Сергей Владимирович Калинкин лихо съехал в «карман» и остановил машину около известного своим уютом и спокойствием заведения «Тихая жизнь». «Мерседес» был у него самый скромный — серый, «сто восьмидесятый», — однако двигло в нем торчало трехлитровое, и летала лайба шмелем, — словом, хрен догонишь. Тщательно заперев транспортное средство, Калинкин взлетел по гранитным ступеням и, распахнув широченным плечом тяжелую дубовую дверь, энергично попер прямо в зал. Кожаное пальто он бросил на спинку стула, сам уселся на соседний и, положив мощные, с хорошо «набитым» «кентосом», руки на скатерть, оскалившись, привычно осмотрелся.

Здесь его знали хорошо, и подскочивший халдей, с ходу поздоровавшись, ласково поинтересовался:

— Вам как всегда?

— Без изменений, — отозвался Калинкин благосклонно, а про себя подумал: «Чует поживу, гнида».

В мгновение ока приволокли салат из крабов, икру и много хлеба. Умяв все это за минуту, Сергей Владимирович выкушал бутылочку пивка и навалился на салат «Московский», который прошел неплохо в дуэте с бужениной. Немного полегчало. Принесли маслины. Наплевав полную тарелку косточек, Калинкин шумно выжрал здоровенный горшок солянки, интеллигентно утер рожу салфеткой, рыгнул и в ожидании жареной цыпы задумался.

До такой вот жизни он долго пер. Начиналось-то все как безрадостно: ботиночки БЭПЭ — прыжковые значит, ранец РД — десантный то есть, и катись ты, рядовой диверсант двести сорок восьмого отдельного разведывательного батальона СПЕЦНАЗ Серега Калинкин, по кличке Утюг, вниз, туда, где за снежной каруселью и земли-то не видать вовсе.

Сейчас кликуха у него не в пример той, давней, гораздо цивильней и звучит гордо — Стеклорез. Коротко, и для понимающих ясно.

Сергей Владимирович вздохнул и сноровисто принялся выламывать покрытые золотистой корочкой курячьи ноги, макая сочное, исходящее соком мясо в соус ткемали. Захотелось пить, и, осушив большой бокал «Цаликаури», он почему-то вдруг вспомнил вонючую жижу афганских арыков, от которой половина его взвода подхватила гепатит, а перед глазами возникло лицо замкомвзвода сержанта Карпенко, лежащего в мутно-кровавой луже, вытекавшей из разорванного мочевого пузыря, и в ушах Калинкина раздался хриплый, предсмертный шепот раненого: «Лейтенант, добей, Богом прошу».

Сергей Владимирович потряс широколобой, лысоватой башкой, и видение исчезло, уступив место красочной батальной сцене. Вот он, молодой капитан Калинкин, во всей своей первозданной красе сокрушает челюсть своему прямому начальнику — подполковнику Коневу, салапету поганому, пороха не нюхавшему, а вот и финал побоища: победитель с позором отправляется без пенсии и выходного пособия в народное хозяйство, — спасибо за службу, болезный.

Стеклорез вздохнул тяжело и принялся обгладывать самое вкусное — хрустящее, прожаренное мясцо на крыльях. Да, хреново пришлось ему тогда, после дембеля — ни кола ни двора, ни специальности какой цивильной, — и возник вопрос: каким же путем брести ему к светлой победе коммунизма? Хорошо, что мир не без добрых людей, — быстренько дали шоры, капитану-спецназовцу дорожку указав.

От цыпы остались чисто обглоданные косточки, и за свиную бастурму Сергей Владимирович взялся уже не торопясь, пережевывая каждый кусок тщательно и неспешно размышляя о смысле жизни. Это ведь только кажется, что на ноль помножить что-то — дело простое. Нет, искусство это, и заниматься им должен специалист. Можно, конечно, килечницей — ломом — раскроить башку клиенту ночью в подворотне, но это почерк дилетантов, которые сгорают моментально и зависают на долгие срока. Не трудно, скажем, всадить терпиле «турбинку» из ствола двенадцатого калибра, но после тоже неприятностей наверняка не оберешься. Нет, что ни говори, работать клиента должен профессионал, владеющий реальным опытом мокрухи, и, конечно, не случайность, что практические навыки Сергея Владимировича в эпоху перестройки даром не пропали.

Стеклорез на минуту даже жевать перестал, мысленно разглядывая грани своего мастерства. В запасе у него имелось множество опробованных способов жмурения клиента, к примеру расписать свисток, горло то есть, вполне реально засунуть острый карандаш поглубже в ухо, а вернее всего — это, перекрыв кислород, удушить терпилу, сломав попутно позвонки на шее. Хорошие результаты дает воздух в венах, сильный удар в основание черепа и острая заточка под кадык. Неплохо также работает «драо» — яд цыганский, «бита» — железный наладонник, а также токаревский ствол калибра 7.62. Всякие же там радиомины, винтовки снайперские с лазерным прицелом, лимонки с чекой, присобаченной за дверную ручку, он не любил — глаз клиента не видно.

