Глава десятая
Присыпали майкопских с размахом. Поначалу была неплохая мысль зарыть всех сразу в братском кате где-нибудь на Пискаревском погосте, а сверху задвинуть стелу типа родины-мамы, но, шевельнув рогами в натуре, решили районных помпадуров с помидорами не огорчать, а просто основать аллею воровской славы на Южняке.
Как смедиковали, так и сбацали: прикинулись в черные лепехи и, пустив скупую блатную слезу, закидали жмуров, одетых в макинтош деревянный, мерзлым грунтом, а вечером всех людей нормальных сгоношили под видом поминок на сходняк — думу думать, как жить дальше.
Переливаясь всеми цветами радуги, сверкали ресторанные люстры, ярко освещая огромный, неизвестно как вмещавший горы жратвы и море питья стол, за которым расположились медленные и печальные, сообразно обстоятельствам, мужи с дамами, и сидевший рядом с мордоворотом аспирант на фоне его могучей фигуры смотрелся невыразительно и скромно. Сам Штоф хоть и выглядел не совсем хорошо, но вел себя достойно: тихо и задумчиво жевал салаты, в общую беседу не лез и на вопросы Титова отвечал хоть и не очень разборчиво, зато вполне искренне.
Оказалось, что высокий, жилистый носитель золотых зубов, сидящий от аспиранта справа, имел кликуху Шура Невский, а также статус «сухаря» — не утвержденного на сходняке вора в законе, но тем не менее держал все баны, автовокзалы и аэропорт. Выяснилось, кроме того, что небольшого роста вальяжный толстячок с прищуренными колючими глазенками, что размещался неподалеку от красивой изенбровой биксы с семафорами в ушах, в кругах определенных звался Фимой и, будучи по жизни «утюгом» — законным вором, заделавшим мокруху, — являлся одним из главных по части блядской и наркоте.
— А вот это что за фигура? — Аспирант не спеша прожевал кусочек севрюги и указал подбородком на широкоплечего, разрумянившегося обладателя внушительного брюха, который умудрялся, подобно Цезарю в юности, делать сразу три дела: жрать ложкой крабовый салат, вести приятную беседу с сидевшей рядом молодицей в бриллиантовом колье и при этом еще громко, утробно рыгать.
Штоф перестал жевать и, переведя свой взгляд с отлично зажаренных бараньих котлет а ля Росиньоль на красную морду протокольную, глухо, как из бочки, произнес:
— Помпадур это из горисполкома, — и, быстро опустив глаза, принялся жадно обгладывать пахнувшее умопомрачительно ребрышко.
Наконец, когда сожрано и выпито всего было изрядно, а зажмурившихся помянули гораздо и по-всякому, все люди нормальные поднялись и прошествовали в помещение соседнее, где и предстояло решать тот самый наболевший вопрос — как дальше жить и с кем. Толковище, однако, долго не затянулось, — пристально аспирант окинул собравшихся взглядом, особым образом при этом топнув ногами; сразу же возникло единое мнение, что наконец пора объединяться в борьбе с лаврушниками и начинающими борзеть «спортсменами», — и все с надеждой глянули на смачно чавкавшего четвертинкой ананаса Штофа.
В то же самое время в противоположном конце колыбели трех революций, в просторной рюмочной с названием интригующим «Всепогодная», тоже собрались люди, и если судить по ширине плеч и лампасов на выглядывавших из-под черных кожаных курток тренировочных штанах, то весьма серьезные. Самого главного из присутствующих, еще полтора года тому назад приехавшего из своего родного Кезево поступать в «холодильник», кликали не иначе как Петькой Седовым, и ничего такого особенного, честно говоря, в нем тогда не наблюдалось, — одним словом, сельпо кровавое.
Однако зубами он поднимал мешок с картошкой, а колуном единым махом мог расколоть сырую березовую чурку, и, применяя успешно деревенские навыки в жизни городской, звался он теперь бандитом Седым, вселяя при этом ужас в окрестных барменов, дешевых шкур и таксистов-отстойщиков. Правой рукой у главнокомандующего пребывал Женька Знаменский, по кличке Квазимодо, — не красавец, верно, но зато почти мастер спорта по боксу, не вынесший, правда, ужасов тренировочного режима и предпочитающий поэтому воплощать свои спортивные навыки в реальную социалистическую жизнь не в ринге, а на улице. Рядовые же труженики бандитствующей вольницы ничем особым, кроме стрижки да, наверное, умения понтоваться, из серой массы не выделялись и на серьезной зоне выше пахана стола или помойщика поднялись бы навряд ли.
Нынче в заведении было неспокойно: грозно звенели выпиваемые на халяву кружки «жигулевского», оглушительно хрустели сушки соленые, а сочный трехэтажный мат, пробирающий врагов до самых печенок, смешивался с густым табачным дымом и долго не затихал под высокими бетонными сводами.
