Колеса поезда Москва — Оренбург мерно стучали на стыках, а из репродуктора в сотый, наверное, раз поминали чью-то маму в оренбургском пуховом платке, и, чтобы не скучать, Сарычев с интересом взирал в грязное окно вагона на бескрайние российские просторы. «Куда же ты катишься, родина моя», — сам собой родился каламбур в его голове, а тем временем внизу раздался хриплый голос:

— Павел Семеныч, просыпайся, питаться надо, — и майора принялись настойчиво пихать в бок, так что пришлось покориться и подсесть к столу, на котором лежали необъятные пшеничные хлеба, вареная баранина, дымился круто заваренный на молоке зеленый чай, уже покрытый на степной манер разводами растаявшего масла, — словом, кушать было подано.

Вообще-то, с попутчиками Сарычеву повезло: старый уральский казак Степан Игнатьевич Мазаев вез на свою историческую родину дочку Варвару, которая во время обучения в столице нашей родины гуманнейшей профессии врача, ни с кем не посоветовавшись, тайно выскочила замуж, и, как оказалось чуть позже, за пьяницу и ерника, вскоре ее вместе с дитем бросившего. Сама же молодица хоть и имела черты лица чуть-чуть раскосые, как видно, в мать, но в целом была собою очень хороша — стройная, с упругим, по-девичьи гибким телом, — и, сразу же положив на нее глаз, расположившиеся неподалеку в вагоне черноволосо-курчавые молодые люди вскоре попытались проверить увиденное на ощупь.

Случилось это в первый же день вечером: в проходе послышалась возня, раздался женский крик и в дверь купе отчаянно забарабанили, — мол, давай выручай, папа.

Однако вместо заснувшего родителя на зов с энтузиазмом откликнулся истосковавшийся на тесной полке Сарычев, а когда при виде его один из половых страдальцев дернул откуда-то «блуду» — небольшой такой ножичек — и попытался Александра Степановича расписать, тот быстро покалечил ему вначале локоть, затем колено, между делом отбил мужскую гордость у его напарника, и пострадавшим стало ясно, что все несчастья в этом мире случаются из-за женщин.

С тех самых пор и смотрит на майора первоклассник Мишка восторженно, его родительница — томно и с поволокой, а глава семейства кормит до отвала и величает уважительно, по отчеству. Сам Степан Игнатьевич хоть и был роста небольшого, но крепок и широкоплеч, а уж чего рассказать-то имелось у него в избытке — почитай как тридцать лет проходил в партиях геологических и насмотрелся всякого. Прихлебывая ароматный, обжигающе-горячий, хоть и из термоса, чай, он посматривал на Сарычева глубоко посаженными зеленоватыми глазами и говорил неспешно много чего интересного:

— Вот ты посмотри на глобус, — Мазаев поставил стакан на чуть подрагивавший в такт движению стол и изобразил руками земной шар, — так Уральский кряж словно напополам делит его на запад и на восток. И ведь именно здесь, а не в Гринвиче проходит истинно нулевой меридиан, словно место это — середина мира. Да не только землю делит он пополам, а и всех людей тоже.

Степан Игнатьевич отпил чайку, помолчал секунду и мысль досказал:

— Азиаты-то — они кто? Толпа, скопище, в этом и сила их, а у нас все больше — Илья Муромец да Никита Кожемяка — словом, личности.

Он опять ненадолго замолчал, похрустел сахарком и негромко сказал:

— А еще говорят, есть в горах Уральских место, пуп земли называемое, ненецкие шаманы — тадебя — считают его вершиной мира. Время там как бы остановилось, и оттуда куда угодно попасть можно за мгновение.

Заметив заинтересованный сарычевский взгляд, он голосом немного потишел и поведал историю действительно любопытную.

Лет с десяток тому назад Степан Игнатьевич с двумя геологами во время переправы утопил припасы со снаряжением и в поднявшейся неожиданно круговерти метели заблудился. Один из его спутников повредил колено, другой вскоре слег в горячке, и когда Мазаев, затащив их в небольшую расщелину в скале, двинулся в глубь ее, чтобы осмотреться, то внезапно почувствовал движение воздуха и, свернув в боковой проход, даже замер от нахлынувшего на него дневного света. Зажмурившись, он сделал шаг вперед, а когда открыл глаза, то понял, что стоит на опушке высокого кедрового леса.

Небо было безоблачно-ясным, лучи солнца отражались от белоснежной глади снегов, а метели не было и в помине. Когда, немного поплутав, Степан Игнатьевич вышел к стойбищу, то оказалось, что находился он по меньшей мере в месяце пути от предполагаемого местонахождения расщелины, где остались его спутники. Кстати, сколько потом их ни искали, так и не нашли, а про Мазаева, помнится, написали заметку в газете «Пролетарий тундры», потом приезжал на разговоры какой-то специалист-этнограф из Норильска, и на этом дело закончилось.

— До сих пор понять не могу, как такое получиться могло. — Степан Игнатьевич допил чай и, замолчав, принялся смотреть на мелькавшие в темноте за окном огни.

— Спасибо, хозяева. — Сырычев вытер губы и, чтобы не мешать, взлетел к себе на верхотуру. Мазаев направился в тамбур покурить свой удивительно вонючий «Беломорканал», а красавица Варвара принялась укладывать любимое чадо спать.

Однако оно капризничало и вертелось, а когда в купе воротился пахнущий железной дорогой и табаком патриарх, внучок на полке сел и почему-то шепотом попросил:

— Дед, сказку расскажи.