Есть уже не хотелось совершенно, но Сергей Владимирович не отказался от объемистой креманки с мороженым, таявшим среди ошметков экзотических плодов, выпил кружку кофе и, рассчитавшись, наградил халдея пятью долларами.

На часах уже было начало четвертого — сколько же можно жрать? — и, натянув пальто на широченную, чем-то напоминавшую шкаф фигуру, Калинкин шустро забрался в «мерседес». С места он газанул так, что широкие шипованные колеса с визгом провернулись, и, врубив любимого Аркашу Северного погромче, чтобы лучше пробрало, лихо пору лил на Ржевку.

Снег на мостовых уже укатали, мощная лайба держала дорогу отлично, и Сергей Владимирович прибыл на стрелку ровно к четырем, как и было запрессовано. Запарковав «мерседес» среди скопища других иномарок, он причесал рыжые щетинистые волосы и, надев для солидности на скуластую харю черные «рамы», не торопясь двинулся к монументальному сооружению, отделанному камнем и металлом.

Раньше, во времена застоя, здесь помещался торговый центр, где проклятые коммунисты спаивали советский народ водкой по четыре рубля двенадцать копеек за бутылку, не забывая, правда, при этом кормить его мясом по два рубля за килограмм. Наступившая перестройка положила конец этой порочной практике, задули новые ветры, и бандит Вася Гранитный на общаковые деньги строение приватизировал, произвел ремонт и как следует развернулся. Надыбал себе хозяйственника — зяму, в натуре, с печатью Соломона, а тот и показал себя: задвинул лабаз, ночной шалман, бани всяческие, зал спортивный с тренажерами, — словом, ажур. Да и сам Гранитный не лохом оказался — масть держал без понтов и от бугра, с которым бегал поначалу, не отмахнулся — исправно долю засылал в общак, не забывая, что в случае нужды какой всегда отмажут. И не облажался, точно в цвет попал: папа его нынче зависает в конторе депутатской, имеет выход на высоковольтных и мазу держит в лучшем виде. Потому как демократия.

Между тем Стеклорез зашел в небольшой предбанник и, поднявшись по лестнице на самый верх, в дверях столкнулся с мордоворотом, таким же амбалистым, как и сам. «Куда?» — спросил часовой и, услышав: «К Гранитному», по рации поинтересовался судьбою Калинкина, получил добро на его проход внутрь и щелкнул замком. Офис был оборудован безвкусно до безобразия, но роскошно: два финских мягких уголка из черной кожи, два телевизора в противоположных углах, две секретарши — одна высокая и поджарая, другая пониже и помягче, груды оргтехники на стеллажах и толстенный ярко-зеленый палас на полу. Слева виднелась внушительная дверь из красного дерева с огромной, чуть ли не в половину ее, медной табличкой, гласившей: «Господин Василий Евгеньевич Карнаухов, президент». Вот так, коротко и, главное, по-русски. Та из секретарш, что была поуже в кости и наверняка похуже в койке, приподняла тощий зад и, переспросив по селектору:

— Василий Евгеньевич, к вам можно? — важно сказала посетителю: — Проходите.

«Вот сука, — подумал тот, заходя в огромный, весь обшитый экологически чистым красным деревом кабинет, — оттрахать бы ее хором, а потом „сделать ракету“ — сразу бы гонор пропал», — а вслух Калинкин сказал:

— Вечер добрый.

Вася Гранитный был среднего роста угловатый дохляк, и ничего в нем особенного не было, разве что две ходки, а также восьмиконечные звезды крутого на ключицах и коленях да целлулоидные «уши», всобаченные в скромных размеров болт.

— Шалом. — Он махнул рукой, «резинку» Калинкину не подав, и, глядя куда-то внутрь него, сказал: — Есть контракт. Недельный. Как всегда, прибрать начисто, но только здесь зехер — дело особое: калган клиента надо притаранить. Врубаюсь, что это — бездорожье, но уж очень просят, и надо уважить.

Стеклорез секунду помолчал и коротко поинтересовался:

— А сколько все это будет весить?

Гранитный прищурился и отозвался быстро:

— Как учили, и такой же довесок за вредность.

— Впечатляет. — Калинкин твердо взглянул на него, и сейчас же собеседник швырнул на стол фотографию, поясняя:

— Малява на иконе.

Затем надыбал толстую «котлету» зеленых и припечатал ею снимок, сказав:

— Остальное положу на калган клиента, адье, — прощально помахал ручонкой и сделал вид, что Стеклореза он уже не видит.

— Удачи, — тихо пожелал тот, сгреб «икону» с баксами и, не оборачиваясь, пошел к машине.

«Забурел, малыга бацильная, мнит себя бугром», — зло подумал он о работодателе и залез в лайбу. Отъехав подальше от любопытных глаз, он внимательно пересчитал баксы и, удостоверившись, что все ништяк, пристально вгляделся в фотографию. Срисовав клиента, он перевернул ее и прочитал на обороте: «Сарычев Александр Степанович».

Николай Игнатьевич Степанов работал опером давно, с того самого памятного дня, когда летеху, Женьку Чернышова, выперли из органов за пьянку с дамами непотребными, а его, милиционера патрульно-постовой службы, поставили на освободившуюся должность и сказали: «Служи, парень, родине честно».

