ФАНАТИКА ВЫЗЫВАЛИ?
Мужчины, сидевшие за столом, были веселы, умны, талантливы. Также наличествовали два других и непременных в сегодняшнем мире качества: сила и здоровый цинизм. Каждый знал и любил свое дело, каждый умел грозить не на шутку, смело спорить, бранить за дело, и каждый знал, что такое пир горой.
Именно пир и был в разгаре. Наскоро застеленный использованными факсами письменный стол заставлен высокими бутылками — льдисто-туманными с водкой «Абсолют», прозрачными и круглыми с полюбившимся стремительно капитализирующимся россиянам «Мартини»; для тех, кто полагал, что нет ничего лучше воспоминаний студенческой молодости, купили «Кинзмараули» и «Хванчкару». Студенты восьмидесятых довольствовались куда менее изысканными болгарскими «Огненным танцем» и «Вечерним звоном». Стоили они меньше двух рублей, и кроваво-красное содержимое полностью оправдывало причудливые наименования. «Хванчкару» в те былинные времена потребляли не нуждающиеся студенты, а люди куда более состоятельные и со связями. Впрочем, в России за неимением гербовой всегда писали на простой и наоборот.
Закусывали любовно подобранные напитки, во-первых, принесенной кем-то квашеной капустой, во-вторых, яблоками. Третьим и последним блюдом был шоколад компании «Фазер», с орехами и изюмом. Не густо для шестерых голодных мужчин. Но никто не унывал: они же на Литейный не есть пришли, а работать. И пусть будет стыдно тому, кто плохо подумает о них и их работе, глядя на полупустые бутылки.
— Ну, еще по одной, — хозяин кабинета ловко наполнил бокалы, — я рад видеть здесь тех, кто нам помогает, кто знает, почем фунт милицейского лиха.
Человек наивный решил бы, что в пресс-центре Главного управления внутренних дел по Петербургу и Ленинградской области проходит слет внештатных сотрудников милиции, в просторечии — стукачей, и ошибся бы. В служебном и довольно тесном кабинете сидели: глава криминального отдела газеты «Поколение» усатый и добродушный Василий Стрекалов, криминальный репортер из телевизионных новостей коренастый и улыбчивый Валентин Сараевский (он любил посетовать на псевдоаристократичность собственной фамилии: «Кто Волконский, кто Шуйский, кто Рымникский или Таврический, а мои предки решили увековечить никому не ведомый сарай»). Также присутствовали мальчик из юного еженедельника «Голос», корреспондент старейшей петербургской газеты «Городские вести» — почти пятидесятилетний, солидный и умудренный многолетним общением с различными милицейскими начальниками Сергей Никитич Барсиков и патриарх, зубр и акула петербургской криминальной журналистики — Максим Самохин. Он, на правах любимца публики и любимчика двух последних начальников ГУВД и, соответственно, двух начальников милицейского пресс-центра, сидел на почетном гостевом месте — по правую руку хозяина. И преимущественно молчал. Не пристало столь важной персоне впустую воздух сотрясать. Молчание давалось ему с трудом. Особенно когда юные и менее осведомленные коллеги вдруг начинали молотить чепуху.
— Да, ребята, здорово вы астраханских повязали. Такая операция, такая… — льстиво приговаривал юноша из «Голоса». Он только-только вступил в сообщество избранных и приобщенных и старательно зарабатывал очки. К действительно серьезным тайнам его пока не подпускали.
Самохин и Сараевский переглянулись. Они и хозяин кабинета, лукавый обрусевший литовец с совсем не прибалтийской фамилией Фомин и с внешностью артиста Будрайтиса, знали, как именно удалось схватить верхушку астраханского преступного сообщества. Сараевский был непосредственным и двойным очевидцем — с камерой. Правда, первую часть операции, после разрекламированной как невиданный успех всех милицейских подразделений, он никому не показывал. Потому что трех бригадиров и начальника штаба всей банды никто не выслеживал и не вылавливал, не было ни донесений агентов, ни ловко установленных подслушивающих устройств.
Просто Валентин, Саша Фомин и помощник Фомина Кондратьев решили выехать на пикник. Отдохнуть культурно, на пленэре. Разумеется, с девушками. Разумеется, слегка злоупотребив служебным положением, точнее, служебным «джипом». Они уже почти выбрались из города, когда у светофора их нахально подрезал точно такой же «джип» с затемненными стеклами. Самолюбивые служители милицейской журналистской музы решили наказать нахалов, с легкостью догнали автомобиль обидчиков, но, прежде чем включать маячок и громкую связь, решили разглядеть, с кем имеют дело. И разглядели — весьма характерный профиль главного стратега астраханцев, Павиана: прямой длинный нос, скошенный лоб, длинный острый подбородок, словно специально приспособленный для того, чтобы чайник вешать. Из источников, близких к астраханцам, было известно: иногда суровую кличку Павиан заменяли более игривой Чайник, именно из-за крючкообразной формы черепа. Сообразив, на кого нарвались, отдыхающие решили не торопиться. Высадили у светофора девушек. Очень пригодился радиотелефон — атрибут служебного автомобиля, — вызвали подкрепление и тихо ехали за бандитами. Потом как в голливудских боевиках — внезапно перекрытое колючей цепью шоссе, мальчики в пятнистых комбинезонах и черных шапочках, с автоматами, выскочившие даже быстрее, чем чертики из коробочки. Беспечные преступники растерялись и сдались без сопротивления. Теперь отдыхают в следственном изоляторе — все вчетвером. Один — поскольку находился в розыске, остальные — по традиционной статье, за ношение оружия.
Юный репортер обо всем этом не знал. А посвященные — Сараевский, Самохин и конечно же Фомин, — хотя и разгоряченные водкой и вином, решили в детали не вдаваться — пусть сначала возмужает юный сподвижник.
— Да, было дело под Полтавой, — скромно потупился Саша Фомин и тут же сменил тему: — А на той разборке, помнишь? — Он проворно повернулся к Максиму. Фомин, на вид длинный и нескладный, двигался на удивление ловко и быстро. Максим, уже давно научившийся надувать щеки, выдержал паузу и живенько включился в беседу:
— Как он — вжик, и уноси готовенького, — историю знали все, с подробностями, поэтому опытный рассказчик решил ограничиться эмоциональными деталями, просто ниндзя какой-то, я и кинжал разглядеть не успел — будто молния сверкнула, и голова в сторону катится.
Ниндзя — имя установить не удалось — видели во время оперативной слежки трое сотрудников РУОП, начальник пресс-центра Фомин и избранный из избранных — ведущий обозреватель газеты «Новый день» Максим Самохин.
Он тогда больше месяца обрабатывал милицейских начальников всех рангов и выбил-таки разрешение сделать полноценный репортаж о какой-нибудь боевой операции петербургской милиции. Выбил и получил…
Естественно, никто не разрешил печатать сюрреалистические снимки: смутная фигура в черном, безголовое тело, продолжающее шагать неведомо куда, коротко стриженный шар головы, отлетевший на десять метров в сторону. Даже бывалые руоповцы потом признавались, что такого им видеть не приходилось и, они надеются, не придется. «Какое-то мрачное средневековье, инквизиция» — они в шоке даже привычную ненормативную лексику подзабыли.
— Давайте, вздрогнули. — Хозяин вновь разлил напитки по стаканам — он собрал людей общаться, контакты устанавливать, а не тосковать.
Участники приема чокнулись и выпили до дна. Каждый свое: Фомин, старый газетный волк Барсиков и телевизионщик Сараевский — водку, Самохин — полный стакан красного вина, а изысканный юноша и Стрекалов — «Мартини».
— Хорошо, — крякнул, подстраиваясь под «больших», юнец. Внимания на него не обращали, и он устал молча страдать. — А что-нибудь новенькое есть?
— Не знаю, — пожал плечами начальник пресс-центра, — вроде ничего выдающегося. По крайней мере для тебя.
Своеобразная дедовщина процветает не только в армии и на зоне, но и в других мужских коллективах, где могучие самцы самоутвреждаются друг перед другом.
— Разве что эти кинжалы… Но тут сам черт ногу сломит, и без поллитры сам Самохин не разберется, а он у нас, как известно, за рулем и ничего крепче сухенького не потребляет. Хотя и обзавелся грозной гаишной бумагой, в соответствии с которой его самого и его драгоценную «девятку» может досматривать исключительно специально посланный офицерский наряд. Причем старший по званию — не ниже подполковника.
— Какие-такие кинжалы? — немедленно оживился Валя Сараевский. Он очень внимательно следил за любыми оговорками и полунамеками начальника пресс-центра. Ему, как человеку телевизионному, окучивать криминальную ниву было труднее, чем всем остальным.
Слово «оружие» — могучее и универсальное. Валентину кроме слова нужна была картинка. Он сильно зависел от оперативных съемок милиции. Ему чаще, чем другим, приходилось выкручиваться — снимать с одного поля по три урожая, — использовать одни и те же кадры и когда шла речь об освобождении заложников пятым отделом РУОП, и для душераздирающего сюжета о тотальном обыске в ночном баре «Стойло».
— Да пустяки, — скромно потупился Фомин. И тут же повесил буйну голову ниже плеч. Именно прибалтийское сложение — длинная шея и длинный череп — позволяли проделать это лучше, чем коренастому плотному славянину.
— Не хочешь — не рассказывай. — Сараевский кивнул, и глаза стали добрые-предобрые. Глаза буквально искрились напоминаниями: и как нужные фотографии на опознание в эфир пропихивали, и как договаривались насчет незначительных умолчаний, в результате которых милицейские промахи превращались в свершения. — Мы люди необидчивые, но добро и зло помним.
— Не пригодится это тебе, честное слово, — тут же пустился в объяснения Фомин. — Там ничего и нету, лишь пара фотографий. И вообще, это скорее по психиатрической части.
После упоминания психиатрии насторожились все присутствующие. Они все были люди грамотные, смотрели и «Молчание ягнят», и «Красного дракона», и «Основной инстинкт». Все прекрасно знали, что густопсовый коктейль из психических отклонений, секса, преступлений и мистики — штука беспроигрышная, заведомый выстрел в десятку.
— Ладно, не томи, — разлепил пересохшие губы старик Барсиков.
— А вы-то, вы-то, Сергей Никитич, вы же солидное издание представляете, серьезную газету для пенсионеров, — немедленно возмутился Сараевский.