— Расскажите вы ему, папа, а то ведь изведет, — слезно попросила молодая мать, а посмотрела почему-то на Сарычева, и, присев у внука в ногах, Степан Игнатьич кашлянул и начал вещать.

Варвара Степановна сразу же ушла куда-то надолго в конец вагона по своим делам, а изготовившийся уснуть майор спать вдруг расхотел и услышал вторично за день нечто удивительное.

— Ну так вот, Мишаня, знаешь ли ты, что давным-давно планета наша была не такая, как сейчас: Антарктида была свободна ото льда, на нынешних российских землях были тропики, а океан Северный был теплым и в нем находился огромный белый материк. Жили на нем люди, пришедшие туда со звезд Большой Медведицы, прозванных Мицар и Алькор, и собою бывшие высоки и белокуры, а глаза были у них голубые, как небо в полдень.

Так прошло много тысяч лет, а затем в небе вспыхнула яркая звезда, всю планету нашу затрясло, и поверхность ее стала быстро изменяться. На месте морей оказалась суша, а земная твердь ушла под воду, и белый материк тоже начал погружаться в стремительно остывавшие волны Северного океана.

Люди со звезд Большой Медведицы были сильны, а их жрецам была ведома тайная премудрость, и, доплыв на своих кораблях через страшные ураганы до материка, они начали спускаться по Уральским горам на юг. Нелегкое было это дело, от землетрясений поверхность планеты покрылась бездонными трещинами, извергались вулканы, преграждая путь потоками раскаленной лавы, и хотя часть белых людей погибла в дороге, остальные дошли по великой реке Урал до Каспийского моря и там основали свое государство, столицей которого стало Кольцо Городов…

— Как вы сказали, Степан Игнатьевич, — вдруг шепотом, чтобы не разбудить заснувшего Мишку, вклинился в монолог Сарычев, — Кольцо Городов?

— Ну да, — Мазаев поднял глаза на майорскую верхотуру и степенно подтвердил, — говорят, двадцать восемь их было — сколько лунных стоянок в месяце, — и, секунду помолчав, предложил: — А ежели ты, Павел Семенович, интерес к этому имеешь, ну хотя бы по работе своей, приедем, так Сашка, сынок мой, все тебе досконально опишет, — и, глянув на вытянувшуюся физиономию Сарычева, спросил: — А не говорил я тебе разве, что он в краеведческом музее науку движет?

Сарычев отреагировать не успел — поезд, внезапно дернувшись, начал тормозить и наконец встал где-то посередине все еще холодной мартовской ночи.

— Пойду узнаю, в чем дело. — Майор живо спустился вниз, быстро обулся и двинулся в купе проводников.

Оно было незаперто, и постучав, он секунду подождал и дверь отодвинул.

Вагонные главнокомандующие предавались веселью: на столе присутствовала большей частью уже опустошенная трех литровая бадья с какой-то бурой жидкостью. Кондючка, прикинутая в серую от грязи железнодорожную шинель, тихо напевала сама себе вполголоса: «Три кусочека колбаски…» — а ее напарник, видимо несколько потерявшись во времени и пространстве, при появлении майора поднял со стола свою опухшую, со свежим бланшем под глазом физиономию и, произнеся не совсем внятно: «Подкину, корешок, куда скажешь, — хошь до Мурморы, хошь до Архары», снова с грохотом положил ее между стаканов.

— Извините, отчего стоим? — вежливо поинтересовался Сарычев, а проводница, песню прервав, глянула на него, как на недоумка, и, милостливо пояснив:

— Тю, то ж земля Матроса. Сейчас по вагонам рэкеты двинут, готовься, — отвернулась и снова затянула про колбасу.

Выйдя в проход, майор тут же убедился, что его не обманули: вдоль всего состава светились фары множества джипов, а когда Сарычев возвратился в свое купе, то и оттуда он увидел примерно то же самое.

Сразу же вспомнились ему далекие времена гражданской, когда заходили в вагон лихие хлопцы в смушковых шапках и, приказав коротко: «Которые жиды и комиссары — выходите», тут же жмурили их, а уж только потом принимались за экспроприацию экспроприаторов.

Однако что-то уж слишком разыгралось у майора воображение, — разбойнички нынче папах не носили, наоборот, всемерно выставляя свои бритые черепа напоказ, все евреи с комиссарами были им точно до фени, а единственное, чего они желали, были деньги.

Об этом так прямо и сказал без промедления ввалившийся в купе приличного вида кавказец, окруженный здоровенными лбами:

— Покуда каждый закут не замаксает долю малую в общак родной жэдэ (железной дороги то есть), состав колесный не тронется, и будет море крови.

А чтобы ему поверили, сын гор мощно потряс здоровенным, видимо музейным, маузером-раскладкой перед носом Мазаева и хищно оскалился. Вежливо выслушав его до конца, майор вдруг начертал в воздухе что-то непонятное, и неожиданно гости опустили глаза, затем, синхронно повернувшись, вышли, и было слышно, как сразу же в вагоне наступила тишина.

— Что это с ними, а? — Степан Игнатьевич изумленно посмотрел визитерам вслед и перевел взгляд на Сарычева, а за окном уже взревели автомобильные моторы и свет фар начал быстро удаляться, потом вагон дернулся, откуда-то спереди донесся гудок, и состав плавно начал набирать ход.

— Ну дела творятся, рассказать — не поверит никто, — негромко сказал Мазаев и опять посмотрел на Сарычева, но тот разговора не поддержал — перед глазами его разливалось сияние Священного Огня.