду того парня было ясно, что денег у него таких нет, были бы — тогда если б и ездил на «единице», то не на покрытой коррозией, а то, пожалуй, и на «пятерке» трех-пяти лет. Позже выяснилось, что оказался тогда прав, — к указанному телефону никто не подходил, заплатил Николай сам.

Сама баня радовала не только тело, но и глаз. Прекрасная отделка, кабинки с мягкой кожаной мебелью, парилка обшита свежими сосновыми досками, и печка-зверь, не сравнить с маломощными в «Удельных» или же «Гражданских» банях, хоть те и были расположены к дому Влада ближе. Один недостаток — огромное количество посетителей, причем самых разных, — приходили сюда не только «простые» петербуржцы, но и какие-то цыгане, все в золоте, да с такими цепями, что толщина их чуть ли не превосходила толщину руки ребенка, арабы, вьетнамцы — все из «крутых» представителей своих диаспор (Влад со смехом любил рассказывать, как старый, седой то ли «дядя Миша», то ли «дядя Жора» — запамятовал уж, — который просиживал в бане целыми днями, умело обрабатывая тела посетителей вениками, за что получал от кого пятерку, от кого червонец, но чаще ему просто наливали рюмку, отчего он был все время вдрызг пьян и весел, так вот, этот мужичок забежал в парилку после того, как туда вошла группа вьетнамцев, подскочил к одному из них, встряхивая вениками: «А давай я тебя постучу!» Тот кивнул головой, и «дядя Миша-Жора» вдруг с внезапной яростью стал хлестать бедного азиата по спине, приговаривая: «Я тебе покажу Хо-Ши-Мина! Я тебе покажу, твою мать!»

Была у них парилка в спортзале, который иногда посещали толпой, дабы размять становящиеся вялыми от малоподвижного образа жизни мышцы, были так называемые «частные» парилки, в основном финские сауны, ни в какое сравнение, естественно, с русскими парными не идущие, так что как-то само собой, постепенно, повадились в «Невские», вроде как традиция сложилась — раз в неделю компанией в баню. Долго выбирали день для посещения, остановились наконец на воскресенье, хоть Владу более нравилось приходить по понедельникам: народу — вообще никого, но приятели его предпочитали последний день недели — выпарить накопившуюся за нее усталость, а за уик-энд — алкоголь в организме, дабы со свежими силами приступить с завтрашнего дня к работе. Но, алкоголь — не алкоголь, Влад, как и другой входящий в их компанию человек — высокий широкоплечий полный мужчина, Иван Семенович из центрального офиса, тоже никогда не бывший за рулем, — всегда выпивал две-три бутылки пива «Дос-Экуос», хотя рядом сидел Саша и гневно вращал глазами («О, ужас! — пить перед рабочим днем!»), но Семеныч — «начальнее начальник», посему Александр обычно помалкивал. Иван выпить был не дурак, однажды затащил Влада и своего друга по студенческим временам в баню в субботу, предложил «шмякнуть разок по пятьдесят», получилось несколько по сто, так и бегали с места в буфет и обратно, пили «все, по последней», но опять бежали в буфет, пока парень за прилавком не взмолился: «Ребята, надоело считать, боюсь, собьюсь, — возьмите сразу бутылку „ноль-семь“, да и дело с концом!» — «Не-а, — отвечали ему приятели, — вот сейчас выпьем по последней и больше не будем». В общем, как добрался домой, Влад уж и не помнил.

Впрочем, вот и приехали. Он расплатился, вышел из автомобиля. Неподалеку стояли машины Саши и Коли — значит, они уже здесь. Вошел внутрь, разделся в гардеробе, приобрел билет, отдал его банщику, ребята его увидели, замахали руками — иди, мол, сюда! Подошел, поздоровался с каждым за руку. Все уже были в сборе: естественно, Саша, Коля, Иван Семенович, отсутствовал, правда, Кочетков — был в отпуске, зато прибавился только что прибывший из командировки Лобченко. Иногда тут появлялся Косовский, но, обладая удивительной способностью не нравиться людям, не прижился и здесь, появлялся все реже и реже, пока не исчез совсем.

— Влад, мы тебе простынь взяли и веник уже замочили, так что раздевайся сразу, — сказал Семеныч.

— Сейчас, только бумажник и ключи на хранение сдам.

Сдал, расписался на квитанции, вернулся. Лобченко, только вчера прилетевший из швейцарского Давоса, куда его посылали на мировой экономический форум — в качестве наблюдателя, продолжал рассказ, видимо, прерванный приходом Влада:

— …Вот тебе и свершившаяся мечта основоположников марксизма. Домики чистенькие, ухоженные, одинаковые. Хозяева сами же и дворники, и садовники — кустики подрезают, газончик подстригают, тротуарчик метут. Главный принцип — будь достойным членом своего общества, не высовывайся, не пытайся выделиться среди остальных. Богат, есть у тебя деньги — храни их в банке, а не выстраивай себе дом больше и лучше, чем у остальных. На работу, будь добр, добирайся на общественном транспорте, а не в автомобиле, который ухудшает состояние окружающей среды.

— Да неужели совсем машин нет? — спросил Коля.

— Ну конечно есть! Но очень мало. Все в основном передвигаются в трамваях — самом экологически чистом транспорте. Так что легенды о швейцарских банкирах-миллиардерах, добирающихся в свои офисы в трамваях, выросли не на пустом месте. Во всем нужно выдерживать вкус и изысканность, свидетельствующие о твоей скромности. Если на званый вечер твоя супруга явилась увешанная жемчугом и бриллиантами, считай, карьера твоя закончена: жена — проститутка!

— Прямо социализм какой-то, — вставил Семеныч.

— Ошибаешься, Иван, — продолжил Лобченко, — не социализм, а уже настоящий коммунизм. Казино одно на всю страну, да и то за тридцать километров от Женевы, в лесу, от главного шоссе еще ехать надо. Проститутки — только у «Хилтона», больше нигде нет, стоит одна триста долларов в час, причем на твоей территории, и пока ты ее обрабатываешь, у дверей дежурит ее амбал — как бы чего не вышло. Час прошел, минута в минуту, в дверь стучит — собирайся, достаточно.

— Ого, триста в час! — удивился Николай. — Это сколько будет за ночь?