— И вообще, эту историю, если я правильно понял, Саша мне обещал. — Раз пошла такая драка, Максим просто не мог остаться в стороне.
Пир горой мог в любую минуту превратиться в поле боя, что начальника пресс-центра ГУВД никак не устраивало.
— Слушайте все! — Потомок Витовта и Ягайло повысил голос, ему с легкостью удалось перекричать шумную журналистскую братию. — История проста, как очищенный банан. Все детали вы можете выведать в тридцать пятом отделении. У меня же, так сказать, канва. Кажется, неделю назад к известному вам Коле Горюнову пришел с заявлением мужчина, обыкновенный и ничем не примечательный. Отсидел в очереди на прием, скромно зашел в кабинет и поведал следующую душераздирающую историю. Он мужчина одинокий и уже не очень молодой, пенсионер, правда ранний, льготный. Но тем не менее жизнь ведет активную, если не сказать бурную. Провел он три дня у подруги своей, а когда вернулся домой, то обнаружил в комнате странные следы, оставленные какими-то чудными чужаками. Кинжал — весь извилистый, как змея, явно старинный и бронзовый, и бурые пятна на полу, очень похожие на кровь. Коля Горюнов, как человек разумный, тут же попросил посетителя поконкретнее сформулировать свою жалобу, чтобы можно было определить состав преступления и возбудить уголовное дело. Но тот повторял упорно и настойчиво — и про кровь, и про кинжал, причем кинжал он сумел даже показать. Коля говорит, действительно странная штуковина, — и он сфотографировал ее, на всякий случай.
Фомин нагнулся, нырнул в один из ящиков пиршественного стола и вытащил пачку фотографий. Черно-белых и не очень художественных.
— Вот эта штука.
Потом Коля разъяснил заявителю, что ни старым, ни новым, еще не принятым Государственной думой Уголовным кодексом Российской Федерации не предусмотрено наказание за вручение подарков, даже если дарят столь странным способом. Другое дело, если б что-то украли.
Посетитель напомнил про пятна крови, но их Коля отклонил, сославшись на отсутствие экспертизы. Последним аргументом странного гостя стала ссылка на неприкосновенность жилища. Которая гарантирована всеми последними Конституциями СССР и России и которая явно была нарушена. Коля тут же потребовал свидетелей и прямых улик, как-то: сломанные замки, выбитые окна или что-то столь же существенное. Гость горестно махнул рукой и ушел.
— Вот, собственно, и все. — Фомин замолк и огляделся. Гости его сосредоточенно молчали. Каждый судорожно раздумывал, что можно выдоить из этой и впрямь странной истории. Каждый пытался решить, какую часть чудес следует списать на психическую неуравновешенность хозяина кинжала.
— А кинжальчик и впрямь диковинный, — первым нарушил молчание неугомонный Сараевский.
— Я такие видел где-то… Может, в музее, — раздумчиво добавил опытный Барсиков.
— Ерунда это все! Пустышка! — В неторопливые размышления вмешался Максим, признанный авторитет в подобных вопросах. Человек, первым написавший в свое время о том, что зикр, воинственный танец-хоровод, который отплясывают чеченцы перед президентским дворцом в Грозном, — не просто народное творчество, фольклор, а медитация, род суфийской молитвы. Его тогда даже приглашали лекцию прочесть чуть ли не в Генштабе, он знал конъюнктуру: — Ничего тут не выгорит!
— Не знаю, не знаю, — не торопился соглашаться с коллегой Сараевский.
Барсиков солидно хранил молчание.
И уж совсем притаился юный журналист из еженедельника «Голос». Ему история казалась перспективной, но он отчетливо сознавал, что не ему, новичку, вмешиваться со своими суждениями, когда говорят мэтры.
— Я же говорил, вас не заинтересует, — усмехнулся хитрован литовских кровей. — Так что лучше выпьем.
— Правильно, посошок — и по домам.
Максим помог хозяину обслужить гостей. Все торжественно чокнулись.
— Хорошо. Дай Бог, не последний раз, — поблагодарил Фомина старый зубр из «Вестей».
Уходили все вместе — так проще и приятнее.
Максим охотно согласился подбросить до дому своего приятеля Сараевского.
— А остальных, не обессудьте, только до метро. — Обозреватель Самохин завел двигатель и неожиданно вздрогнул: — Черт, совсем забыл. Мне же Фомин обещал статистику по грабежам за последний месяц. Сейчас. Последи, как греется.
Сараевский проводил проницательным взглядом умчавшегося приятеля и вздохнул:
— Ох и хитер, хитрее всех живых.
— Да ладно, тебе тоже никто не запрещает заняться этим делом, — миролюбиво проговорил Барсиков. Остальные молчали.
Максим вернулся через пять минут, запихнул в бардачок коричневый конверт казенного вида и схватился за руль. Вопросов никто не задавал, и до метро доехали в гробовом молчании.
— Нет, эта книга нужна мне прямо сейчас, у меня в семь вечера — сеанс. — Посетительница была в ярости: сиплый низкий голос трепетал от возмущения, длинные бронзовые серьги скребли плечи, укутанные пестрой бахромчатой шалью. К какого рода сеансу она готовится, можно было догадаться, не заглядывая в заявку, — типичный случай говорящей внешности. Мрачные серые глаза под набрякшими, подведенными чем-то угольно-черным веками, сморщенные щеки, карминные губы — все это превращало ее законные пятьдесят в дряхлые, но зато многозначительные семьдесят. Определенную смысловую нагрузку несли и узкое черное платье, и шаль, и тяжелая темная бронзовая бижутерия — ожерелье толщиной с якорную цепь, не менее весомые серьги и гигантские перстни. Такого количества цветного металла вполне хватило бы на «бюст героя на Родине».
Прочитать она хотела изданное в 1903 году сочинение некоего Максимова под многообещающим названием «Нечистая, неведомая и крестная сила».
Прочитать не из праздного любопытства — она скорее всего была одним из авторов объявлений типа: «Салон белой магии — снятие порчи, возврат мужей и любимых» или «Белая колдунья в седьмом поколении, опытная, потомственная, помогает людям, навсегда снимает любое колдовство, порчу». Объявлений такого рода — туча; клиентов у армии магов, целителей и вещунов не меньше.
Нина мельком заглянула в формуляр капризной клиентки, все правильно: образование — Институт культуры, в библиотеку записана еще двадцать лет назад как корреспондент газеты «Ленинские искры». Слабонервные воскликнули бы: «О времена, о нравы». Только не дожили до наших дней анемичные невротики, которые не сумели бы пережить успешное превращение в магистра белой и черной магии автора статей о внутриклассном соревновании октябрятских звездочек и о пионере Ковалеве, который уже три года после школы, как тимуровец, носит продукты и лекарства трем пенсионеркам. А почему, собственно, следует удивляться, если пионер Ковалев успешно переквалифицировался в наследника квартир облагодетельствованных пенсионерок?
— Нет, правило для всех общее, все заявки выполняются только на следующий день. — Нина постаралась неотрывно и гипнотично смотреть в глаза экстрасенсорной посетительнице. Дамы этого сорта сами очень скоро начинают искренне верить в то, что делают, — будь то ленинизм или шаманство. И посему очень чувствительны к примитивным психотерапевтическим приемам.
— Но мне очень надо, — плаксиво заканючила колдунья, позабыв о своих сверхъестественных способностях.
Нина стояла на своем:
— Очень сожалею, но порядок для всех один.
Она отвернулась, деловито сгребла пачку поданных за последний час библиотечных заявок и, стремительно прошествовав через читальный зал, скрылась в служебном кабинете.
И сразу же наткнулась на приветственный возглас Глеба:
— Добрый день, дорогая, а я уж не знал, как тебя вызволить из библиотечного плена!
— Ты перепутал — теперь сие именуется тленом. Один — действительно серьезный читатель. Аспирант из Герцена. Остальные — мракобесы. Мы потихонечку превращаемся в заочные курсы обскурантизма…
— Причем бесплатные, — охотно подхватил излюбленную тему Глеб Ершов. — Представляешь, какие деньги можно было бы собрать, если бы каждый любитель колдовства, йоги, каждый, кто ищет Шамбалу, и каждый, кто хочет за три дня постичь все тонкости бухгалтерского учета, юриспруденции или программирования, платил ну хотя бы за входной билет.
Девушка нахмурилась, и Глеб тут же сменил галс:
— Знаю, знаю, знаю, а как же бескорыстные искатели знаний, исследователи и буквоеды. Как же старички академики и их высокообразованные жены. Знаю, кто и когда изгнал торгующих из «храма научной мудрости и тишины». Знаю, что не пройдет и полвека, как шумная, глумливая публика волшебно превратится в высоколобых интеллектуалов, а мы снова станем Публичной библиотекой. Так?
Он откровенно разулыбался и не стал дожидаться ответа. Сотрудники национального достояния России — некогда Публичной, а ныне Российской национальной библиотеки, получающие с долгими задержками и с непременными доплатами невероятную зарплату в пятьдесят-шестьдесят долларов, уже устали ждать, когда, собственно, появятся Платоны и Ньютоны и в кремлевских кабинетах, и, соответственно, в читальных залах «Публички».
— Пойдем лучше кофе пить.
Из дореформенных ритуалов и обрядов сотрудников Публичной библиотеки выжили лишь два: полуденные чаепития с бутербродами и кофе в подвальном кафетерии. Причем бутербродная диета, раньше связанная с небогатым столовским ассортиментом, теперь стала экономически оправданной. Как ни дешева столовая, домашние заготовки еще дешевле. А кофе — что ж, не может же человек лишить себя вообще всех и всяческих излишеств!
Сотрудников буфетчица отличала, и в очереди стоять не пришлось. Устроились они в углу, подальше от шума городского, принесенного новыми посетителями библиотеки.
— Хорошо выглядишь…
Глеб придирчиво оглядел коллегу. Фирменное джинсовое платье в стиле кантри, не менее стильные сапожки, золотые сережки-кольца, дорогая оправа для очков — ее жалобы на нищету и бедственное положение с выплатой зарплаты прозвучали бы неубедительно. Объяснение она носила на безымянном пальце правой руки — обручальное кольцо с тремя алмазиками, известное в определенных кругах как «Счастливая семья».