Вошканье это было неслучайным: сегодня бригадир бандитствующих Алеха Стриж, влекомый сильной жаждой, завис с коллегами в открывшемся недавно пивняке «Тупик», однако замаксать по «приговору» не пожелал и, обозвавшись с понтом: «Мы седовские», засветил контактный телефон. Где-то через час по нему звякнули, и, предупредив, что халявное корье вредно для печени, мужик с негромким неторопливым голосом назначил встречу и, напросившись в гости, отключился. Собственно, ничего такого страшного не произошло, — из денег выставить хозяйственника своего или чужого сам Бог велел, но чтобы из-за десятка кружек пива сразу стрелку забивать, да еще тащиться куда-то, — ну прямо непонятки какие-то, и во избежание конфуза седовцы принялись грудями шевелить и к странному визиту готовиться. Когда до времени назначенного оставалось минут десять и все было на мазях, братва собралась и уже дошла до нужных кондиций, бухала еще было море, а сам виновник всего этого вошканья — мореход недоучившийся Алеха Стриж — лениво перекатывал ногой по полу небольшую «килечницу» — ломик то есть — и грозно поглядывал на окружающих, — свет в заведении внезапно вырубился.
На мгновение все стихло, потом раздались трехэтажные молодецкие выкрики, щелкнули зажигалки, осветив разгневанные хари их владельцев, и внезапно где-то у входа раздался звук мягко упавшего тела. Через секунду послышался хруст стремительно разрываемой плоти, кто-то коротко, перед тем как умолкнуть навсегда, вскрикнул, и в прокуренной кабацкой атмосфере стал ясно различим запах свежепролитой крови и внутренностей, прямо как на бойне.
Для измученных бандитских нервов это было слишком, — находившиеся в непосредственной близости от места потрошения братки вскочили и с громким криком устремились в направлении выхода, сталкиваясь при этом и бороздя мордами бетонный пол, а в воздухе опять послышался свист чего-то острого, раздался звук, будто колесом переехали кошку, и ароматы разделочного цеха заметно усилились.
В одно мгновение большинство присутствующих, которые видывали кровь лишь при расквашивании носов, объял непереносимый ужас, и, подгоняемые животным страхом, темнотой и непониманием происходящего, они покинули свои места, наполнив «Всепогодную» топотом ног, грохотом разбиваемой обстановки и истошными криками.
В поднявшейся неразберихе атаман Седой, надо отдать ему должное, не растерялся и вместе с Квазимодой на ощупь продвигался по направлению к подсобке, где размещался электрощит, как вдруг что-то стремительно рассекло воздух совсем рядом с ним, раздался противный чмокающий звук, и, коротко вскрикнув, его заместитель бессильно шмякнулся на пол. Сразу же присев и вытянув руку в направлении упавшего тела, бандитский главнокомандующий щелкнул зажигалкой, и внезапно пронзительный, полный ужаса крик вырвался из его глотки, — экс-боксер лежал в быстро расползавшейся кровавой луже, а на его мускулистой шее темнела огромная рваная рана, и было это последнее, что узрел Седой в своей жизни. Длинные острые когти глубоко вонзились Седому в живот с такой силой, что ноги его оторвались от земли, и, на мгновение повиснув в воздухе, он явственно услышал звук разрываемой плоти, потом непереносимая боль погасила для него все краски мира, и он опустился на пол изуродованным трупом с вывернутыми внутренностями.
Наконец, минут через пять, громкие крики смолкли, были только различимы прерывистые стоны, чье-то хриплое дыхание да негромкое причитание буфетчицы, при первых же признаках опасности схоронившейся за барной стойкой. В темноте раздались легкие, приглушенные шаги, послышался звук разрываемого платья и какая-то возня, потом под высокими сводами прокатился громкий, торжествующий крик, истошно завизжала женщина, и спустя минуту наконец вспыхнул свет.
Все заведение было залито кровью: она была на полу, на стенах, и неподвижно лежавшие мертвые и умирающие тела буквально плавали в ней. На стойке, между тарелкой с бутербродами и недопитой кружкой с пивом, раскинулась обнаженная буфетчица с огромной рваной раной на груди, и, окинув ее презрительным взглядом, аспирант подумал: «Сам никогда здесь есть не буду и знакомым скажу — тошниловка», рассмеявшись при этом громко и задорно.
Внезапно обостренный слух его уловил какой-то посторонний шорох, и, на секунду замерев, Титов вдруг легко и стремительно кинулся в угол, где за перевернутым столом размещался дрожавший мелкой дрожью от пережитого бандитский бригадир Леха Стриж. Громкие звуки в сочетании с неприятными запахами весьма отрицательно повлияли на его самочувствие: он сидел с широко открытыми от ужаса невидящими глазами, обделавшись, и его раза три уже успело вытошнить, пока сильные руки не выволокли его из укрытия за воротник кожаного пальто и, не позволяя повернуть голову, кто-то скомандовал негромко: «Внимательно смотри».
От увиденного бригадира вырвало по новой, и сейчас же ни с чем не сравнимая боль пронзила его, из широко открытого бандитского рта вырвался полный муки и безысходности крик, а на глаза мгновенно опустилась непроницаемая черная пелена: содержимое глазниц, смешиваясь с кровью, медленно стекало вниз по его щекам. Все те же сильные руки усадили его на стул, и тот же голос неторопливо сказал: «Ты будешь жить и всем расскажешь, что сделал все это Шаман. И скажешь еще, что так будет со всеми, кто заступит ему дорогу. А если будешь молчать, он найдет тебя, и ты позавидуешь тем, кого сейчас увидел». Потом бандита дружески похлопали по плечику, он услышал легкие удаляющиеся шаги и от пережитого остатки сознания потерял.