— Да на ночь она, пожалуй, и не поедет, а впрочем, не знаю. Дорого все, но так и уровень жизни чрезвычайно высокий. Преступности так и вовсе нет, разве что какой иностранец, типа нашего брата, бутылку водки из ихнего супермаркета стащит, и то больше по привычке, чем от нужды, хотя таких в страну стараются вовсе не пускать, ко всем чужим вообще жестко относятся — будь то американец или японец, не говоря уже об африканце или арабе. Когда же слышат, что ты из России, то сразу же отправляются в обморок, русский для них — обязательно «мафия». Но преступность есть, конечно, в финансовой сфере. Ведь в этой стране такой капитал сконцентрирован, что постоянно у кого-то возникает желание хоть сколько-нибудь да украсть. Вот какой-то поляк в течение пяти лет около трехсот миллионов баксов увел, не выходя из дома, через компьютер.

— Поймали? — спросил Коля.

— Так если б не поймали, кто б о нем знал? Интерпол поймал.

— А какие там женщины? — задал Николай следующий вопрос, — вероятно, это интересовало его более всего.

Лобченко, будто нечто вспоминая, задумался, помолчал, потом сказал:

— Да никакие! Я там несколько дней провел и все дивился — вот улица, на ней дома — все из одинакового красного кирпича, все поверх него одинаково серо отштукатурены — ну, разве у кого фантазии хватит во дворике иметь пять аккуратно подстриженных кустов, когда у соседа их три. Так и женщины — все одинаково носатые, страшные и некоммуникабельные. Сначала дел было по горло — я на них и внимания не обращал. Когда же чуть-чуть растряслось, стал подумывать и о досуге. Ну а какой там может быть досуг? Только в кабак сходить да попытаться бабу снять, — ну, естественно, не в дорогое заведение, куда приходят с женами, деловыми партнерами и так далее, а именно в кабачок — глядишь, кого и ухватишь у стойки. Но как там с ними разговаривать? Семен Степанович, мой коллега, с которым я там и был, тот на немецком шпрехает как на родном. Надо по-французски, он тебе и на этом языке историю мира от Рождества Христова расскажет, я же по-английски — пожалуйста, а на немецком языке только и знаю «Гутен таг», «Ауфидерзейн», да, благодаря советским фильмам о войне с фашистами, «хенде хох!». Все! Да, еще «Гитлер капут!» и «Айн, цвай, драй!». Я и здесь-то не очень процесс завлечения женского сердца в свои сети люблю — все эти разговоры, перемигивания, намеки. Необходимость следовать всем этим дурацким правилам ухаживания на меня слишком тяжело действует, я не выдерживаю. Мне понятно следующее: приезжаю я в магазин за микроволновкой, продавцы меня слишком долго мурыжат, я начинаю разговаривать на повышенных тонах, вызывают менеджера, им оказывается симпатичная молодая девушка, быстро конфликт уладила, перекинулась со мною парой фраз, мило улыбнулась и сказала: «Кстати, я освобождаюсь в восемь». Все! Не надо бродить по ночному клубу, напуская на себя важный вид, бряцать ключами от джипа, периодически откидывать полу пиджака, демонстрируя «Мотороллу» на ремне, или куда-то по ней звонить; заехал — забрал — и довольны оба. По этой причине мне гораздо проще, чем весь вечер поить какую-нибудь, ждать, пока она размякнет и согласится с тобой поехать, если уж приспичило, купить себе проститутку — вон их в «Доменикосе» сколько, и получше, чем на обложках журналов иногда попадаются. И года-то идут! Мне ведь не перестали нравиться молоденькие девочки в коротеньких юбочках и маечках с голенькими животиками, но, когда одна из подобных, хлеща мое пиво, сообщила, что я похож на ее папу, я понял — все. Таких уже веселым разговором и дармовой выпивкой не увлечешь. Сейчас я нравлюсь в основном молодым мамам-одиночкам, а лет через пять на меня внимание будут обращать только сорокалетние тети. Так вот, это в Питере, а там? О проститутках я уже сказал, что же касается обычного знакомства, то если мне на русском тяжело с ними разговаривать, то на немецком или французском каково?

Собрался я все-таки на прогулку с данной целью, а вдруг, думаю, и повезет? Степаныч со мною не захотел, говорит: «Я старый уже для таких штучек». Ну и ладно. Зашел я в один кабачок, подсел к двоим девчонкам у бара — и что толку? Я им по-английски, они мне — по-немецки плюс пара фраз из британского разговорника. Так никто никого и не понял. Но тут не только языковой барьер виноват. Оказывается, если женщина там не замужем, значит, у нее есть «бойфренд», причем этот «френд» появляется лет так с пятнадцати, а потом просто периодически меняется. То есть выпить с тобой, закусить — это пожалуйста, я не знаю, откуда взялся миф о женской эмансипации в нынешнее время: при мне еще ни одна баба не отказалась, чтобы в баре-ресторане за нее заплатили. Но — ничего больше. «Бойфренд», — говорят. Спрашивается, если у тебя «бойфренд», что же ты с другим бухаешь? Но этого не объясняли. В целомудренности женщин, впрочем, угадывается жизнеспособность нации, к которой они принадлежат, — если бы они бросались на шею каждому, сколько бы времени понадобилось, чтобы их народ смешался со встречным? Века два-три, не больше. А так лица просто черные или восточного типа попадались мне довольно редко. А в соседней Франции или той же Англии — уже их процентов тридцать от всего населения, не меньше.

— Ну, — вставил Влад, — швейцарцы не нация. Там и немцы, и французы, и итальянцы, и австрийцы, и евреи, есть славяне также. Что касается Франции, то в данной ситуации виноваты не любвеобильные местные дамы, а старое правительство, которое сдуру даровало французское гражданство жителям всех своих бывших колоний — вот они и обрадовались.

— Ну, неважно, — сказал Лобченко. — Короче, почти все женщины там страшные, хотя, конечно, как и везде, попадались экземпляры превосходные. Например, встретил я как-то на улице блондинку с голубыми глазами. Вот такие ресницы, — и он приставил к глазам ладони с растопыренными пальцами, — фигура — смерть! То ли я от двухнедельного воздержания так ею восхитился, то ли действительно в подобных женщинах что-то есть. Сам-то я люблю кареглазых да темноволосых, в особенности с природными каштановыми, на худой конец крашеными, но где я тут настоящих блондинок встречал? Да нигде.