Нина поправила сползшие на кончик носа очки и промолчала, она прекрасно знала, чем он заканчивает столь пристальный осмотр и столь неосмотрительные комплименты. Она вышла замуж уже почти год назад. Но Глеб неустанно интересовался, что заставило ее, девушку интеллигентную и образованную, связать свою жизнь с самоуверенным выскочкой из «Невского голоса».
Пока она сама нашла лишь два объяснения. Пережитые вместе тяжелые испытания — этот довод Глеб отвергал как малоубедительный. Второй ответ: «Сама не знаю» — казался ему просто диким.
В результате оба пришли к своеобразному соглашению: трогать эту странную тему как можно реже, дабы не омрачать давней дружбы.
— Кстати, завтра директор устраивает собрание. Интересно о чем? — спросила Нина, выдержав необходимую после комплимента благодарственную паузу.
— Не знаю и знать не хочу. Опять какие-нибудь призывы: собраться, затянуть пояса, сжать зубы. В бухгалтерии сказали: опять на банковском счете пусто, как в желудке у бушмена!
— Ну директор-то тут ни при чем.
Глеб неодобрительно блеснул глазами: он был уверен, что заразу в виде сорной присказки «ну» Нина подцепила у нелюбимого им Максима Самохина и должна бороться с болезнью всеми силами.
— Опять нукаешь, как твой Нукер. — Прозвище Нукер он придумал недавно. Нина на него не сердилась, хотя и считала кличку не слишком удачной. Если Максим и был кому верен, то самому себе и изменчивой капризнице прессе. Так что непременное в устах Глеба притяжательное местоимение «твой» было очевидно излишним.
— Все равно директор тут гошри чем.
— Как знать. — В свое время Глеб выступал против партийно-правительственных догм и ограничений. Он был активным посетителем клуба «Демократическая альтернатива» и участником митингов эпохи ранней перестройки. Бунтовщик выжил и по сей день, теперь он возмущался произволом капиталистического чиновничества. Именно чиновником Глеб считал и директора «Публички». Может быть, справедливо.
— Господи, я так устала от разоблачений.
— Если бы у меня супруг приторговывал информационным запасом России, я бы тоже просто устал.
— Глебушка, я-то чем провинилась? — чуть не расплакалась Нина, сегодня он третировал ее больше, чем обычно.
Глеб, вероятно, и сам почувствовал, что перегнул палку.
— Ладно, допила кофе? Тогда пойдем. Тебя сегодня встречают?
Девушка отрицательно покачала головой.
— Тогда провожу. Значит, после закрытия у выхода.
Он ушел к себе в отдел. Нина тоже вернулась к своим книгам и заявкам — она сегодня подменяла заболевшую дежурную по читальному залу. Привычно рассортировав заявки, она принялась носить и складывать в аккуратные стопочки книги для тех, кто придет завтра. Попутно размышляла о «странных сближениях»: ее старинный приятель, начитанный, напичканный знаниями по самое никуда, кандидат исторических наук, с отчетливым академическим будущим, и ее неуемный и не слишком обремененный книжной премудростью супруг иногда казались горошинами из одного стручка. Вот и загадка.
В читальном зале было относительно тихо — читатели помаленьку сдавали литературу и расходились. Допоздна обычно засиживаются только пенсионеры. Их в зале редких книг не много. Пенсионеры толкутся там, где газеты и журналы.
Ровно в семь Нина погасила свет и позвонила дежурному охраннику: после многочисленных утрат режим работы хранилищ с особо ценными изданиями был усилен.
Нина с трудом отыскала в сумочке ключ. Пакеты с продуктами, разумеется, рассыпались — луковицы пришлось выгребать почти из-под соседского порога. Почему она всегда и все роняет? Трудно сердиться на Максима, который в минуты раздражения называет ее растяпой. Хотя, с другой стороны, мог бы просто помогать. Впрочем, где и кто видел мужа, по-настоящему помогающего, чаще всего такой супруг — легенда, умело составленная любящей мифоманкой. Послушаешь-послушаешь рассказы про такое, а потом нарываешься на семейную сцену, из серии «Когда это я мыл посуду, дорогая?»
Утонув в грустных размышлениях, Нина машинально рассовывала покупки: сыр — в холодильник, рис — на полку, туда же макароны, итальянские, после скандала из-за отечественных макарон Нина чуть не насильно заставляла себя проверять страну-пронзводителя, прежде чем купить что бы то ни было. Яйца — снова в холодильник. А на ужин можно приготовить спагетти — помидоры есть, сыр, соус, лук.
— Привет! — Нина вздрогнула, Максим, как всегда, ворвался чересчур стремительно, а говорил слишком громко.
— Ты когда-нибудь станешь рациональной? — Критика — могучее оружие современной журналистики, и обозреватель широко им пользовался — в общественной и в частной жизни. — Смотри, сначала все убираешь в холодильник, потом в шкафы. Получается гораздо быстрее и удобнее. Просто надо немного подумать.
— О чем? — немного растерялась девушка. Не так часто ей всерьез советовали думать о макаронах.
— Будешь ли кормить усталого мужчину?
— Да, я собиралась.
— Уже приятно, только почему ничего не готово? — Максим время от времени любил порассуждать о «Домострое». — Все-таки правильно говорят: жену следует учить регулярно, по субботам, не калеча, а любя, тогда в дому порядок и покой будут.
— А ты по субботам занят, так что не на кого пенять, кроме самого себя. К тому же до сих пор не установлено, действовали ли когда-либо уложения «Домостроя», или это был сборник благих пожеланий, вроде «Города солнца» Кампанеллы. Не думаю, что кто-либо «учил вожжами» Марфу Посадницу.
— А при чем тут посадница? — машинально переспросил Максим и тут же пожалел об этом. Он миллион раз зарекался — не ввязываться в академические споры с женой. В его случае это плохо сказывалось на его же самооценке. Тщательно взращиваемое «мачо» вдруг начинало чахнуть.
— Если бы ты внимательно познакомился с цитатами из «Домостроя», преподнесенными к свадьбе коллегами, то выяснил бы, что сей сборник был составлен в Новгороде веке примерно в шестнадцатом… Так что Марфа Посадница…
— Верю. Верю, что знаешь, зато не верю в то, что получу хоть какую-нибудь еду в оптимально-минимальном будущем. Тогда зачем, спрашивается, я женился?
— Не на поварихе!
— А я и не требую разносолов. Твой рекламный агент, многоуважаемый Аскер, утверждал, что счастлив будет джигит, бахадур если быть точным, который свяжет свою судьбу с такой розой.
— И давно ты веришь рекламе? Я тут в одной газете, кстати весьма уважаемой, прочла о некоей панацее, не то Бикорона, не то Унилекарь. Помогает от всех болезней. В общем, самая настоящая панацея — несчастные алхимики умерли бы от черной злобы и зависти.
Нина поставила перед оголодавшим супругом тарелку со спагетти — в семейных спорах рождается если не истина, то ужин.
— Все же зря говорят, что не следует жениться на умных бабах. С дурой я бы уже сцепился, до рукопашной дело бы дошло. Фу, гадость. А с тобой — мирно побеседовали, интеллигентно, панацея, алхимия, опять же экскурс в отечественную историю. — «Ю» у журналиста получилось несколько длиннее, чем предусмотрено русской фонетикой, — он всасывал длинные макаронины. — А соус какой? Болоньезе?
Нина кивнула. Она тоже ковыряла вилкой в тарелке. Равнодушному к еде человеку трудно вникать в тонкости. Впрочем, она подозревала, что гурманство Максима тоже вполне искусственное. Принесенное первым, относительным финансовым благополучием — гонорарами за книжку о поисках клада, потихоньку превращенную в рассказ о поднимающем голову среднеазиатском фундаментализме. Ею заинтересовались в Европе и даже в Америке. Деньги заставляют менять привычки, не слишком, а слегка. Французское вино вместо грузинского. Устрицы, с которыми мало кто умеет справляться. Мясо исключительно с рынка. В этом смысле Максима можно было с полным правом назвать «новым русским журналистом».
С изрядной порцией спагетти журналист справился на удивление скоро, при этом радостно запивал пищу томатным соком. А потом потребовал чаю. Как просто русский. Такое сочетание повергло бы в благоговейный трепет любого ценителя гастрономических тонкостей.
— Спасибо, старушка. — Где Максим привык так обращаться к женщинам, Нина не знала. Называть ее старушкой он принялся сразу после свадьбы. Никакие возражения не принимались.
— И погоди мыть посуду. Есть одно дело. Твой совет не повредил бы.
Он тут же принес на кухню большой пергаментный конверт. Небрежно бросил его на стол, предварительно отодвинув тарелки и чашки к краю.
— Вот, посмотри.
Нина поправила очки и осторожно открыла пакет — благоговейное отношение к любым бумагам присуще каждой библиотечной крысе. Фотографии, довольно плохие — их делал явно не сидящий напротив мастер авторского фоторепортажа: после того как комплект фотокамер и вспышек был уничтожен злыднями на дороге Самарканд — Бухара, Максим обзавелся еще более классной аппаратурой, на которую с удивлением и завистью пялились даже зарубежные фотокорреспонденты — зачем таскать на обыкновенные протокольные съемки студийные камеры?
— Что это?
— Это я у тебя хотел спросить… Смотри, вот другой ракурс. — Саша Фомин отдал ему все отпечатки. В свою очередь милиционер Горюнов, автор этих кадров, постарался запечатлеть странный кинжал с разных сторон.
— Не знаю. — Нина осторожно перебирала снимки. — Это, конечно, Восток, точно не Турция, очень похоже на… нет, не знаю. Тюрки такими не пользовались. А откуда это у тебя? И почему ты интересуешься столь странным предметом?
— Сам толком не знаю, — честно признался журналист. — Какое-то верхнее чутье, я сегодня встречался с начальником пресс-центра ГУВД, ты его должна помнить, Сашка Фомин, вот он и рассказал очень занятную историйку.
Слово «историйка» Максим выучил недавно и очень его любил. Он красочно изложил довольно сухой, по-милицейски скроенный рассказ Фомина. Помолчал. И не дождался ответа.
— Так что это, по-твоему, может быть?
— Все, что угодно. — Пока супруг витийствовал, Нина перемыла тарелки. — Надо выяснить, что это такое. И все.
— И когда ты сможешь? — Когда речь шла о деле, Максим предпочитал действовать напористо.
— Что? — недоуменно подняла брови Нина.
— Не придуривайся, старушка. Ты же можешь там у себя поспрошать, у специалистов, что за холодное оружие подбросили в комнату несчастного геолога.
