На улице весь день шел снег, и когда, с трудом досмотрев до конца программу «Время», Ленька Синицын выбрался на улицу, под ногами его сразу же заскрипел белый ковер, на котором «скороходовские», явно не по сезону, ботинки оставляли четкую цепочку следов. Выбравшись на Невский, он не спеша двинулся по направлению к Адмиралтейству, стараясь не смотреть на женские лица, ставшие в свете уличных фонарей сразу такими красивыми и доступными. Проходя мимо переливавшихся яркими огнями кабацких фасадов, глядя на выходящие из авто счастливые парочки, он только острее чувствовал свое одиночество, и от ощущения горькой тоски, замешанной на безысходности, к горлу подкатывало бешенство, и хотелось громко-громко заорать: «Почему все так?»

А наверное, потому, что из себя Ленька был весьма неказист: росточка ниже среднего, плечишки узкие, и как разденется, то сразу видно, что витамина D не хватило ему в детстве. Не блондин, не брюнет, даже не шатен, и, ощущая себя неполноценным, от чувства этого Ленька Синицын переживал и был сердит на всех чрезвычайно.

Была, однако, у него еще одна причина для обиды на судьбу, а вытекала она, естественно, из первой: уж больно недолюбливал его слабый пол. Вот уже до двадцати одного года дожил, а дала ему, да и то совсем недавно, и ведь не просто так, а за червонец, дворовая шалава Танька, а когда по первости он кончил за пять секунд, то сморщила она свой нос картофельный и, засмеявшись обидно: «Ты прямо как кролик, только обмусолил», одернула юбку и с чердака вниз пошла.

И вообще всегда получалось так, что всюду обижали Леньку: в армии сволочь сержант заставлял «уголок набивать» — ровнять край одеяла губами, на заводе мастер-крохобор наряды закрывает от балды и норовит все время выгнать на работу в ночную смену, ну а слабый пол вообще в его сторону не смотрит или же косится с соболезнованием. И если б был он такой же, как все, то хватанул бы с ходу пару стаканов, и, глядишь, полегчало бы, да только не мог он пить: не принимало водку нутро, выворачиваясь наружу и награждая такой головной болью, что хоть вешайся.

Между тем Ленька перешел Дворцовый мост, добрался до 1-й линии и, свернув направо, оказался в длинном, загаженном людьми и кошками, проходном дворе.

Тускло светилась единственная лампочка над самым дальним подъездом, сильно воняли в морозном воздухе давно не вывозимые мусорные баки, а где-то высоко на крыше хлопал на зимнем пронизывающем ветру грозивший оторваться кровельный лист.

Сюда Ленька приходил уже третий день, а потому, глянув на часы, он проверил, не навесил ли кто новый замок на подвал-дровяник взамен того, сбитого, и, притаившись за грудой пивных ящиков, не торопясь принялся разматывать тонкую капроновую веревку с двумя привязанными гайками на концах.

Говоря честно, был этот двор какой-то неудачный — вчера его спугнули, позавчера вообще осечка вышла, — но ничего, самое главное, как говорил Штирлиц, а может, этот, Иоганн Вайс, — чувство самоуважения к себе, выдержка то есть. В своих ожиданиях он не обманулся: минут через десять где-то там, у фасада дома, хлопнула дверца машины, взревел двигатель, и Синицын услыхал скрип снега под изящными женскими ступнями.

Эти ноги он узнал бы из тысячи, помнится, он долго шел тогда за их обладательницей, когда, повстречавшись с ним на Лиговке — в короткой дубленке, стройная, зеленоглазая, с густой шапкой русых волос, — она в его сторону не глянула даже, а, обдав ароматом духов, прошла мимо. Только он не удивился, потому что уже знал точно, что все красивые и благополучные — твари поганые, а когда очарование хваленое им не помогает, то кричат они громко и надрывно.

Тем временем скрип снега стал слышен уже совсем близко, и, затаив дыхание, Ленька перехватил удавку поудобнее и сделал шаг вперед. Как только женская фигура чуть миновала его, точным, натренированным движением он накинул веревку ей на шею и, придушив ровно настолько, чтоб ей хватило сил остаться на ногах, сноровисто поволок в подвал-дровяник, моля Бога, чтобы никто из парадной не вышел. Но кто ж пойдет на мороз из дома в такую темень? И, беспрепятственно затащив свою жертву между поленниц, Синицын принялся действовать.