Лобченко большими глотками допил свою кружку, поставил ее обратно на столик, продолжил:

— В общем, в конце концов попал я на тамошнюю дискотеку. Боже мой! Народу — тьма, и прямая противоположность тому, что снаружи. На улице — тишина и спокойствие, там — шум и бедлам, обстановка — примерно как у нас в «Кэндимэне», но, естественно, цивильнее, музыка — такая же, как у нас по радио. И девочки — конечно, в большинстве тоже носатые, но есть та-акие!.. На груди у нее болтается то ли четвертая, то ли пятая часть обычной, в моем представлении, футболки и так, чтоб только соски прикрыть, вместо юбки — набедренная повязка. По улице так пройдется — ни дать ни взять шлюха. Но мне объяснили, что я неправ, ведь это дискотека, значит, надо быть раскованным и соответственно одеться. Если идти в консерваторию, коих, кстати, там полно, нужно быть в длинном вечернем платье, если на работу — в строгом деловом костюме, а на танцульки — вот так. Ну, насмотрелся я на них, напился да пошел к себе в гостиницу, а по дороге подумал, что, наверное, нигде в Европе не найти женщины, которую можно было бы сравнить с русской, и миф о чрезвычайной страстности, например, французских дам придуман ими же самими. Любой француз-мужик, побывавший в Харькове, проведший несколько дней в городе Черкассы или посетивший Саратов, поймет, что лучше наших баб нигде не найти.

— Харьков и Черкассы — это Украина, — заметил Семеныч.

— Боже мой, Иван, я Россию с Украиной не разделяю, но, если хочешь, пусть вместо этих городов будут Тула, Курск, Екатеринбург, Астрахань, Сочи… Да, Сочи! Ну в каком европейском городе женщина метрдотель подойдет к столику, с посетителями и, выслушивая заказ и пожелания, с невозмутимым видом в это же время будет пощипывать спину понравившемуся ей мужчине, хотя тот пришел ужинать с дамой и к тому же похож на отцов первокурсниц петербургских вузов? А в Сочи мне местная аудвайзер таким образом внимание уделяла. Или в Москве завалились в два часа ночи в пивнуху, работающую до раннего утра, народу — ни души, стоит только за стойкой девушка-бармен, по виду ясно — хочет быстрей все закрыть да домой спать идти. Слово за слово, поговорили, глаза засверкали, не дожидаясь должного времени, закрыла все к черту да с нами отправилась! А будь я помоложе и посимпатичней, а?

— Ну, — произнес Саша, — видишь, получается, судя по твоим рассказам, что эти девушки и есть шлюхи.

— Милый мой! — покачал головою Лобченко. — Шлюхи спят со всеми подряд, часто — за деньги. Если же женщина спит с тем, кто ей нравится, тут вывод: неважно, спит она все время с одним и тем же или каждый день с новым, — значит, ей хочется любить, делает это она с удовольствием и выбирает сама. «Любить не ставит в грех та — одного, та — многих, эта — всех», — Михаил Юрьевич. Все мы, мужчины, хотим иметь целомудренных жен по отношению к окружающим, но требуем, чтобы они были как можно более раскованными в сексе с нами. По-моему, только нашим бабам это и удается. А все европейские дамы — есть, я понимаю, исключения, но в общей массе — сухие и непривлекательные. Говорят, правда, что горячи азиатки, еще более — негритянки, сказывают, что-то есть и в арабках. Думаю, «что-то» есть в любых женщинах, но все лучшие качества собраны вместе и особенно чудесным образом сочетаются именно в русских.

— Сколько людей — столько и мнений, — подытожил Влад, — ты лучше расскажи, как и что они пьют.

— В смысле? — переспросил Лобченко.

— Ну вот считается, что русский спиртной напиток — водка, шотландский — виски, французский — вино…

— Ерунда все это, — перебил его собеседник. — Где бы я ни был, везде пьют пиво и вино. В Швейцарии алкоголик — это тот, кто, сидя за стойкой бара, делает глоток какой-нибудь крепкой настойки, а запивает пивом. Рюмка — одна на весь вечер, и разглядеть, что они в основном пьют, я не смог. В той же Германии чуть ли не месяц провел, шнапса так и не увидел. Пиво-вино. А в Америке, помнится, в крутом таком кабаке сидючи, спросил вдруг «Столичной» — так на меня посмотрели с таким удивленным и понимающим видом, будто признали во мне знатока, заказывающего какое-либо вино тысяча восемьсот пятидесятого года, покачали головой и извинились за отсутствие. Нету водки там, не держат ввиду отсутствия спроса.

— Да-а, — протянул Семеныч. — Пить, но не водку — для меня удивительно. Я, конечно, все что угодно в организм принять могу, но водка — лучше всего.

— Может, пойдем парнемся? — предложил Влад.

— Идем, идем, — поднялись все, потянулись в парилку, перед входом в нее взяли из тазиков мокрые веники, Влад свой оставил. Лобченко спросил:

— А ты что?

— Я в первый раз без него. Просто прогреться надо.

Зашли в парилку, поднялись по лесенке, присели на лавочки. Было многолюдно. Влад заметил, что ее только что просушили, теперь заслонку закрыли, а у печи мускулистый парень поддавал парку, часточасто зачерпывая воду ковшиком и прямо-таки швыряя ее на камни.

— Тише ты, черт, зальешь печку! — крикнул кто-то рядом.

— Я знаю, я по капельке, — ответил тот.

Присутствие пара становилось ощутимей, опускаясь вниз, он приятно обжигал кожу, но некоторые тут были по пятому-шестому заходу, им было мало.

— Давай-давай, не ленись! — крикнули с одного конца.

— Да хватит! — закричали с другого. — Сваришь!

Парень захлопнул дверцу, снял рукавицы, вбежал наверх, осмотрелся, спросил:

— Опустить парок, мужики?

— Опускай! — ответили.

Все втянули головы в плечи, наклонились ближе к полу. Парень взял в руки простыню, и она быстробыстро, как лопасть вертолета, завертелась у него над головой. Народ заохал, закряхтел. Кто-то тихонько похлопывал себя веником по плечам, потом шлепки послышались чаще, и вот уже вовсю народ одаривал друг друга ударами, Влад почувствовал, что больше не может, бочком-бочком, не делая резких движений, вышел, молнией влетел в бассейн с ледяной водой, вынырнул — как будто миллион маленьких иголок вонзили в его тело и вынули. Взял свой веник, вернулся обратно, сразу согрелся, начал потихоньку им похлопывать по ногам, ступням, плечам.

— Влад, давай-ка я тебя постучу, — предложил Семеныч.

— Нет уж, спасибо, ты уже так настучал, что я неделю оправдывался, — отказался тот.

Иван рассмеялся и начал вновь рассказывать историю, которую и так все знали, но все равно слушали, так как она с каждым разом обрастала все более интересными подробностями.