— Могу, наверное…
— Слушай, прекрати, а? — Максим вдруг почувствовал бунт на корабле и почему-то засуетился.
Нина же вдруг увлеклась снимками:
— Надо же! На рукоятке — монеты, и еще бляшки в форме… жука какого-то. Любопытная штучка.
— Вот и полюбопытствуй, без отрыва от производства что называется. — Журналист уже мысленно потирал руки, он приготовился к бою — время от времени Нина капризничала, когда он просил ее что-то для него выяснить или разузнать. Что-то такое-этакое, благодаря чему он, собственно, и приобрел репутацию интеллектуала.
— Мы-то привыкли к совсем другим кинжалам. Кавказское узкое осиное жало — вот наш идеал. А никто еще ведь не доказал, что узкий клинок — это наивысшее достижение оружейной мысли. Берберские скорпионы, да и просто ятаган…
— В Европе тоже были какие-то там искривленные клинки, я у Веллера читал, — не задумываясь включился в научный разговор Максим.
— Сейчас у нас готовят очень любопытное издание — сборник, посвященный холодному оружию Востока. — Нина почему-то пропустила мимо ушей дельное замечание супруга. — Это любопытная штучка. Но не знаю, что конкретно я смогу разузнать…
— Постарайся, а? Ты же все можешь, если захочешь. — Второе излюбленное оружие прессы — лесть.
Но и лести она не заметила:
— Погоди, я сейчас позвоню одному парню. Он у нас был большим специалистом по ножичкам. У меня должен быть номер.
Нина бросилась в комнату.
Весьма комфортабельная, хотя и однокомнатная квартира почти в центре, возле площади Репина, — второе крупное приобретение прославившегося Максима Самохина; с первого гонорара он купил фототехнику, а уж потом квартиру. Он даже почти успел ее обставить — только вот телефон почему-то все равно стоял на полу.
Нина быстренько перелистала записную книжку — и поколдовала с кнопками на аппарате.
— Сергей Валентинович, добрый вечер, извините за поздний звонок. Вас беспокоит Нина Самохина, из отдела рукописей «Публички». Тут такой несколько необычный вопрос. Ко мне попали фотографии, сделанные… — Девушка чуть язык не проглотила: тихонько подкравшийся Максим довольно сильно ударил ее по спине, потом погрозил кулаком и просигналил одними губами — «про милицию — ни звука».
Нина махнула рукой. Но отделаться от грубияна мужа не так легко, как отогнать комара. Пришлось запустить в него тапочкой.
— Да, да, извините… Я немного сбилась. Да, фотографии, с очень необычным кинжалом. Мне почему-то кажется, что это сделано в какой-то из арабских стран. Такой кривой широкий нож… Кинжалом бы я его не назвала — у нас довольно определенные представления о том, как должен выглядеть кинжал, — это совсем другое. Вы бы не посмотрели?.. Подъехать завтра? В три часа? Да, разумеется, смогу.
Она успела повесить трубку до того, как оправившийся от удара домашней обуви Максим совсем по-тарзаньи заорал:
— Умница. Я всегда знал, что ты умница… А я завтра же сбегаю к этому, которому подкинули…
Отыскать оперативника тридцать пятого отделения Колю Горюнова, договориться о встрече с замотанным текучкой милиционером — это все не проблема, несколько сложнее добраться до трехэтажного домика в центре, но не на основной улице. Сугробы и торосы, накопившиеся за три снежных месяца, заставили сидевшего за рулем довольно новой «девятки» Максима задуматься о приобретении собачьей упряжки. Если верить бессмертному Джеку Лондону, нарты и хорошо обученные собачки — то, что надо при езде через Белое Безмолвие. Детище же Волжского автозавода ныло и пищало, вскарабкиваясь на очередной сугроб и снова падая в раздолбанную колею. Еще труднее найти место для парковки. Даже летом улицы Петербурга, некогда поражавшие шириной заезжих иностранцев, не вмещают железный поток — свидетельство открытых границ и возрастающего благосостояния. Зимой же немногие места для парковки занимает снег. Следовательно… Максим оставил машину довольно далеко от тридцать пятого отделения. И дальше уже сам прыгал с черного сугроба на другой не менее черный сугроб.
Удостоверение и предварительный звонок на пост охраны помогли пробраться за железную дверь отделения милиции. Именно за этой относительно бронированной дверью работали следователи и дознаватели, принимал граждан начальник отделения и отдыхали патрульные.
Третий этаж, коридор — длинный и темный из-за отсутствия окон и по причине весьма мрачной окраски стен. Два поворота — и кабинет оперативника Горюнова, точнее, кабинет, в котором Коля Горюнов и еще три оперативника занимались борьбой с бушующей в некогда Дзержинском, а теперь в Адмиралтейском районе преступностью. На вооружении небольшого отряда состояли: три стола канцелярских, две машинки пишущие, портативные, отечественные, стульев сразу шесть и даже один диван, два шкафа таких же канцелярских, как и столы, папки, бумаги и скоросшиватели — без счета, электрочайник и стаканы на подносе. Вероятно, где-то таилось и другое грозное оружие — табельные пистолеты, к примеру.
Коля Горюнов сидел за столом у окна и, высунув язык, вписывал циферки в уже готовые таблицы. Максим, давно привыкший входить в милицейские кабинеты без стука, уселся напротив и внимательно наблюдал за сосредоточенно трудящимся оперативным сотрудником. Коля даже кончик языка для надежности высунул. Таблица была стандартная: население, число зарегистрированных преступлений, число зарегистрированных преступлений на десять тысяч душ населения — так называемая криминогенность, число раскрытых преступлений, раскрываемость, тяжкие преступления и их раскрываемость, совершенные в общественных местах и по линии уголовного розыска, преступления неочевидные и корыстные, тяжкие и против личности, дела, переданные в суд или в военную прокуратуру, и так далее — еще три тысячи одних цифр, только по их району. Миллион цифр, которые собирают каждую неделю и каждый месяц и, разумеется, каждый год и которые передаются в Главк, а потом в МВД России. И тогда узкие арифметические ручейки вполне частной порайонной информации сливаются в могучую статистическую реку, подобную Амуру или даже Хуанхэ. Ведь именно при помощи этих цифр кабинетные ученые рассуждают о криминальной революции, милицейские начальники рассказывают о собственной компетентности, оппозиционные политики объясняют, почему их надо пропустить к власти, а политики, уже утвердившиеся возле управленческого руля, именно в этих хотя и грозных, но постоянных цифрах видят благой знак грядущей стабилизации.
— Извини, я у нас наказанный, так что надо…
Коля проговорил извинения, не отрывая глаз от бумаг, — еще бы, одно неверное движение руки, и может вкрасться ошибка, куда более судьбоносная, чем пресловутые написанные слитно «подпоручикиже». Вдруг перепутаешь число тяжких, их сто шестьдесят восемь в месяц, и неочевидных, их аж четыреста сорок два, — скандал на всю Россию.
— А за что тебя наказали? — лениво поинтересовался популярный криминальный репортер. Ответ он знал заранее: что поделаешь, опыт и дружба с операми по всему городу.
Коля вздохнул и ответил стандартно:
— Дела не заполнял, проверяющие приехали и застукали, я их даже припрятать не сумел, был на обходе — искал потенциальных свидетелей убийства. Тоже, кстати, должным образом не оформив опрос жильцов дома. Начальнику дали по шапке, а он, как паук-эксплуататор, тут же повесил на меня статотчет. Словно у нас сидельцев-чинуш мало.
Колин ответ был таким же стандартным, как и его усредненная внешность. Довольно высокий, но не дядя Степа, не худой и не полный, коротко, но давно стриженные волосы, не иссиня-черные, но и не блондинистые, усталые, как в песне про Надежду, глаза, и вполне ординарный рот, если не считать морщин отпетого циника — глубоких борозд, падающих от носа к губам, они украшают лицо каждого оперативника, проработавшего по специальности более пяти лет.
Одежда тоже неприметная: джинсы, толстый свитер, довольно мятый воротничок фланелевой рубашки.
Максим рядом с ним походил на павлина, пришедшего в гости к скворцу.
Ярко-зеленая рубашечка от Levi's, песочного цвета брючки, вроде бы спортивные, но и неуловимо элегантные, ботинки «Топман», не подделка какая-нибудь, на диван брошена коричневая опойковая куртка, не турецкая и не китайская, плюс к этому яркая улыбка, блеск синеэмалевых глаз, стрижка явно «от стилиста-визажиста» и прочие признаки явного преуспеяния — мягкая кожаная сумка, из которой вскоре будут извлечены блокнот-органайзер для делового человека и золоченый «паркер».
— Сейчас, еще три минуты.
Коля освободился через пять минут. Протяжный вздох облегчения и щедрое предложение:
— Я весь твой, может, сначала кофейку?
Максим согласился и уже совсем было собрался начать расспросы, но Коля оказался из разговорчивых.
— Ты, как я понял, насчет этого мужичка с кинжальчиком. Очинно занятный мужичок. Маленький такой, юркий, капельку болтливый, да что ж тут странного — он полжизни в поле провел, в волчьем одиночестве, вот и компенсирует. Он ко мне под конец дежурства пришел, и сразу как огорошит. У нас же больше насчет скандалов семейных, пьянок или дебошей в коммуналках приходят заявлять, те, кому надоело ходить к участковому. Или кражонка какая мелкая, или подростки во дворе балуются, или побили кого возле Сенной. А так, если что посерьезнее, — вызывают прямо на место. И тут этот мужичок с ноготок, со своей мистикой. Кинжал, пятна крови и прочая демоническая ерунда… Я его, конечно, внимательно выслушал, параллельно раздумывая, не передать ли в смежное ведомство, расквартированное на речке Пряжке, а он раз — и кинжальчик свой затейный достает.
— Адрес ты его записал? — Максим, быстро писавший что-то в своем роскошном блокноте, решил на секунду прервать красочный рассказ Коли Горюнова, тот снисходительно улыбнулся и протянул мастеру пера листок с адресом.
— Да, так вот, когда он этот кинжальчик достал, я ему почему-то сразу поверил. Сам не знаю почему… Я потом с ребятами это проговаривал — мы так и не придумали более-менее сносное объяснение всем этим чудесам. Пятна крови были, нож и впрямь необычный, врать ему вроде не с руки. Никто ничего путного не придумал.