Содрав с начинавшей приходить в себя девицы дубленку, он быстро замотал ей кисти скотчем, а чтобы не слышать раздражающих бабских вскриков, им же залепил накрашенный помадой рот и, бросив женское тело спиною вверх на козлы, привязал ее руки к радиатору отопления.

Теперь начиналось самое интересное: полузадушенная жертва пришла в себя и ее пробрал сильный, надрывный кашель, но делать это с заклеенными губами трудно, — и, вдоволь насладившись судорожными подергиваниями связанной, Ленька радостно засмеялся и принялся ее раздевать. Сердце его билось легко и спокойно, дыхание было плавным и глубоким, и ощущение своей мужской значимости и силы наполняло душу его восторгом и ликованием.

Разрезав ножницами мохеровый свитер, он увидел под ним футболку, а содрав ее, от возмущения даже застыл: эта сука, оказывается, не носила бюстгальтер, — и, протянув руку, он понял почему: грудь хоть и была размеров средних, но кондиций стоячих, — и Синицын долго, до крови, крутил розовые соски, прислушиваясь к глухим стонам жертвы и тихо радуясь.

Наконец дело дошло до юбки, медленно он разрезал и ее, а обнаружив под ней черные колготки, долго кромсал их ножницами, пытаясь вырезать на попе звезду, но почему-то не получилось, и, содрав их наконец вместе с трусами, он принялся бить девицу ладонью по ягодицам, потому что так уж получалось всегда, что пока не глянет Ленька на пламенеющий женский зад, то никак ему — не стоит, хоть ты убейся. Скоро он воодушевился и, ощутив, как женское тело вздрогнуло, резко в него вошел, и хоть в пальто и шапке было жарко, но он не останавливался и продолжал наваливаться на свою жертву до тех пор, пока ему не захорошело. Наконец Ленькины глаза крепко зажмурились, а из широко открытой пасти вырвался крик блаженства, смешанного с торжеством, и он почувствовал себя настоящим мужчиной — обладателем и победителем. Глянув на поверженную в грязи, испоганенную, загибающуюся от боли суку, он презрительно сплюнул на ее красные, как у макаки, ягодицы и, ощущая, как все прошлые обиды вспыхнули в нем с новой силой, выбрал подходящую деревяшку и долго пихал ее вначале в розовую, а потом уже алую от крови щель между женскими бедрами.

Умаявшись, он задумчиво содеянное оглядел, потом зачем-то долго гладил свою жертву по голове и, повторяя про себя: «Я сильнее всех, я победитель», медленно накинул ей на шею удавку и, дождавшись, пока она обгадилась и неподвижно замерла, удовлетворенно рассмеялся.

Было уже около полуночи, и, вспомнив, что завтра пахать надо в утреннюю смену, Ленька сразу же поскучнел и, прихватив на память изорванные трусы, от которых, представьте, пахло духами, осторожно выбрался из парадной и направился к своему дому.

Настроение у него опять стало поганым, а где-то там, в душе, проснувшись, снова заскребла когтями здоровенная черная кошка по имени Тоска, и он не заметил, как уже на набережной в целях профилактики около него остановилась машина передвижной милицейской группы. «Эй, мужик, документы есть?» — Прикинутый в меховое изделие старшина был похож на сторожа и, услышав Ленькино: «Да что вы, ребята, я тут, на Марата, живу», нахмурился и, заметив негромко: «А это мы сейчас по ЦАБу проверим», скомандовал своему напарнику: «Вася, открывай бардачок», — и принялся Синицына шмонать.

Однако вместо денег, а что еще более желательно, водки он надыбал у задержанного удавку с женскими трусами и, сразу же расстроившись, молча запихал его в «луноход», а уже по пути в отдел подумал: «Вот пускай опера его и раскручивают». Дело в том, что нынче у помдежа отделовского, старшины Прокопенко, был двойной праздник — жена родила ему двойню, — и по случаю этому счастливый отец конечно проставился, но, как выяснилось вскоре, в количестве недостаточном, и чтоб боевых друзей не огорчать, выехал на добычу спиртного лично. И надо ж, с первого раза такой прокол!