Был, правда, момент, когда хотели сделать его замначальника отдела, но, помнится, вышел тогда конфуз у его бригады в аэропорту: пришлось в людном месте пострелять малость, — и после того не до повышений стало, хорошо, что хоть старшим опером оставили.

Да и какой, честно говоря, из него начальник: из себя капитан Степанов внешности был весьма заурядной — не блондин, не брюнет, а так, хорошо, что не лысый, роста среднего, с лицом незапоминающимся, — встретишь такого в толпе, сплюнешь и мимо пройдешь. Жопу свою милицейскую он на сто лимонных долек не рвал и в жизни своей мечтал только об одном — получить перед пенсией новую должность, сменить четыре маленьких звезды на одну большую и потом спокойно сидеть на своих кровных шести сотках в Мшинских болотах. Только вот до этих чудесных времен еще нужно было дожить, и, чувствуя, как день нынешний тянется неимоверно медленно и печально, Николай Игнатьевич устало откинулся на спинку стула и закурил реквизированную у мелкого хулигана «болгарию».

Раньше работалось намного проще — одна книга контроля происшествий для начальствующих, другая для трудящихся, клади себе под попу и ажур. А нынешние демократические игрища с законностью до добра не доведут; известно ведь, что закон как одеяло узкое на двуспальной кровати — всегда кто-то будет голый. Капитан докурил, выбросил фильтр в поганое ведро, и в эту минуту отворилась дверь, пропуская майора Павлова из профилактической службы. Поверх ментовской формы он, чтобы не светиться, накинул нынче бараний полушубок и толстой, курносой рожей своей, в совокупности с прикидом, чем-то здорово смахивал на пребывающего в запое дворника.

— Игнатич, обедать пойдешь? А то кишка кишке рапорт пишет, — мило пошутил он, а Степанов, прикинув, сколько денег имелось в кармане его коричневой, купленной еще в эпоху застоя пиджачной пары, наконец решился и сказал:

— Пошли.

В коридоре к ним примазался бывший сослуживец Сенька Козлов, и хоть работал он нынче в кадрах, и было доподлинно известно, что еще и на федералов, но присутствие его пришлось стерпеть, и уже через минуту чекистская троица окунулась в пронизывающий до костей холод морозного январского дня.

— Сегодня холодно, — тонко подметил наблюдательный майор, и до самой кормобазы не разговаривали — не о чем было.

Наконец подошли к дверям пельменной «Труффальдино» — заведения, многократно проверенного и для желудка опасного не очень, — кинули завистливый взгляд на двух счастливцев, заедавших пельменями водочку, и, пристроившись в конец небольшой очереди, состоящей из готовившихся пообедать пролетариев, ухватили по пустому подносу загодя — так, на всякий случай. Нынче смена была неудачная — на раздаче стояла всем известная Люська и, энергично шевеля выглядывавшими из-под короткого халата бедрами, шустро «обувала» клиентов, пользуясь тем, что трудовой народ смотрел большей частью на эти самые прелести, а не на весы.

— Ты с чем пельмени будешь — с уксусом или со сметаной? — заинтересованно спросил Степанова майор Попов, сглатывая слюну, и, не дождавшись ответа, пояснил: — Уксус, он для пищеварения хорош, ну если кислотность пониженная.

Кадровик Козлов в беседу не лез, стоял степенно и, мечтательно глядя на розовые ляжки раздатчицы, почему-то глотал слюну и облизывался. Между тем у капитана Степанова тоже начал выделяться желудочный сок, и он стал прикидывать, что бы еще взять к уже изрядно доставшим пельменям, и в этот самый момент глаза его как бы на секунду окутало что-то темное, голова закружилась сильно-сильно, и он даже задрожал от внезапно накатившей на него бешеной злобы. Он глянул на жующие, красные от водки рожи пролетариев, на розовые, паскудные ляжки шалавы с половником и, закричав страшно: «Ненавижу», хорошо отработанным движением дернул из кобуры «стечкина». Мгновенно дослав патрон, он щелкнул предохранителем и парой выстрелов сразу положил двух гегемонов под стол, потом прострелил башку дико завизжавшей раздатчице и, глядя, как она уткнулась наштукатуренной харей в котел с пельменями, радостно засмеялся. В это время коллеги его протерли мозги, и, когда один из них закричал истошно: «Брось ствол, Игнатич, остановись», а другой попытался до «стечкина» дотянуться, капитан, разорвав дистанцию, расстрелял их в упор и, глядя, как задергалось тело кадровика в смертных муках, пнул его ногой и, закричав: «Стукач поганый», с наслаждением раздробил ему пулей череп.

Бурное ликование переполняло его всего, и он не сразу обратил внимание на замерших у входа двух серьезных, коротко стриженных мужичков, а напрасно, — в руках одного из них мгновенно оказался ствол, и последнее, что Николай Игнатьевич увидел в этой жизни, была вязкая непроницаемая темнота, стремительно на него надвинувшаяся.