— А какие версии были?
— Их не много, в сущности. Самая правдоподобная — что он сам все выдумал, чтобы прославиться или в какую газету попасть. Сейчас у нас любят про барабашек, братьев по разуму или знаки судьбы писать.
— А кинжал откуда? — сразу же принялся прокачивать версию Максим. Он, человек опытный и деловой, любил ковать железо не отходя от клиента, поставляющего информацию.
— Бес его знает. Он, кстати, проработал года два не то в Малайзии, не то в Индонезии — искал для братского народа, вздумавшего в тот момент построить социализм по-научному, марганец или что-то столь же нужное для проснувшегося классового самосознания. — Коля кашлянул и продолжал: — Края — экзотические, мог оттуда привезти ножичек, чтобы под охи и ахи дам огурчики резать. Он у нас дамский угодник. Я, кажется, не говорил: он кинжальчик-то нашел, когда от подруги домой вернулся. Он в коммунальной квартире проживает, с двумя соседками-пенсионерками, на проспекте Маклина, то бишь на… Английском проспекте… Ты выучил новые названия или путаешься?
Неожиданный вопрос — Максим ошалело похлопал глазами:
— Не знаю, что-то выучил, что-то нет. А какая разница?
— Ну, брат, — собеседник расхохотался, — ты когда-нибудь ездил на вызов — срочно-срочно на какую-нибудь Старо-Балканскую улицу или в Конный переулок, который при ближайшем рассмотрении оказывается переулком Гривцова? Я до сих пор не понимаю, почему декабристы, Гоголь и Герцен вместе с площадью и улицами погорели при переименованиях, а, скажем, акын Джамбул нет.
Максим согласно кивнул и попробовал вернуть болтливого опера к их кинжально-геологическим баранам:
— Ну… И зачем ему рассказывать про подкинутый кинжал?
— Да для чего угодно. Опять же чтобы перед бабами потом выпендриваться или просто от тоски пенсионерской. Трудно же в пятьдесят лет после десятилетий нужной и трудной полевой жизни просто тихо пить кефир. Он, кстати, по-моему, больше не кефир, а огненную воду потребляет.
— Еще какие-нибудь предположения были?
— Ничего по делу — соседки решили припугнуть, но ты бы видел этих богомолок-комсомолок, они скорее цианистый калий в борщ кинут.
— Ясненько. — Журналист принялся деловито паковать сумку. — Спасибо тебе за помощь, я, если не возражаешь, побеседую с твоим геологом, заодно кинжал в руках подержу. Ты заявление-то принял?
Оперативник Горюнов, допивавший в том момент уже остывший кофе, чуть не поперхнулся:
— Какое заявление? Чтобы меня на очередную психологическую экспертизу и консультацию направили? Ты представляешь, если бумажку с этой историей найдет проверяющий из Главка или министерства, он же все отделение распорядится расформировать.
Максим не мог не согласиться с весомыми аргументами оперативника.
— А если что-нибудь такое повторится?
— На этот случай я у него объяснительную взял! — Коля гордо извлек из нижнего ящика стола папку, а из папки листок: — Вот она, объяснительная!
Объяснительная — великое изобретение борцов за тотальную раскрываемость и неуклонную снижаемость: в сомнительных случаях, когда очевидного криминала или очевидного ущерба нет и даже сам пострадавший не может придумать, по какой, собственно, статье следует возбудить уголовное дело, у него берут объяснительную записку. С одной стороны, внятно излагая свою жалобу на бумаге — а наши люди до сих пор верят во всесилие писаного слова, — клиент проникается сознанием того, что дело сдвинулось с места. С другой стороны, юридической формы, именуемой «Объяснительная записка», в природе российской юриспруденции нет, следовательно, и у взявшего эту объяснительную — никакой головной боли, никаких нераскрытых дел и нагоняев от начальства. А тот курьезный факт, что пострадавший превращается в оправдывающегося, — кого же волнуют лингвистические тонкости?
— Ладно, спасибо за помощь и содействие. — Максим точно по Карнеги проникновенно заглянул в глаза разговорчивого опера и энергично тряхнул его руку. — Если что выяснится, звони — вот моя карточка.
Коля Горюнов обещал звонить.
Замерзшая Стрелка Васильевского острова зыбко раскачивалась в ярком свете февральского солнца. Холодная зима — естественное опровержение ученых угроз о грядущем глобальном потеплении климата, которое принесет неисчислимые бедствия всем землянам. Причем в этот год одинаково мерзли жители Востока и Запада, снежные бури усложнили жизнь обителям как Нового, так и Старого Света. Не остались в стороне индустриальные Острова восходящего солнца.
Нина мерзла, утешая себя тем, что вместе с нею дрожат от холода куда менее приспособленные калифорнийцы и надменные англосаксы.
Она решила дойти до Кунсткамеры пешком, подышать бензиновым воздухом; на троллейбусе быстрее и теплее, но, во-первых, окоченеешь, пока дождешься, а во-вторых, уж слишком много на Невском контролеров, соответственно — внутритранспортных скандалов.
Порождение реформ — дюжие парни с бляхами, румяные, слегка пьяные (не от мороза) и нахальные — контролеры. Контролеры, паразитирующие на таком социальном пороке, как привычка ездить зайцем. Нина, как правило платившая за проезд, крайне неприязненно относилась к этому ленивому племени. Что-то было в них от доносчиков, которые получали часть имущества того, на кого донесли, от шпиков-провокаторов, нападающих, как правило, на тех, кто не может себя защитить. Контролеры на Невском пересаживались из троллейбуса в троллейбус; словно шакалы, стаями и бесстрашно бросались на тех, кто явно слабее. Чаще всего жертвами становились юные девушки и обремененные сумками женщины под или за сорок. Причем шакал тут же забывал правила — жертвам не помогали ни военные удостоверения, ни резонные ссылки на правило, разрешающее заплатить не моментально, а в течение остановки, ни указания на полное отсутствие денег, связанное с задержкой зарплаты. Работающие сдельно шакалята безжалостно дожимали несчастного — доводили или до штрафа, или до истерики.
Так что пешком спокойнее: каких-то полчаса — и уже видишь зелено-голубую башню-дворец, построенную иноземцами Матарнови, Гербелем, Киавери и русаком Земцовым.
Самый первый российский музей, построенный как музей и пребывавший музеем уже несколько столетий, не выглядел заброшенным. Не выглядел, несмотря ни на что. На недофинансирование, постоянные кражи и отсутствие сигнализации. Только ленивый не пытался украсть что-нибудь с неохраняемых беззащитных витрин. Только совсем нелюбопытный не стоял в очереди, дабы полюбоваться заспиртованными уродами и плащом гавайца Камеха-меха.
Именно тут, в Институте этнографии народов мира Российской академии наук, работал Сергей Валентинович Перцев. Кандидат и энтузиаст.
Найти кабинет было проще простого — любезные смотрительницы ласково и несуеверно посылали посетителя:
— Это дальше по залам, возле гроба.
Народ, работающий среди диковин, привыкает ко всему.
Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как гроб, если тут же развешаны шаманские колдовские мулечки, пыточный инструментарий с разных континентов, грозные идолы и ритуальная посуда. И если верить установлениям прежних хозяев этого имущества, все это, используемое не по назначению, приносит горе и злосчастие.
Так что гроб богатого китайца, стоявший у входа в кабинет отдела Ближнего Востока, давно стал просто путеводным предметом, своеобразным дорожным указателем.
Нина заглянула в кабинет, поздоровалась. Откликнулось сразу несколько голосов. Жилищный вопрос давно стоит перед россиянами — и в личной, и в служебной жизни. Отдельный, «свой» кабинет — роскошь лишь для избранных.
— Добрый день, добрый день, — откликнулись сразу все жильцы длинной и высокой комнаты.
— Сергей Валентинович, — сразу определила свою цель Нина, — я вам вчера звонила.
— Да, да… Сейчас. — Кандидат исторических наук Перцев огляделся в сомнении, сильно ли его беседа с посетительницей помешает остальным ученым мужам и не лучше ли перенести разговор в музейный зал.
— Я к директору, — тактично рассеял его сомнения ближайший сосед. Тот, что сидел за дальним, закрытым от посторонних взоров книжным шкафом, беззвучно спрятался. Может, занят, может, думает. В общем, ушел в себя человек.
— Располагайтесь. — Сергей Валентинович постарался умерить свой густой бас, получилось процентов на тридцать. Потом он отодвинул в сторону бумаги, очень похожие на корректуру какой-то книжки, и весь обратился в слух.
— Вот. — Нина с головой нырнула в объемистую сумку. Сумку, в которой ей удавалось совместить несовместимое. Сумку, в которой одновременно царили хаос и порядок, в которой уживались папки с копиями древних трактатов и французская косметика — Максим просто силком заставил ее научится краситься, а потом она как-то втянулась, — сумку со списком продуктов, которые просто необходимо купить именно сегодня, и с ободранной очечницей — сменить очки Нина согласилась, а за футляр цеплялась, как за якорь или маяк. Ориентироваться в сумочном лабиринте умела только хозяйка такового, и конверт с фотографиями она нашла довольно быстро. — Вот фотографии. На них какой-то кинжал.
Сергей Валентинович живенько выхватил снимки.
— Да, это — джанбия, йеменский кинжал, очень интересная вещица.
— То есть?
Сергей Валентинович солидно улыбнулся, пригладил весьма буйную шевелюру и начал рассказывать:
— Наши представления об оружии вообще и о холодном оружии в частности довольно консервативны. Меч, прямой, европейский, шпага, кавказский кинжал и их вариации. В России, как державе особо приближенной к Азии, прижилась шашка, ну сабля еще. При всем богатстве выбора другое оружие кажется диким. Посмотрите, — ученый повернулся к шкафу и не вставая — о, простор наших академических кабинетов! — извлек из глубин связку ножей, — вот типичная джанбия, из недорогих. — Он распутал плотный клубок поясов, ножен и рукояток и отделил один из кинжалов. Джанбия действительно оказалась родным братом того ножа, который запечатлел на пленке оперативник Горюнов. Сантиметров тридцать в длину, причем рукоятка длиннее клинка, широкий, с толстеньким лезвием, особо выделялась выпуклость в середине клинка, так называемое ребро упругости, нож был странно искривлен — не лихой полумесяц турецкой сабли или ятагана, а хищный, даже злобный крюк, ножны на конце изгибаются почти под прямым углом. Нина осторожно дотронулась до кинжала — на зеркальном клинке остались следы пальцев.