— С месяца два назад пришли мы сюда внепланово, среди недели, да я что-то хватил лишку, да и начал лупить веником Влада изо всех сил, да еще после захода пятого, да еще он сам был в дюпель — я не чувствовал, что бью сильно, он не чувствовал боли — так все плечи в рубцах и оказались!

— Вот именно, после пятого, — добавил жертва садизма Семеныча, — веник уже обтрепался, остался без листьев, одни только ветки в стороны торчали, как пучок розог получился, а он привык к своей толстой, непробиваемой коже, которую то эвкалиптовым, то можжевельниковым насилует, и давай меня, как себя, лупить, если не сильнее. Ну, я спьяну ничего не почувствовал, помылись мы да пошли по домам. Прихожу я к себе, меня там моя тогдашняя подруга дожидается, ужин на столе — совет да любовь! Раздеваюсь я — а она как давай орать: «Так вот ты в какую баню ходил, сволочь!» Я в недоумении, а она меня к зеркалу подводит. «Вот, — кричит, — вот!» Я смотрю — а у меня все плечи и полспины в синих полосах, да еще ровно по пять в ряд с каждой стороны. Успокаивал, оправдывался — да она ни в какую, шубу в охапку и бегом вон. Впрочем, я отчасти Семенычу благодарен — все не знал, как от нее избавиться, тут он на помощь и пришел.

— Настоящий товарищ всегда вовремя придет на помощь, — резюмировал историю второй ее герой, — за это надо выпить. Пошли!

Народ согласился, стали спускаться вниз. Влад выскочил, опять нырнул в ледяную купель, задержался в ней на пару секунд, вылетел пулей, опять по телу забегали иголочки. «Господи! — подумал он. — Что может быть лучше? Какой кайф! Или благодать? И термин не подберешь».

Затем подошел к другому бассейну, побольше, где-то пять на три, с водой потеплее, поплавал чуть, расслабился, вышел, обернулся простынею, представил, как осушит сейчас бокал пива — ах, как замечательно!

Оно уже было разлито по кружкам — заботливый Семеныч постарался, ребята слушали Колю, который скороговоркой вещал:

— Ну, сидим мы с Олегом на диванчике, пьем коньяк потихоньку, а на баб этих ноль внимания. А они, мол, сами в знакомстве с нами не заинтересованы — играют в лесбиянок: гладят друг друга, за ручки держатся, влюбленно в глаза смотрят, в щечки целуются — я, конечно, понимаю, что у девчонок сейчас это модно, но здесь все так напоказ, что Олег рукой махнул, домой засобирался — мол, толку не будет, и ушел. А мне интересно, что дальше, — я остался. Чем бабы сильнее пьянели — а жрали они нещадно — бакарди с колой, джин с тоником, стакан за стаканом, — тем меньше друг другу внимания уделяли и больший интерес проявляли ко мне…

Николай никого не удивлял своими похождениями — был высок ростом, широкоплеч, строен, лицо правильное, взгляд прямой, брюнет опять-таки, — в общем, из категории «женщинам такие нравятся», — удивляло то, что он о всех них рассказывал приятелям, причем с таким упоением, как будто это произошло с ним в первый раз в жизни. Влад перебил:

— Извини, Коль. Ребят, креветки кто будет?

— Будем, будем, — за всех ответил Семеныч, — а мне еще мясо в горшочке захвати — что-то я проголодался.

Влад поднялся, пошел в буфет, поздоровался, заказал, напомнил, чтобы не забыли о майонезе да еще добавили пивка, вернулся обратно, рассказчик продолжал свое повествование:

— …В общем, вечер еще в разгаре, а я их уже на себе на улицу тащу. Наташа мне: «А у тебя какая машина?» — «Как какая? — отвечаю. — „Мерседес“, конечно!» Она мне: «Все, я точно еду. Светка, а ты?» Та еще из роли не вышла: «Куда ты, Натали, туда и я». Привез я их к себе домой, вторая мгновенно заснула, уложил я ее кое-как на диванчик, так мы сразу с первой к делу и приступили. Через несколько минут эта Света вдруг вскакивает и как давай рыдать, кричит, чуть ли не в истерике: «Ты мне с мужиком изменила!» Я офонарел. А Наташа мне: «Давай ее к нам, третьей, не хочу подругу терять». Ну, не цинизм ли? Ну, кое-как успокоили, раздели, к себе уложили, а потом уже, когда первая уснула, я эту Свету до утра в ванной…

Влад поднялся, предложил сделать заход.

— Так мы уже по два сделали, а ты один. Сходи сейчас, а следующий уж вместе, — сказал Саша.

Влад согласился, взял свою войлочную шапку, пошел в парилку, думая по дороге: «А что, рассказывать обо всем этом — не цинизм ли? Впрочем, а чего стесняться? Жизнь есть жизнь, а своей Коля вполне доволен, он в колее, посему все, что ни делает, ему и в кайф. Назовем склад его характера „особым менталитетом“. Вот если бы Саша вдруг с живостью поведал о том, чем он со своей любовницей во время их встреч занимается, — народ бы действительно удивился, потому как ему такая открытость не свойственна. А для Коли-балаболки — весьма естественна. Хотя назови его балаболкой, обидится, пожалуй».

В парилке находился всего один человек, пара не было. Влад надел рукавицы, открыл дверцу печи, на него дохнуло жаром, обожгло. Он брал в руку ковшик, зачерпывал как можно меньше воды, старался как можно дальше ее забрасывать, другой рукой прикрывал лицо. Набросал пятнадцать маленьких ковшиков, решил — хватит, закрыл дверцу, поднялся наверх. Пока возился с печкой, в парилку вошло еще четыре человека — двое постарше, оба эдаких пузатых бородатых колобка, двое других помоложе.

— …А на прошлой неделе, — услышал Влад обрывок разговора толстяков, — я познакомился знаешь с кем? С бароном фон Витте!

— Уж не того ли самого потомок?

— Того, того! Он один из директоров «Finnair», любитель русской водки и финской сауны. Я ему говорю: какая там сауна? Вот вы зайдите к нам в «Невские», это — да, это — баня…

Столбик термометра приближался к ста десяти градусам, пот сначала выступал на коже маленькими каплями, они постепенно полнели, а потом стекали быстрыми струйками.

— Ну и сколько у тебя супермаркетов — два? — спрашивал один другого из второй парочки.

— Да нет, уже четыре, — отвечал тот.

— Ну и какой из них лучше?

