Зал откровений был так просторен, что, невзирая на горевший днем и ночью у алтаря Божественный Огонь — единственное, что Ангра-Майнью осквернить не удалось, — под его терявшимися в темноте сводами все равно было прохладно.

Наверху, на невообразимой высоте, вершина Башни Разума, казалось, упиралась в хмурое мартовское небо, и каждый из пришедших жрецов Зервана интуитивно ощущал нависавшую над ним громаду здания и чувствовал невольно всю скоротечность земного бытия.

Их немного было — Высших Посвященных, одетых в снежно-белые хламиды с капюшонами, до глаз закрытых бесцветными повязками, и даже из них лишь немногие осознавали до конца всю полноту символики, их окружавшей: двенадцать знаков Зодиака со скрытым Змееносцем, две свастики — прямая и обратная, Закон стихий, Спираль Развития Вселенной — все то, что принесли из глубины тысячелетий пришедшие из Арктиды и бывшее уже однажды покрытым черной пеленой забвенья.

Только Учителю Мудрости было по силам очистить зерна божественного знания от плевел ереси, а когда время пришло, сумел он донести до потомков священное наследие и со своими учениками возродил Кольцо Городов — оплот великой истины Ариана-Ваэджа.

Тем временем цветок Священного Огня окрасился в цвет находящегося вне формы содержания — фиолетовый, и на середину зала неспешно вышел высокий человек с глубоким взглядом небесно-голубых глаз. Не все Идущие могли читать неизреченное, а потому под сводами раздался его негромкий голос, и мудрость сказанного полилась божественными откровениями в сердца ему внимавших.

— Зерван — это начало всего, Абсолют Абсолютов, лежащий в основе всего сущего, и живущий способен лишь приближенно осознавать конкретные проявления его. Здесь и проходит граница познаваемости мира, — услышал Сарычев и сразу осознал, что если приписать Зервану разные качества, то у него отнимется ровно столько, сколько их Абсолюту прибавится.

Он понял внезапно, что проявление Бесконечности — это межзвездный вакуум, та пустота, которой вроде нет, но одновременно она присутствует во всем, и в ней заложена возможность для всего. Благодаря ему все сущее едино, весь мир находится в гармонии, а малое великому подобно. Та пустота присутствует и в человеке, и при контакте с ней, что достигается контролем над сознанием, возможно постижение Зервана, и каждый, вернувшись к изначальной точке мироздания, свободен заново осуществить свой выбор.

Между тем Божественный Огонь стал снежно-белым, и часть Идущих, склонившись перед ним, покинула святилище: их время не пришло еще, — а перед глазами достойных сокровенного возникла истина, рожденная без слов, и Сарычев внезапно понял, что время — это тоже проявление Абсолюта.

В его сознании оно то ускорялось, то становилось безграничным, то поворачивало вспять, и наконец майор почувствовал, что оно остановилось. Две его формы предстали перед ним: одно было жестким, фатально связывающим настоящее с прошедшим и не дающее свободы выбора, — мрачное, трехликое Зерван-карана; другое было беспредельным вечным Зерван-акарана, соединяющим три временные ипостаси в точку и позволяющим выйти за границы предопределенности.

Обычно человек выходит на него в моменты выбора и тут же снова попадает под влияние необратимо-жесткой неизбежности, фатально замкнутой в кольцо, и лишь немногим удается разомкнуть порочный круг в спираль.

Чем более живущий погряз во зле, тем больше он себя отождествляет с мрачным Зерван-карана и, попадая в его поток, уже не в силах вырваться из круговерти рока — из трижды проклятого кольца Шаншар.

Божественный Огонь внезапно ярко вспыхнул нежно-зеленоватым светом, соответствующим энергопотоку, несущему любовь и всепрощение, а Великий Учитель склонился перед ним, и все Идущие, кроме Сарычева, из Зала Откровений вышли.

— Ближе подойди, брат Гидаспа, — раздалось у него в голове, и, когда он приблизился к Носителю Мудрости, перед глазами у майора возникла огромная звездная сфера, на которой стал виден Круг Жизни — Зодиак, а на сторонах света застыли исполинских размеров всадники — Стражи Неба.

Мгновенно майор постиг, что давно, когда коварный Разрушитель еще не вторгся во Вселенную, создатель мира Ахура-Мазда призвал на службу четыре проявления Зервана, чтобы защитить свое творение от прежде оскверненных далеких звезд, и на востоке поставил Тишт-рия — владыку будущего, на западе расположился Ша-таваэш — хранитель прошлого, на север в настоящее глядит с тех пор властитель Хауранга, а обладатель тайны вечности Вананд находится на юге.

— Запомни, брат Гидаспа, — услышал Сарычев негромкое и с трудом сумел вынести взгляд ярко-голубых глаз, — прикосновение к Стражам Неба открывает человеку тайны мироздания, но это может делать только тот, кто разогнул проклятое кольцо Шаншар в Спираль Добра.