— Да не бойтесь, возьмите его в руки, — ободряюще разулыбался Сергей Валентинович.
Джанбию нельзя было назвать тяжелой, рукоятка — довольно теплая, у края — ободок из серебряных гвоздиков, чуть выше поблескивали бляшки, тоже серебряные.
— Ручку обычно делают из дерева, а на дорогих — из рога носорога. Его контрабандой привозят из Восточной Африки. Веками везли — ценится носорожья кость, потому как она сохраняет мужскую силу, что волнует всех и везде, а на Аравийском полуострове в особенности, второй плюс — удача в бою. Для воинственных племен — а именно они придумали джанбию — очень и очень важный фактор.
— Но ведь… — Закончить вопрос Нина не успела.
— Знаю, знаю, носороги под охраной, массовый отстрел на экспорт запрещен. И все равно везут. Целые синдикаты этим занимаются, оснащенные наисовременнейшим оружием, автомобилями, спутниковыми телефонами. И везут не только в Аравию — в Китай, в Индию и далее везде. Сейчас и в Европе найдется немало охотников одолеть импотенцию при помощи древних азиатских снадобий. Обычно рукоять украшали монетами — золотыми или серебряными — римскими, византийскими, европейскими, турецкими — не своими. Иногда монеты подделывают — не напасешься же на всех. А в Йемене, и на севере, и на юге, кинжалы эти носят очень многие: на севере — практически все, на юге — только члены племен, но это почти все.
Нина крутила джанбию в руках, потом взялась за ножны. А ученый увлеченно продолжал:
— Эти кинжалы — олицетворение мужской чести. Скажем, в суде обвиняемый свою джанбию отдает судье — пока не будет вынесен приговор. Если вердикт оправдательный, кинжал вернут, а если нет…
Все это было безумно интересно. Но связать сей рассказ с рассказом геолога Нина не могла.
— А делают их где?
— Джанбии? Естественно, местные кузнецы. Раньше в ход шло индийское железо, а именно его считали лучшим. Сейчас используют зеллингеновскую сталь. А могут и автомобильные рессоры переплавить — очень подходящий материал для ножичка. Вот это — относительно новый кинжал, наверняка из чего-то подобного, к тому же хромированный. Неумолимая поступь двадцатого века. Раньше просто полировали.
Сергей Валентинович откровенно радовался: он любил эти кинжалы, любил свои обширные познания, и ему нравилось, что они кому-то пригодились.
— А ножны обычно кожаные, из хорошо выделанных антилопьих шкур. Сейчас, правда, тоже стараются заменить чем-то подешевле, вроде клеенки.
Опять мимо. Нина вздохнула. Геолога и к этому не приспособишь. Хотя кинжалы безусловно специфические. Она машинально разматывала кинжально-портупейный шар. Кажется, портупеей называют ремень, на котором носят всякие кортики-кинжалы-палаши. Нина не слишком разбиралась в оружии, как и положено вполне беспомощной библиотечной барышне.
Теперь ножи, хранившиеся в персональном научном шкафу Сергея Валентиновича Перцева, были разложены по росту и ранжиру. Они были очень разные. Еще три — очевидные джанбии. Крючковатые и злые. Один — маленький, в серебряных ножнах — отдаленно напоминал вполне обыденный грузинский.
— Это друзский кинжал, или ханджар. — Ученый перехватил любопытствующий Нинин взгляд и немедленно пришел на помощь. Почему «или», востоковеду объяснять не надо. Каждый более или менее квалифицированный специалист по Востоку знает, что русское «кинжал» — это искажение арабского термина «ханджар», что, собственно, и означает кинжал.
— Функции приблизительно те же, что и у джанбии, только носят их ливанские друзы. А это вот — тоже почти полный аналог джанбии.
Ученый коснулся лежащего рядом с изящным друзским ножичком топорика. Очень напоминающего томагавк.
— В Омане и в других странах Залива их носят так же, как в Йемене джанбию. — Перцев сказал «в странах Залива», просто «залива», без уточнений. Опять же умолчание, понятное лишь специалисту.
Узкий рукав Индийского океана, отделяющий Аравийский полуостров от материковой Азии — Ирана и Пакистана, гордые иранцы и вместе с ними весь остальной мир называли Персидским. Это знает каждый школьник. Персия — древняя империя, близкая и знакомая еще грекам, по крайней мере куда более близкая, чем засыпанная песками Аравия. Никому и дела не было, что это название совсем не нравится тем, кто живет на противоположном берегу синего моря вместе со своими старухами и верблюдами. Потом нашли нефть, и аравийские племена и племена, заселившие берега и острова Залива, внезапно разбогатели. Невероятно, чудовищно разбогатели. Тогда-то Европа и начала изучать географию с другой точки зрения, особенно после энергетического кризиса семидесятых. Школьные карты не меняли, а вот в политических документах стали использовать элегантный эвфемизм, этакую многозначную фигуру умолчания. Из серии ни вашим ни нашим — просто Залив. И весь политически ангажированный мир теперь знает, что на карте мира есть заливы Финский, Ботнический, Мексиканский и Бискайский, а есть просто Залив, разделяющий иранцев, то бишь персов и арабов.
Нина разглядывала топорик — довольно увесистый, прочно прикрученный к длинному древку.
— Так что все эти на вид разные предметы — суть одно и то же. На языке этнографическом — часть национального быта, непременный атрибут национального костюма.
— Вроде лаптей?
— Можно и так сказать, — охотно согласился легкомысленный ученый. Все ученые делятся на легкомысленных, то есть умеющих воспарить над материалом, и глубокомысленных — эти вгрызаются в науку, как кроты, — копают глубоко.
— Только лапти давно превратились в сувенир, ну еще есть пара-другая в этнографических и краеведческих музеях. А джанбия — жива. Люди богатые носят ее справа, средний класс цепляет в центре пояса, а бедняки — слева.
— А как ею пользуются?
— Я видел только, как с нею танцуют — охотничьи мужские танцы. Под такую ритмичную музыку, выстраиваются рядами — из ружей постреливают и кинжалами помахивают. Очень впечатляет. А так, рассказывают…
Тут Нина принялась записывать. Весь исключительно занимательный этнографический обзор ученого Максим назвал бы мутным сырьем для научно-популярного, причем малотиражного, журнальчика. Как фехтуют на джанбиях, как их использовали при смертной казни и почему именно с помощью джанбии следует мстить кровникам, — это еще как-то могло пригодиться.
Хотя если рассуждать здраво — Петербург, коммунальная квартира, геолог, неведомые гости, подбросившие аравийский кинжал, — при чем тут кровная месть или смертный приговор?
Нина поблагодарила Сергея Валентиновича за консультацию и начала прощаться.
— Конечно, конечно, приходите еще… А могу я полюбопытствовать, почему вдруг такой интерес к йеменским джанбиям и что это за снимки?
Максим, как мужчина деспотичный, наверняка велел бы отрезать непослушной жене язык — как это принято у единовластных хозяев патриархальных семей. Но какого черта она должна юлить и прикидываться: человек ей помог от чистого сердца, потратил свое время и все такое. И Нина вкратце поведала печальную повесть о пришедшем в милицию хозяине джанбии.
— А он точно в Йемене не работал, во времена оны? Когда Аден шел к новой жизни по компасу Кремля. Наших советников и специалистов там было море — геологи, вероятно, тоже работали.
— Не знаю. — Нина пожала плечами. Честность — лучшая политика, теперь она могла уйти с чистой совестью и спокойным сердцем.
— Еще раз — огромное спасибо. — Энергичное рукопожатие, чуть более энергичное, чем может выдержать пусть и закаленная домашним хозяйством, но все же женская рука.
На обратном пути Нина несколько раз стягивала перчатку и массировала ладонь.
Максим позвонил, едва она вошла в отдел. Причем это был не первый звонок.
— Тебя, супруг, — многозначительно улыбнулась сотрудница. Настойчивые звонки явно всполошили коллектив.
В библиотеках процент одиноких, неприкаянных женщин существенно выше, чем в среднем по России. Национальное достояние, каковым является «Публичка», не исключение. Причем дамы здесь работают исключительно образованные, интеллигентные, и универсальные рецепты, предлагаемые ныне действующими политиками, им не подходят. Нина рассмеялась вслух, представив, как их директор, солидный, кругленький, облаченный в ярко-синий костюм — недопустимая вольность лет десять назад, — идет в ближайшее военное училище — не к суворовцам конечно, а, скажем, в Адмиралтейство — и пытается договориться о проведении общего танцевального вечера. Главный морской начальник, блистающий золотыми погонами, затянутый в черный мундир — все-таки военно-морская форма самая красивая, — внимательно вслушивается в сбивчивое предложение, соглашается, ухмыляясь. Потом танцы, в клубе. Нина уже начала задыхаться от смеха, поэтому додумывать не стала — политики были уверены, что сие простенькое средство поможет здорово повысить рождаемость. Как будто одинокой женщине нужна рождаемость, а не счастье. Грубая статистическая рождаемость интересует исключительно тех, кто мыслит и распоряжается категориями глобальными. Если экономика — то макро. Если мобилизация — то всеобщая. Если ложь — то колоссальная, по геббельсовским правилам, чтобы поверили.
— Алло… — еле сдерживаясь, проговорила в трубку Нина.
— Чего это ты веселишься? — сурово поинтересовался Максим. Он скорее всего нахмурился. Он не понимал, что происходит, это было оскорбительно. Особенно он не любил загадки, заданные женой. Ей что, делать нечего? Так пусть о муже думает. У него всегда забот полно.
— Да так… Что ты названиваешь? Перепугал целый рукописный отдел.
— Ничего, в вашем болоте не вредно время от времени наводить шухер. А то никак из застоя на выберетесь.
— Ну да. «Земля, как и вода, содержит газы. И это были пузыри земли».
— Что? — торопил сведущий репортер. — Ты что, бредишь?
— Нет, просто «пузыри земли», Блок, — искренно ответила Нина. Она знала, что отсутствие ответа равносильно зачину семейного скандала.
— Понял, стихи. — Максим немедленно успокоился и перешел к делу: — Ну, как сходила? — Дожидаться очевидного ответа не его стиль, поэтому журналист продолжал: — Что бы ты там ни выяснила — никому ни слова, понимаешь, никому — ни гугу. — Он зачем-то перешел на шепот. Вероятно, для пущей таинственности.