— В принципе, они все одинаковые.

Влад удивился — парень не старше его, а уже четыре супермаркета. Круто. Молодец, однако. Ребята тем временем беседу продолжали.

— Мне, — сказал первый, — все-таки восемьдесят четвертый больше нравится: и музыка интереснее, а заглавную песню перевел — так и текст весьма приличный.

«Ух, — усмехнулся про себя Влад, — как тут не воскликнуть: о времена, о нравы! Раньше бы сразу догадался, что речь идет о музыкальной группе „Супермаркет“, бывшей популярной в начале прошлого десятилетия, ныне же мозги в одну сторону направлены — деньги, бизнес, — вот и попал впросак». Чуть-чуть побил себя веником, после нырнул поочередно в оба бассейна, вернулся к ребятам.

На столике стояли креветки, майонез в блюдце, хлеб. Семеныч добивал горшочек с жарким.

— Мы без тебя не начинали, так что присаживайся быстрей, — сказал Николай.

— Не спеши, Владик, ой, не спеши! — возразил Иван. — Если бы ты был здесь, то, пока я ковырялся в горшке, вы бы уж все креветки съели, а так — как раз вовремя, закончил с мясом — принялся за морепродукты!

— Так вот, выступал посредником в решении проблемы неплатежей между предприятиями, — рассказывал последнюю новость Саша две недели отсутствовавшему Лобченко, — работал так полтора года, заимел себе репутацию, все были довольны, вдруг — раз! — и нет ни его, ни шести миллиардов у одного завода.

— Ни проблемы неплатежей, — засмеялся Семеныч.

— А почему ты думаешь, что он исчез именно с этими деньгами? — возразил Лобченко, бережно разделывая креветку и обмакивая ее в майонез. — Вдруг они пропали без него, и ему ничего не оставалось, как сматываться?

— То есть что значит «без него»? — спросил Александр.

— А то, — Лобченко сделал большой глоток пива, — что он мог быть просто одним из звеньев цепи, просто поддерживал контакты между предприятиями, был посредником, его подставили, эти миллиарды выцепили, а он в дураках и остался. Вон, например, руководители «Эрлана» слиняли — что, вместе со всеми теми средствами, которые должны остались? Нет, просто взяли кредиты у банков, вложили их в нерентабельное строительство, вбухали в рекламу — короче, обанкротились, вот и пришлось бежать, и я не думаю, что с миллионами долларов.

— Насколько я помню, «Эрлану» вообще фатально не везло, — вытирая испачканные пальцы прямо о простынь, вставил Семеныч, — они даже когда кому-то решили долг отдать, валюту на ММВБ в «черный вторник» купили, тут уже сама судьба — а не их злой умысел — всем руководила. Если же мы вспомним, как у «Глория-банка» ценностей на миллион выкрали, и одни клиенты сразу, как узнали об этом, сбежали из него, в некоторой степени в ущерб другим, которым ввиду всего этого пришлось столкнуться с «временными трудностями», или как у какого-то, уже не помню названия, двух охранников-инкассаторов с водителем замочили, забрали девятьсот штук, а сами скрылись на темно-зеленом «БМВ», по отзывам свидетелей, — то в чем здесь господа банкиры виноваты, не пойму. Или тот же «Национальный кредит» с «Индустрия-сервисом», «Мытищинский коммерческий», «Автоваз», «Югорский» и прочие? Люди хотели работать, зарабатывать деньги и себе, и своим, клиентам, но не вышло, — кого подставили, кого кинули…

— Я знаю, если не брать во внимание различную мелкоту типа «Первой финансово-строительной компании» и иже с ними года три-четыре назад, — подхватил Лобченко, — только двух феноменальных кидал: Мавроди, обувшего всю страну, и Долгова, который, исчезая, не позабыл десять миллионов баксов с собой прихватить, но если первый с кем надо поделился и в дураках оставил в основном простой народ — не пойдет же какая-нибудь бабушка за своими пятьюстами тысячами из Хабаровска к нему в Москву, верно? — то второй, видно, решил все себе оставить — иначе зачем бросать отечество и бежать? У него одна квартира в столице под «лимон» стоила, с мраморными полами, комнатой для прогулок с собакой…

— Это все из-за фамилии, — жуя, произнес Коля, — я на них всегда обращаю внимание и уже знаю, что если банкир — Долгов, футболист — Косолапов, а мент — Хватов, то хорошего тут не предвидится.

Все засмеялись. Креветки быстро были съедены, встали на новый заход.

— Да-а, были времена, — протянул Семеныч, продолжая разговор по дороге, — выехал из Москвы в какой-нибудь Иркутск, Владивосток или Тюмень, расклеил объявления типа «Принимаем вклады от населения под шестьсот годовых», собрал денежки, расплатился с местными бандитами и обратно — квартирку себе приобрел в центре, домик в Шувалово да официальный бизнес открыл — живи себе, поживай.

— Ну а коли башку пробьют? — спросил Влад.

— Так, во-первых, я к примеру, а во-вторых, я же говорю «у населения» — а оно не пробьет. Вон, писали, какой-то простой инженер, для игры в «МММ» квартиру продавший и все, соответственно, потерявший, доведен был этим до отчаяния, — так не Мавроди пошел поджигать, а себя облил бензином на Красной площади да начал орать, размахивая спичками. Ничего, уняли.

В парилке под стук веников продолжили о Мавроди.

— Он слишком высоко замахнулся, — сказал Лобченко, — начал с государством соревноваться, а оно этого не любит. Эмэмэмовские акции ничем не обеспеченные бумажки — те же самые нынешние КО и ГКО — купил за восемьдесят процентов от номинала, а тебе через несколько месяцев сто возвращают, да еще проценты сверху платят, а в руках ничего и не подержал: деньги — воздух — деньги. Пока наши умники в Минфине до этого додумывались, Мавроди уж всю страну в свое АО вовлек — да и остальным понравилось, все эти «Доки-хлебы», «Телемаркеты» — а потом хлоп! — и народу шиш вместо репки.

Саша, выпрямившись во весь рост, похлопывая себя по плечам и груди веником, сделал замечание по поводу народа:

— Мне кажется, русскому человеку приятно то, что его обманывают. Объявили коммунизм и всеобщее благоденствие через двадцать лет — поверили, гурьбой побежали; в семидесятые, когда уж было видно, что ничего не получится, рабочие в цехах водку пили с утра до вечера, но все равно верили, что вот где-то есть образцовые заводы и примерные работники, они и вытянут к всеобщему счастью; в начале девяностых объявили капитализм, люди сразу решили разбогатеть, ничего не делая, — купил акцию, продал акцию — вот и сапоги жене, и дом в Париже. Но не бывает же такого!