Хранитель запада влияет на нашу круговерть перерождений и не дает забыть о прошлом, властитель севера определяет точку соприкосновения инстинктов и сознания, которая влияет на настоящее, владыка будущего несет в себе разумное начало в человеке, а находящийся у двери в вечность нас призывает не забывать о высших силах.

Четыре ипостаси времени заложены в любом живущем: инстинкты затмевают разум, осознание текущего момента сменяется раздумьем о сути бытия, и лишь поэтому венец творенья человек имеет полную свободу выбора.

Божественный Огонь начал бледнеть, голос Заратустры стал доноситься как бы издалека. Внезапно Сарычев почувствовал, что его немилосердно пихают в бок, и открыл глаза.

За вагонным окном уже разливался свет начинавшегося весеннего дня, а глянув вниз, майор узрел поднимавшегося обычно на рассвете Мазаева и тут же услышал:

— Павел Семеныч, вставай, через час прибываем, и в сортир не протолкнуться, Варька вот уже с полчаса очередь караулит, а еще покушать надо успеть.

В это мгновение в купе влетел взволнованный Мишаня, и, когда он громко закричал: «Деда, давай, сейчас дядя перед нами какать перестанет», Степан Игнатьевич вместе с внуком поспешил в конец вагона, а Сарычев, сноровисто одевшись, чтобы от коллектива не отставать, быстро двинулся за ними следом.

Наконец в репродукторе вновь стали поминать чью-то маму в оренбургском платке, где-то внизу, у рельсов, заскрежетало, и, дернувшись пару раз, поезд встал.

Когда всей компанией миновали толчею на перроне и вышли на улицу, а майор совсем уж было собрался прощаться, Мазаев почему-то вдруг глянул на его скарб, состоящий из полиэтиленового пакета и чего-то еще удлиненного в чехле из-под спиннинга, и поинтересовался:

— Пал Семеныч, ты стоять-то где думаешь?

А заметив промелькнувшую в глазах того неопределенность, сейчас же сдвинул брови и предложил, как Сарычев успел заметить, от всего сердца:

— Давай-ка к нам. Дом большой, места хватит.

И, не дожидаясь ответа, ухватил Александра Степановича за рукав и поволок по каменным ступенькам вниз.

Миновав удивительно мрачный, полный грязи, пьяных и застоявшейся мочи подземный переход, майор с провожатыми очутился на стоянке такси, а уже через минуту из салона «Волги» смог оценить все великолепие центральной части города.

Посередине покрытой размякшим снегом площади непоколебимо стоял на постаменте бронзовый Ильич с протянутой рукой и горестно взирал на мелкобуржуазную стихию, раскинувшуюся неподалеку от его ботинок. Совсем рядом с экс-вождем виднелось трехэтажное кирпичное здание с гордо реющим российским флагом на крыше и кое-какими транспортными средствами у входа, а напротив оплота местной государственности стояло строение несколько иного рода — бетонное, с решетками на окнах, на коньке которого красовалась антенна, а у подъезда тоже присутствовали авто, только исключительно желтого цвета.

Скоро каменные джунгли центра остались позади, и, бренча подвеской на погрешностях дорожного покрытия, таксомотор степенно покатил вдоль окрашенных веселенькой зеленой краской заборов, за которыми виднелись крыши жилищ, возведенных, если судить по их состоянию, еще при проклятом царизме.

— Раньше все улицы были сплошь в транспарантах, — кашлянув, подал голос Мазаев, — а как заделали перестройку, то все содрали и ограды покрасили — по-новому начали жить, — и всю оставшуюся дорогу просидел молча.

Наконец такси подъехало к большому трехэтажному дому, и майору сразу бросилось в глаза несоответствие между старинными стенами солидной кладки, покоившимися на высоком ленточном фундаменте, и скромной, крытой рубероидом крышей, а Мазаев, не ожидая расспросов, пояснил:

— Это дом деда моего. До революции был он человеком торговым, не из последних. Ну а потом — дело известное: деда головой вниз в Урал, детей, то есть батю моего, — в приют, а дом — трудовому народу. Лет с пяток тому назад в нем случился пожар, и все выгорело вчистую, а стены с фундаментом, никому не нужные, мне дозволили приватизировать — на том хоть спасибо.

Степан Игнатьевич замолчал, а с крыльца тем временем уже сбежала пожилая темноволосая женщина с высокими скулами на миловидном лице и, кинувшись первым делом к любимой дочке с внуком, только потом уж припала на мужнино плечо, и, обнявшись с ней, Мазаев промолвил:

— Здравствуй, луноликая ты моя, — и, тут же вспомнив о Сарычеве, добавил: — Принимай, Дарья Степановна, гостей.

— Здравствуйте, — сказал майор, а через полчаса в составе необъятного мазаевского семейства он уже сидел за праздничным обедом и сам себе честно признался, что бешбармак, пельмени по-сибирски с уксусом и хреном, шанежки и румяные рыбники гораздо вкуснее борщей, обычно задвигаемых Машей.