— О чем ни гугу? — Нина задала вопрос вполголоса, иначе по телефону разговаривать трудно с технической точки зрения.
— Тише ты, не ори. Тут за этими сведениями охотятся разные-всякие.
— Кто? — Нина и раньше не собиралась рассказывать любящему все таинственное супругу о том, что раскрыла тайну фотографий, а теперь утвердилась в этом намерении.
— Есть не в меру любопытствующие… — веско ответил журналист.
— Ладно, потом разберемся. — Если мастер пера и диктофона решил что-то утаить — утаит непременно. — Чем я сейчас конкретно могу помочь?
— Я же тебе говорю. — Шепот стал свистящим, истеричным. — Никому ни слова. И вообще, постарайся как можно быстрее добраться до дома.
— Я работаю до шести, — холодно проговорила Нина. Она почти безропотно терпела деспотические причуды богоданного супруга. И лишь попытки загнать ее в дом, в гарем, в гиникей натыкались на молчаливое и упорное сопротивление. Максим после выхода первой книги очерков об исламском фундаментализме и после первого гонорара, на который вполне можно жить, немедленно предложил жене бросить работу. Действительно, зачем ежедневно отсиживать по восемь часов за сущие гроши? Связно ответить Нина не могла. И все же упорно держалась за уже давно не престижное, не дефицитное, не денежное место. «Я не понимаю вас всех, — возмущенно грохотал склонный к обличениям и обобщениям служитель пера, — образованные, на иностранных языках — свободно, тот же Глеб — если он чего про международные соглашения не знает, значит, этого никто не знает! И сидите, как мухи в патоке, — только патока сладкая и питательная, а ваша зарплата нет!» И в ответ — тишина. Максим жутко возмущался тем, что жена при всей ее бестолковости, безынициативности и беззлобности сумела очертить вокруг себя магический круг, в который его не пускала ни при каких обстоятельствах.
Ему объясняли, как, кто и когда разрешал региональные конфликты, — и он писал очень умную статью об урегулировании чеченского кризиса. Он первым упомянул горный аул Гуниб — там сдался Шамиль, тот штурм стал относительной точкой в кавказской войне прошлого века. Именно он в обзоре о предмете переговоров первым привел список возможных уступок и обозначил, как и о чем можно договориться, и сделал это еще летом девяносто пятого — когда переговорами называли просто встречи в Грозном и беседы о том о сем. Именно он первым напечатал историческую справку насчет турецких спецслужб. Это когда убых Токчан захватил паром в Трабзоне. Потом на эту статью все ссылались. Во многом помогала ему Нина, в чем-то — этот напыщенный Глеб. Помогали в общем-то охотно. Только иногда вдруг мельком оброненная фраза, взгляд или жест — и он, известный, мудрый и богатый, вдруг чувствовал себя капельку ущербным. И тогда начинал горячиться и задавать риторические вопросы насчет странных пристрастий жены. И никак не мог добиться ответа и от этого злился еще больше.
Магия непонятного — великая сила!
— Я знаю, что ты работаешь, — он решил не замечать явного похолодания, — но раз в жизни можно уйти капельку раньше. Не рухнут стены, не сгорят твои рукописи — они, как известно, вообще не горят!
— Умничаешь, — почему-то не одобрила журналиста обычно любившая цитаты Нина.
— Послушай, у тебя был миллион случаев убедиться, как часто я бываю прав. Так? — Ответа, очевидно, не требовалось. Оставалось только дивиться избирательности человеческой памяти. Максим был мастером бессознательно-правильного выбора.
— Предположим, что так.
— Тогда раз в жизни послушай, что я говорю: иди домой как можно быстрее. Я тоже подгребу. Там и поговорим. Лады?
— Ладно, как только смогу. — Нина не сдалась, она попросту вспомнила, что военная хитрость на семейном фронте — оружие не из последних.
— Ну вот и умница, — сразу же подобрел супруг. — Тогда до встречи.
Нина вздохнула, повесила трубку, мужественно стерпела снисходительно-любопытствующий взгляд коллеги, сидевшей возле телефона, и отправилась работать.
Домой она вернется не раньше семи — нет никакого резона потакать прихотям капризного мужчины.
Максим никогда и ничего не делал просто так. Причиной столь драматично оформленного телефонного звонка была неожиданная и неприятная встреча.
Распростившись с оперативником Горюновым, Максим прямиком поехал в гости к интересующему его пострадавшему. Благо до проспекта Маклина недалеко, и лучше сразу расправиться со всеми делами в этом районе.
И все шло как надо, настроение на десять с плюсом, он даже научился более или менее сносно маневрировать среди сугробов и торосов, он даже без труда отыскал необходимый подъезд во дворе искомого дома.
Это часто задача непосильная: в старых петербургских домах номера квартирам присваивали чаще всего для того, чтобы запутать врага-диверсанта. По одной лестнице — «4», «22» и «48», рядом более или менее логичные — «1», «12», «21» и «31». Но только расслабишься — как обухом по неподготовленной голове: «44» на первом этаже, «13» на втором, а на четвертом «76». Такое вот ненавязчивое напутствие нежданным гостям — ищите, господа, ищите.
Максим даже как-то хотел провести исследование — откуда пошла такая странная традиция. Неплохая получилась бы статья на чисто городскую тему. Но заняться этим он собирался давно, еще до того, как превратился в знаменитого специалиста по Востоку.
Дом, в котором жил геолог-пенсионер, был старым, высоким, ободранным. Все как положено: множество дворов и двориков, куча парадных и непарадных лестниц и страшная путаница. И все же буквально через несколько минут искомое было найдено.
Максим с трудом приоткрыл распухшую от сырости малиновую дверь и осторожно сделал первый шаг. Надо привыкнуть к темноте после яркого солнышка. Шаг — ступенька, еще шаг — щербина, следует быть осторожным. Матерый репортер никогда не рискует без нужды.
Как это обычно случается, беда пришла откуда не ждешь — хлопок двери наверху, торопливые шаги. Максим нырнул в темный проем лестничной площадки — тот, кто строил этот дом, явно сэкономил на оконных проемах. И слава Богу.
Потому что иначе никак не удалось бы избежать весьма неприятной немой сцены.
Потому что это был — кинжал в букете, яд в перчатке. Потому что под шкурой овцы прятался волк.
Мимо него рысью проскакал Валька Сараевский. Походка — упругая, взгляд — вдаль, целеустремленность — как у народовольца, вдруг осознавшего необходимость всеобщей приватизации.
Змей! Максим с трудом сдерживал ярость. Проклятый телевизионщик шел по его следам, он пытался вырвать лавровые листки из венка Максимовой славы. Гиена, умевшая прикидываться другом, и ведь словом не обмолвился, что собирается вникать в это дело.
Максим, как и положено человеку с обостренным чувством справедливости, тут же забыл, что сам он довольно успешно скрывал интерес к кинжалам и рассказу Саши Фомина. Ему как-то не пришло в голову, что Сараевский мог и не знать о планах и замыслах великого репортера Самохина.
Вероломная скотина… Отнюдь не слабонервному журналисту потребовалось почти пять минут, чтобы отдышаться и прийти в себя. Но сила духа есть сила духа. Он, разумеется, справился.
Легко преодолел три этажа, легко нашел нужную квартиру и легко расшифровал каракули возле десятка электрических звонков. Список был обширный. Загадочные Артемьевы, несерьезные люди — с их затрепанной картонкой. Рядом человек солидный — доктор Звонарев, бронзовая табличка, оформленная под старину — с ятями.
Неизбежные в каждой второй квартире традиционные Ивановы, и досочка вполне традиционная — фанерка, а надпись сделал мастер выжигания. Сириковы, Пименова Вера Самойловна и наконец искомый геолог. Профессия, естественно, указана не была — написано просто и строго, масляной краской, прямо на дверном косяке: «Алексей Афанасьевич Пушник».
Максим недрогнувшей рукой дотронулся до синей кнопки. Ждать пришлось недолго.
— Кто там? — Голос женский, даже скорее старушечий. Очень мило — геолог, вроде бы одинок, хотя и любит женский пол.
Максим собрал всю свою вежливость, он не любил объясняться вот так, вслепую, когда приходится отказаться от верного оружия — проникновенных улыбок и обволакивающих взглядов.
— Простите, можно ли увидеть Алексея Афанасьевича?
— Кого?
— Пушника, Алексея Афанасьевича можно увидеть? — почти крикнул Максим. Но дабы не перепугать немолодую глуховатую даму, постарался кричать интеллигентно. Его старания не пропали втуне.
— Опять к вам, Алексей. — Одинокая, скучающая старушка, судя по всему, работала испорченным телефоном и цербером одновременно. Догадаться к кому, могла бы по звонку — зря, что ли, их не меньше десятка вывешено.
Оповестив соседа о визите, старушка громыхнула замком. Предупреждают их, предупреждают о квартирных кражах, грабежах и налетах, рассказывают об уловках жуликов, которые прикидываются то милицией, то слесарем-водопроводчиком, — но в коммуналках народ неистребимо доверчив. Открывают любому умеющему читать — ведь имя жильца открыто написано. Максим терпеливо ждал, пока старушенция боролось с английским замком, явно ее ровесником. Замок со стоном раскрылся. И Максим осознал, что несколько поторопился с выводами. Бабуля держала в руках увесистый ломик. Хотя что такое ломик против слезоточивого газа?
— Добрый день, я человек вполне мирный, журналист. — Максим быстренько достал удостоверение. Вдруг старушке сослепа померещится автомат в кармане его кожаной куртки. Она же, наверное, уже лет десять слушает передаваемые в эфир словесные портреты бандитов, и у каждого как непременный атрибут — куртка кожаная, темная.
Бдительная соседка геолога придирчиво оглядела Максима, потом его краснокожую книжечку и опустила грозное оружие:
— Ну проходите. Комната Алексея — второй поворот направо.
Репортер кивнул и шагнул в темноту. Во мрак, скрывавший длинный коридор, давно облупившиеся стены, — плановый косметический ремонт ЖЭК должен был сделать году в пятидесятом. На стенах неизбежные тазы, велосипеды, вешалки, вдоль стен — скамейки и сундуки. Ничего этого Максим не видел. Но разве искушенному репортеру нужен свет для того, чтобы разглядеть типичную петербургскую коммуналку?