— Нет, — возразил Коля, — бывает. Это если клад найдешь или в лотерею выиграешь. Правда, всеобщим благоденствием здесь и не пахнет.

Заговорили о Чечне.

— Смысл происходящего здравым людям непонятен, — сказал Саша. — Изутюжили всю Чечню танками, изрыли воронками — и все равно воюют, воюют. Складывается впечатление, что Ельцин с Дудаевым заранее договорились — первый предложил второму: я из тебя национального героя делаю, память о тебе на века остается — а ты мне войну до последнего чеченца, пока мои люди, высшие чиновники, все деньги не отмоют!

— Чеченца, — с восточным акцентом произнес Семеныч, — можно убить, но поставить на колени нельзя!

— Никто, — вступил в разговор Лобченко, — чеченца на колени ставить не собирался, равно как и заставлять присягать мятежного генерала на верность нашему президенту, как в свое время Шамиля русскому царю; а в силу своей профессии мы знаем, что деньги отмывать можно и менее болезненными способами.

— Столько — нельзя, — вставил Коля.

— Можно сколько угодно, — возразил Лобченко. — Если же, что безуспешно пытается вдолбить народу правительство, речь идет о защите национальных интересов России, то вряд ли стоимость украденной Дудаевым нефти покрывает то огромное количество средств, затраченных на ведение войны. Если же речь идет о сохранении территориальной целостности страны — то развалить огромную державу, и мало что отрезать Прибалтику, Среднюю Азию и Закавказье, но и разделиться с Украиной и Белоруссией — это же надо додуматься! — нормально, спокойно взирать на существование «независимых» республик в составе федерации — Татарстана там, Калмыкии с чудесным ее президентом, который настолько близок к народу, что живет в обыкновенной трехкомнатной квартире в обыкновенном панельном доме в Элисте, правда, зачем-то держит в сейфе в швейцарском банке корону с бриллиантами, купленную у шахматиста Каспарова то ли за сто, то ли за двести тысяч долларов, — и продолжать дробить Россию, уже даруя всевозможные самостоятельные полномочия областям, — это нормально, а вот термин «независимая» отдать Чечне — невозможно. Но есть же на Кавказе «независимые» Абхазия, Северная да Южная Осетия, Ингушетия — и была бы Чечня, черт с ней! Я еще могу предположить, что все делается ввиду возможной экспансии фундаментального исламизма на Кавказ с юга и, соответственно, усиления в этом регионе позиций всяких радикально настроенных арабских стран, да и вполне ныне мирной Турции тоже, но об этом никто даже не упоминает, посему, полагаю, сие не является причиной. А что есть истинная причина — никому не известно, и, дай Бог, может, это и откроется через десятки лет, а может, и нет — никто же до сих пор не знает, кто стоял за убийством американского президента Кеннеди или шведского премьера Пальме.

— Фу-ух! — выдохнул Влад и поднялся с лавочки. — Пойду окунусь.

— Да и мы пойдем, — сказал Семеныч.

По очереди побывав кто в одном бассейне, кто в другом, вернулись в зал. Там эту тему продолжили.

— Воевать с чеченцами было вообще ни к чему, — заявил Николай. — Достаточно было эфэсбешникам взорвать Дудаева к чертям, если уж он так не устраивал, объявить, что это сделала оппозиция, — и дело с концом!

— Да, — подтвердил Семеныч, — чеченцы фанатичны до безумия. Тем более, как ребенок любит играть в игрушки, так им нравится играть в войну. Тот же самый Радуев, что ли, заявил, что если бы не все эти события, был бы он то ли простым инженером, то ли служащим, а так — национальный герой, борец за свободу.

— За какую свободу?! — хлопнул руками себя по бедрам Лобченко. — От кого и для кого? Дудаев, считай, поддерживает геноцид против своего же народа, если ведет борьбу «до последнего чеченца»! Так ведь действительно может дойти «до последнего» — и что, им радостна такая свобода?

— Хе, а ирландцы, а баски? Сколько лет уж борются, теракты устраивают и прочее? — спросил Семеныч.

— Это, милый мой, — ответил ему Лобченко, — Европа, там все пытаются продемонстрировать наличие демократии в своих государственных образованиях или же хотя бы изобразить ее подобие, поэтому там начинают обвинять тебя, когда ты бомбу уже взорвал, а не когда только начал собирать ее из деталей. У нас же такого быть не может. Когда мировое сообщество ужаснулось происходящему в Чечне и стало что-то там жалобно лепетать о гуманизме и демократии, Ельцин смачно плюнул на мировое сообщество, и спустя некоторое время все уж настолько привыкли к происходящему на Кавказе, что стали упоминать об этом лишь в исключительных случаях. Ну, воюют, и ладно. Привыкли и у нас: «Обстановка относительно спокойная, с российской стороны пятеро раненых, двое убитых». А то, что у этих «убитых» есть мамы-папы, братья-сестры, жены-дети, а «раненые» — это может означать, что человек наступил на мину и ему оторвало обе ноги и он теперь калека до конца жизни, — об этом уж не говорят. Самое интересное — за что? За что умирают офицеры — хотя и это ужасно, — еще кое-как можно понять: они посвятили себя воинской службе, но за что — я видел как-то по пятому каналу передачу — остался мальчик девятнадцати лет с пулей в почерневшем животе и с выеденными собаками глазами лежать на обочине дороги в Грозном — вот этого мне никак не понять.