Окунув задержанного в «аквариум», не совсем твердой рукой счастливый отец накорябал рапорт, присовокупил к нему удавку и трусы и, оставив все это в качестве утреннего подарка для следящего выдела, без промедления опять отчалил в ночь. Вскоре ему крупно повезло, с поличным удалось захомутать спекулянта водкой, и, претворив древнеримский еще принцип «живи и жить дай другому» в социалистическую жизнь, через каких-то двадцать минут старшина уже чокался с поздравлявшими его сослуживцами, и скупая милицейская слеза катилась по его покрасневшей от выпитого харе.

Реквизированная «Московская» проходила отлично. Совершенно не обжигая луженые глотки, она прозрачной струей изливалась по привычным ко всему пищеводам вниз, хорошо согревая при этом чекистскую душу, поднимала настроение и толкала на подвиги.

Для разминки менты избили помещавшегося в «аквариуме» мелкого хулигана, затем, перекурив, взялись за бездомного тунеядца, который при этом все кричал: «За что вы меня, болезного», — а уж напоследок строго спросили у Синицына: «Трусы твои?» — и, не дожидаясь ответа, как следует надавали тумаков.

Наконец стражи правопорядка притомились и начали готовиться к ночи, — дежурный по отделу, не забывая о своем долге, улегся спать на сдвинутых стульях не где-нибудь, а перед дверью в ружпарк, мужественно загородив вход в него своим мускулистым телом. Старшина-помдеж хоть и стал счастливым отцом, но боевой пост не покинул и захрапел прямо на своем столе, а остальные молодцы, пребывавшие в резерве, расположились кто где смог — не графья все-таки.

В то же самое время, хоть и соглашаясь в душе с тем, что месть — это самое вкусное блюдо, когда ешь его уже остывшим, аспирант Титов все же решил, что настала пора кое-кому испортить вечер, и направился на Васильевский остров. Заловив расписуху, он уселся на заднее сиденье и щелкнул при этом пальцами, а таксист, ни о чем не спрашивая, сразу же включил скорость и тронулся.

Было уже изрядно за полночь, в мутной снежной пелене фонари тускло освещали почти пустые улицы, и, быстро добравшись до отдела милиции, аспирант легко поднялся по ступенькам наверх и зашел внутрь оплота правопорядка.

В дежурной части раздавался дружный храп, пахло уже выпитой водкой, а также еще не стиранными носками, и Титов сразу же узнал в старшине, изволившем почивать на столе, одного из своих недавних обидчиков. Неслышно приблизившись, он ткнул его пальцем ниже кадыка, а когда булькающие звуки затихли, быстрыми и сильными ударами раскроил черепа молодцам из резерва.

Мгновение он вслушивался в повисшую тишину и, сразу же услышав сонное бормотание дежурного около ружпарка, кинулся к нему, и через секунду оно затихло. Подойдя к занавеси, аспирант не спеша вытер окровавленные кисти рук и, глубоко сожалея о том, что удалось застать немногих, неторопливо двинулся по направлению к «аквариуму». Задержанных было не много: двое из них спали, скрючившись на скамье, а третий, небольшого росточка, с разбитой мордой, стоя смотрел на аспиранта, и в глазах его тот не заметил страха — они светились пониманием.

Титов подошел к решетчатой двери вплотную, а в голове его внезапно проснулся бубен, и, заглушая звуки камлания, голос Рото-абимо пророкотал: «Он тоже достоин быть великим охотником. Загонять добычу легче с помощниками. Научи его волшебной песне, и пусть он слышит звуки твоего камлания». Мгновенно повинуясь сказанному, аспирант положил руки на холод металла, а когда, жалобно звякнув, лопнул язычок замка, он зашел внутрь камеры и двумя ударами прервал жизнь спящих. Потом негромко сказал: «Дорога легче, если идти вдвоем» — и протянул к лицу Леньки Синицына измаранную в крови ладонь.