— Да, — покачал головой Влад, — в принципе, правительству нашему думать о солдатах и вовсе некогда. Едят помои, спят в поле. Когда все начиналось — помню, первые пленные появились, еще до штурма нашими войсками Грозного, — забросили взвод десантников куда-то в горы, да забыли о них. Походили они, полазили с неделю, припасы кончились, а кушать хочется. Послали нескольких бойцов в ближайшее селение чего-нибудь добыть, там их и сцапали. Где, мол, остальные? — спрашивают. Те говорят: там и там. Сбежалось сотни две чеченских мужиков — нет, еще не боевиков, просто людей с «Калашниковыми», — кричат: «Сдавайтесь, а то всем вам хана!» Посовещались лейтенанты, решили: сдаемся. А двое ребят — ни в какую: «Идите, — говорят, — сами. А мы — хрен». Так вдвоем и остались — отстреливались, пока их не прикончили. Так ни фамилии их никто не знает, ни имени, а чем тебе не герои? Басаев или там Радуев, объявивший: «Мы чисто вертолеты хотели взорвать, а больница — это чисто так», — всем известны, имена на устах, и Геростратом быть не надо. И что ни говори, а воевать им нравится и всегда нравилось. Чеченцы с давних времен что делали? Землю пахали, виноградники возделывали? Дудки. Шли мимо караваны, они их и грабили. Это и в литературе отразилось, вон, у Саши Черного, князь, следующий на свадьбу с богатыми дарами, увидел, что до ночи не успевает в крепость, и дал команду сделать привал, но мужчинам спать по очереди и глядеть в оба, ибо — цитирую — «вдруг гололобый чеченец набежит?» В какой-то передаче по телеку показывали дискуссию в студии, и там в числе прочего сказали о том, что на московских рынках засилье продавцов с Кавказа, «чеченцев всяких», и вдруг один вскакивает: «Чеченцы — гордый народ! Они на рынках никогда не торговали! Это азербайджанцы торгуют!» — «Хорошо, — говорит ему кто-то, — но раз вы не торгуете, на что тогда живете?» Думал-думал, чесал в затылке. «Так, — отвечает, — дела делаем». Дела! То есть провел пару фальшивых авизовок или взял кредит из банка да не вернул, — зачем торговать? Если чеченец кого-то ограбил или что-то украл — сие совершенно не стыдно. Стыдно — если ты мужчина, а семью содержать не можешь. А каким способом это делаешь — уже неважно. Потому и народ — воин, грабить-убивать — тоже искусство, веками оно у них и выкристаллизовывалось. У Пушкина в «Путешествии в Арзрум» приводится описание любопытного случая: был на Кавказе какой-то период мира, никто ни с кем не воевал, но тут взял один чеченец да застрелил русского солдата. Поймали, спрашивают: «зачем ты это сделал?» Отвечает: «А, ружье было давно заряжено, на стене висело, боялся, порох отсыреет — чего добру пропадать?»

— Насчет того, что десантников в горы забросили да забыли о них, — произнес Семеныч, — могу сказать, что войска наши подставлять — это наше правительство делает умеючи: вспомните Гудермес перед выборами: бросили своих людей — «воюйте, чем Бог послал, но артиллерию и авиацию — извините, выборы через несколько дней, в Чечне вроде как бы мир — а мы опять бомбить? Увы, выживайте сами — как у вас получится».

— С другой стороны, — поправив простыню, на которой лежал, и придвинувшись к беседующим ближе, вставил Саша, — мы вот удивляемся ненависти со стороны чеченцев, ну а если бы они к нам завалились с «Градом» да вертолетами — кто бы здесь им обрадовался?

— Полно, Александр! — Семеныч был не согласен. — Завалились! Вон и Буденновск был, и уже Кизляр. Я понимаю, что дико звучит — российские войска выпустили из какого-то селения всех женщин и детей, но ни одного мужчины, а потом двое суток бомбили его. Но это ведь только вначале в «Московском комсомольце» боевиков называли «симпатичными бородачами с зелеными повязками», а как по Буденновску они на «Нивах» покатались да вокруг постреляли — видел я, как шестнадцатилетнюю девочку, прошитую очередью, хоронили, — так средства массовой информации заткнулись. И вообще — можно решить вопрос миром — так давно надо было решать, а нельзя — так воюйте так, чтобы быстрей закончить! А то с одной стороны — переговоры, а с другой — ежедневный обстрел блокпостов, захват заложников, убитые да раненые! — Иван побагровел, надулся, махнул рукой да принялся за пиво.

— Нет, «относительное спокойствие», — сказал Влад, — может, и будет, но «мира» — уже нет. Какой может быть мир, если у каждого чеченца теперь есть погибший родственник. Теперь, как ирландцы в Ольстере, чеченцы будут играть в партизан и «народно-освободительную борьбу». А народу борьба не нужна — ему необходимы мир и спокойствие. И какой бы там у тебя ни был зов крови, каким бы бесстрашным ты ни являлся, а пулька в косточку попадет — больно, и каким бы ты смертником ни был, жить все равно хочется. Но, видно, к сожалению, мир еще долго не наступит. Хотя мои встречи с чеченцами особенно приятными не назовешь, у меня особенного зла на них нет. И нынешний конфликт я не стал бы определять как национальный — он сложился на властном уровне, каждая из сторон преследует свои интересы, жертвуя жизнями: Ельцин — наших молоденьких солдат, Дудаев, прикрываясь знаменем борьбы за свободу, — всех чеченцев. Если бы второй на самом деле беспокоился о народе, а не о своем положении в Чечне, войну бы не затеял — вон Александр Невский не стеснялся в Орду с дарами ездить, лишь бы новгородцы жили спокойно, — а не сказать, что был труслив — шведов и немцев еще как гонял! Дудаев же то атомную бомбу на Москву хотел сбросить, то — как Абдулатипов, думский депутат, рассказывал — предлагал Дагестану объединиться и «весь мир на колени» поставить. Маленький Гитлер, неудавшийся Наполеон — мечты о мировом господстве под прикрытием интересов нации.

— Ну, — подвел черту Лобченко, — будем надеяться, что все это каким-нибудь образом да закончится — вон, скоро президентские выборы, Ельцин должен к ним постараться, чтобы выглядеть чистеньким, войну прекратить.

— Дай Бог, — согласились все и вместе выпили — кто пиво, кто минеральную воду.

— Влад! — хлопнул его по плечу Николай. — Ты у нас вроде свободная птица, как и я, у меня тут две девчонки мировые на примете, требуют для свидания друга, — может, договоримся на пятницу? Ты ничем не занят?

«Я всегда ничем не занят», — подумал тот про себя и вспомнил Жанну. Ответил:

— Ой, не знаю, но вполне возможно. Созвонимся еще.

— Да, созвонимся, только давай так: среда — крайний срок. Если откажешься, мне другую кандидатуру надо будет подыскать. Идет?

— Идет.

Скинулись, расплатились за пиво и креветки, стали прощаться, расходиться. Саша, являясь Владовым соседом, всегда довозил его до Институтского, откуда тот добирался иногда на такси, если спешил, иногда — пешком, если было настроение прогуляться.

Они вместе сели в автомобиль Ильина, Александр завел его, чуть прогрел двигатель, поехали.

— Да, — начал он, — хороша парилочка сегодня была! Жаль, мало заходов сделали.

— Это потому, — поддакнул Влад, — что болтали много, не до парилки.

— Ну, считай, совместили приятное с полезным.

— А что «приятное», а что «полезное»?

Саша нахмурил лоб, задумался, вдруг улыбнулся:

— Да ну тебя к лешему! Расскажи лучше, как ты с Жанной? Раза тебе достаточно, или у вас теперь ро-ман? — произнес он по слогам последнее слово.

— Николаевич, это ты грубо: «Раза — достаточно?» Скажи лучше, откуда ты знаешь?

— Грубо, зато по-мужски. А знаю, естественно, от жены: Жанна с ней поделилась, Марина — со мной.

— И как же она меня живописала? В хорошем свете или не очень?

— Вот подробностей не было. Факт, однако, известен. Ты смотри, Влад, как друг и соратник советую: баба — замечательная, умница, красавица, к возрасту известной Шерон Стоун не хуже ее будет выглядеть, а главное, если уж полюбит, не обманет. Благородна и верна! Для нынешних женщин качества редкие.

Ильин, который в присутствии третьего человека называл собеседника только по имени-отчеству, по фамилии — в редкие приступы гнева, и то с обязательным «госпожа» или «господни», а просто по именам — только близких друзей, оставшись наедине, позволял себе говорить развязно, грубо, отпускать нецензурные шуточки, наверное, для того, чтобы видели — как начальник он строгий только потому, что справедливый, а так — свой парень в доску. Разговор подобный, однако, он никогда бы не начал, видно, жена, обеспокоенная судьбой подруги, подговорила.

— Поживем — увидим, — только и ответил Влад.

— Смотри-смотри, не упусти! Тьфу, черт!

Гаишник, уже перед площадью Мужества, отмахнув жезлом, приказал им прижаться к обочине. Пока он просматривал у вышедшего Саши документы, Влад вспомнил, что у Ильина стойкая репутация несговорчивого водителя — он никогда не давал сотрудникам ГАИ денег, разве что был явно неправ. Была известна история, как Александр с женой ехал по Московскому, их остановил милицейский джип с включенными мигалками, сидели в нем четыре человека с автоматами, проверили документы, облазили всю машину, осмотрели двигатель и сказали: «У тебя машина ворованная, номера перебиты, давай пятьсот баксов, а иначе на экспертизу заберем, экспертиза же — до трех месяцев, а за время, пока твоя „бээмвуха“ у нас на стоянке будет находиться, ее на запчасти растащат». Саша закипел, «забирай», — ответил, вытащил из машины Марину и пошел с нею ловить такси. Тачку взяли да увезли. Но Ильин не просто такой смелый — у него отец являлся зам. начальника какого-то там районного ГАИ, так что через день он автомобиль забрал, тем более что он «чистый», и никакие номера в нем перебиты не были. «У ментов рэкет основательный, данный им властью, а у бандитов — любительский, самодеятельный, так что первых я боюсь больше», — любил повторять Семеныч. Но это у Саши близкий родственник в их системе, поэтому ему можно их не бояться, а что было делать ему, Владу, когда, еще во время частого общения с Ларисой, они с Колей за рулем направлялись в модный тогда «Континент», милиция их остановила, Николай с правами и прочими бумажками вышел и случайно запер двери на центральный замок, и тут появился какой-то в гражданском, постучал в стекло — выходите и вы, мол. Лариса пытается дверь открыть — а она заперта на ключ, считай! Тот уже пистолет вытащил, размахивает им, «Открывай!» — орет. Коля подбежал, отпер, мент на Лару сразу накинулся, заорал: «Да я тебя, сука, проститутка, прямо здесь сейчас раком поставлю, я тебя научу власть слушаться — поедем в отделение личность устанавливать!» и прочую дребедень, от самого спиртным разит, рядом кодла с короткоствольными автоматами стоит, ухмыляется. К счастью, документы у нее с собой оказались, да свои же его успокоили, объяснили значение термина «центральный замок», который произнес Коля, вроде притих, отстал, а они поехали дальше. С Ларисой была истерика, рыдания не прекращались, пока она в «Континенте» двести граммов виски не выпила — только тогда перестала дрожать. Это уж почище рэкета.

Вернулся Александр, рассказал:

— Рассмотрел он документы. «Нарушаем»? — спрашивает. Я ему в ответ: «Что нарушаем?» Он мне: «Да вот, хотя бы, — номера грязные». Я ему: «Так дорога грязная, мокрая, снег идет». Он: «Ничего не знаю, будешь платить штраф». Я разозлился, говорю: «Ни хрена я платить тебе не буду!» Он мне: «На „БМВ“ ездишь, а двадцатки не найдешь?» — «Тебе, — говорю, — не найду, а чтоб свою машину купить, я два с половиной года пахал, ты же по „лимону“ в день такими „двадцатками“ делаешь. За год ударной работы две моих „бээмвухи“ купишь». Короче, отстал он от меня.

Влад вслух подивился Сашиной стойкости, а про себя подумал: «А как его батюшка, интересно, начинал?» Доехали до Институтского, он попрощался, вышел на свежий воздух. С неба падал мокрый снег, было сыро, грязно и мокро. Но мысль о предстоящей встрече с Жанной согревала ему сердце. Не сказать, что он сильно задумался над словами Ильина, но ведь он и не собирался расставаться с нею, по крайней мере сейчас. Им еще предстоит узнать друг друга, выяснить возможные точки Соприкосновения, увидеть, смогут ли они привыкнуть быть вместе, — да, поди, вдруг он ее чем-либо не устроит — что ж тут заранее загадывать?

Рядом тормознула «Волга»:

— Куда?

— Да недалеко, до Жака Дюкло, там налево, и чуть дальше — во двор, пятерочка!

— Садись!

Тяжело ходившие по лобовому стеклу «дворники» не столько протирали его от снега, сколько размазывали грязь, скрипели, но, как ни странно, скрип этот его не раздражал, скорее, убаюкивал своей размеренностью, монотонностью. Он вдруг поймал себя на мысли, что с нетерпением ждет встречи и даже чуть-чуть ее боится, как будто назначил девочке свидание первый раз в жизни, и вот — не может решить, прийти с цветами, или же он с ними будет выглядеть глупо. Улыбнулся, повернулся к водителю:

— Знаешь, шеф, тормози, я к метро.

— Зачем? — удивился перемене настроения пассажира водитель.

— За цветами! — ответил Влад.

Деньги он все-таки отдал — договор есть договор. Быстро перескочил дорогу и пошел обратно к Тореза, вернее — даже побежал, полетел…