Он дисциплинированно повернул направо, потом отсчитал две двери и постучал. Подождав ответа, постучал еще раз и только тут различил сипящий звук, который при некотором воображении можно было бы счесть за человеческий голос, приглашающий гостя войти.
— Здравствуйте. — Он поздоровался еще до того, как вошел. И правильно — иначе его сочли бы невежей. Потому что обозреватель «Невского голоса» потерял дар речи. Он впервые попал в такую комнату. В такой комнате могло твориться что угодно. И материализация духов, и перевоспитание ангорских крыс.
Комната была огромной, просто колоссальной. Темно-синие стены, такой же потолок. Откровенно причудливая обстановка. В центре — черный сетчатый гамак, не из тех, что вывешивают рачительные дачные хозяева, а настоящий, латиноамериканский. В таком можно спать. Рядом с гамаком вольтеровское кресло, тоже чистых кровей, обитое кожей, с высокой спинкой и подлокотниками. В кресле почти потерялся хозяин жилища, или, что правильнее, логовища. Вдоль стен грубые деревянные стеллажи, в просветах между стеллажами — ковры и коврики, гравюры и папирусы, чучела диковинных птиц, в одной Максим опознал лирохвоста. В центре комнаты — овальный стол, наполовину закрытый тоже синей, словно небо на юге ночью, бархатной скатертью. На столе, для усиления общего чернокнижного впечатления, книжные баррикады. И не какие-нибудь тома из советских собраний сочинений в коленкоровых обложках или современные пластиковые томики, оформленные одинаково броско — с пистолетами, голыми девочками и золотыми россыпями, — не важно, детектив это, роман Солженицына или эзотерические откровения пророков нового и новейшего времени. Нет, стол был завален «настоящими» книгами, в толстых телячьих переплетах, листы с золотым обрезом, некоторые открыты, чтобы любопытствующий неофит сразу мог прочувствовать всю глубину собственного незнания, лишь мельком глянув на высокие готические буквицы.
Свет тоже работал на сто процентов: полуовальные окна, низкие, пропитанные пылью гардины слегка присобраны на толстых плюшевых лямках, специально так, чтобы виднелись длинные резные ящики с вьющимися растениями, одинаково напоминающими корень мандрагоры — углами черных стволов и райские молодильные яблочки, — что-то такое желто-золотое, круглое висело среди густой листвы. Других волшебных трав и деревьев Максим попросту не знал.
— Добрый денечек… — просипел хозяин колдовского великолепия.
Максим по-прежнему молчал, тщетно стараясь сообразить, не вляпался ли он в выдумку очередного сумасшедшего.
— Вы ко мне, юноша? — не сдавался тщедушный человек в кресле.
— Да, к вам, если вас зовут Алексей Афанасьевич Пушник. — Максим аккуратно выбирал слова. Он еще не разобрался, с кем имеет дело. Если с психопатом, то не стоит его волновать.
— Пушник — это я. Чуть буквы переставите и получится Пушкин, но я Пушник просто, не Мусин.
Многоопытный и много повидавший репортер тонко улыбнулся, он не узнал цитату, зато догадался, что здесь кого-то цитируют, — сказывались месяцы женатой жизни.
Старик улыбнулся в ответ — а слегка оправившийся от шока служитель газеты «Невский голос» теперь разглядывал хозяина магической комнаты.
Стариком его можно было назвать с большой натяжкой. Лет пятьдесят пять — шестьдесят. По нынешним временам — мужчина в расцвете сил. Тонкие рыжие волосы накрепко прилеплены к широкому, массивному черепу. Не к голове, а именно к черепу. На лбу глубокомысленная морщина, но почему-то только одна. (При этом не казался уместным анекдот про мозг прапорщика и след от фуражки.) Редкие, жесткие и торчащие, тоже рыжеватые, брови, маленький аккуратный носик, почти девичий, столь же нежные губы, их вполне можно было назвать манерно — губки бантиком. Глаза же просто терялись — хотя при определенном желании можно было заметить, что они серые и очень внимательные.
Фигуру из-за кресла не разглядеть. Видно, что не Илья Муромец и даже не Алеша Попович. Одежда самая обыденная — джинсы и свитер. В этой комнате так одеваться не пристало.
Именно джинсы несколько успокоили матерого газетчика. Если человек носит джинсы, значит, он еще не совсем спятил.
— Меня зовут Максим Самохин. Я работаю в газете «Невский голос».
— Очень приятно, — как подобает, ответствовал геолог. Голос у него был примечательный. Не голос, а помесь змеиного шипа и дверного скрипа. Разобрать, что он говорит, можно было, лишь внимательно вслушиваясь в странные звуки.
Хозяин обители замолк. Он явно не собирался помогать незваному гостю. Максим же совсем оправился и бойко приступил к опросу:
— Видите ли, меня, как журналиста, заинтересовало ваше заявление в милицию. Насчет этого странного кинжала. И пятен крови. — Журналист автоматически посмотрел на пол. Следов крови не обнаружил, хотя паркетный пол не казался свежевымытым. — Так вот, если вас не затруднит, не повторите ли вы мне эту свою историю. Пожалуйста. — Максим верил в волшебные слова. Эту веру внушили ему еще в розовом и безоблачном ок-тябрятском детстве. Пока вера себя оправдывала.
— Повторять-то особо нечего… — Алексей Афанасьевич поерзал в кресле и настроился на длинное повествование. — Присядьте, молодой человек. — Максим тут же уселся поближе к столу. — История в своем роде необыкновенная. Вот гляньте. — Отставной геолог ловким, точным движением отыскал в книжной горе нужный фолиант. — Вот, редчайшее издание — «Холодное оружие у народов мира», издано во Франкфурте в конце прошлого века. — Сухая желтая ладошка ласково прошлась по страницам. — Удивительное дело — в ней нет ничего похожего на тот кинжал, что мне подкинули. Он вот какой, особенный. — Тут же, дабы наглядно подтвердить свои слова, оттуда же, из книжных глубин, был извлечен нож. Нож с фотографий Коли Горюнова. Максим немедленно вцепился в него. Кожаные ножны снимались на удивление легко, клинок кривой и толстый, коричневая рукоятка с золотыми бляшками.
— Вот он какой… — восхищенно пробормотал мастер пера и тут же вспомнил о встрече на лестнице, и ему стало противно — он скрипнул зубами, как феодал, лишившийся после крестьянского восстания неотъемлемого, привычного и приятного права первой ночн, причем как раз тогда, когда в сельских хижинах вдруг расцвел невиданной красы пион.
— Я специально проверил. — На страдания журналиста господин Пушник внимания не обращал. — Такие мне не попадались. Я всегда считал, что самые причудливые мечи в Малайзии — тут тебе и крис, и паранг, — но ничего похожего: крис, по большому счету, похож на серп, а то, что серп — грозное оружие, русские крестьяне знали издревле. А паранг в общем-то тоже коса с эфесом…
Геолог продолжал свой неторопливый рассказ. Максим запустил диктофон, а слушал вполуха. А заодно размышлял, как бы половчее выяснить, какую информацию смог выудить у геолога пронырливый Сараевский. Пушник же на слушателя внимания не обращал. Ему хватало собственного голоса и мыслей. Вероятно, сказывался опыт, привезенный из долгих, дальних и одиноких странствий.
Примерно через час журналист глянул на часы и поинтересовался, где телефон. Он неожиданно вспомнил, что Нина собиралась зайти к консультанту по кинжалам в три часа, потом вспомнил, что Сараевский с Ниной знаком. Он в свое время сам представил новоявленную супругу самым проверенным друзьям и доверенным коллегам. Идиот! Ведь с хитрюги Сараевского станется напроситься к его жене на чашечку кофе и выведать все возможное. Пока он здесь с геологом прохлаждается. А Нина, по дурости женской, усугубленной тепличным университетским образованием и не менее тепличными библиотечными условиями труда, выложит коварному все, что знает.
Именно поэтому Максим был с женой строг.
Когда Максим вернулся, геолог, смерив его грозным взглядом, вдруг спросил:
— Еще чем-нибудь интересуетесь?
Видно, журналист отпросился к телефону в неподходящий момент, либо когда Алексей Афанасьевич ввернул коронную шутку, либо в самое патетическое мгновение.
С внезапными обидами интервьюируемых Максим умел справляться блистательно. В этот раз он действовал по трафарету. Округлил глаза, вытянул губы и проникновенно пробасил:
— Что вы, для меня каждое слово, каждая мелочь на вес золота! Я весь в вашем потрясающем рассказе! Только удивляюсь, почему в милиции его мимо ушей пропустили!
Свалить ответственность на смежников — самый грамотный ход в подобных обстоятельствах. Геолог смягчился, расслабился. Максим даже успел ввернуть очень важный и мучительный вопрос. К месту.
— А вас еще кто об этом расспрашивал?
— Еще бы! — Умиротворенный геолог опять принялся нанизывать слова и фразы. — Заходили с телевидения, очень расспрашивали, обо всем. У них даже фотки откуда-то этого вот кинжальчика. Я их понимаю. Не каждый день такое случается. Вполне для телевидения. Эзотерические знания, знаки мира духовного — это им по зубам.
Что такое «эзотерическое знание», Максим представлял слабо. Но как адепт газетной полосы, последовательный и непримиримый газетчик, он едва сдерживался: его всегда возмущала всенародная любовь к голубому экрану, — почему строки электронные воспринимались охотнее, чем строки реальные? Несправедливо. Горько.
Алексей Афанасьевич внутреннее бурление гостя не замечал.
— Бабки мои тоже было заинтересовались. Но от них толку чуть — сразу про бесовские силы, сглаз и прочую ерунду говорить начали. А вот с телевидения люди толковые, может, и разберутся.
Максим проглотил комплимент, отвешенный конкуренту. Только оскалился:
— А вот в милиции говорят — еще пятна крови были… Они где были?
— Здесь. Где ж еще.
— А куда испарились?
— Да не испарились. Вытер я их. Сначала, как в милицию пошел, оставил, все же вещественное доказательство. А потом убрал — не разносить же по квартире.
Объяснение удовлетворительное.
— Рядом с кинжалом или нет? Какого размера? Вы покажите.
Геолог пожал плечами:
— Навроде дорожки. Круглые или овальные? Какие пятна бывают, вот такие. Одно побольше, остальные с ладонь. — Пушник вдруг заскучал. Скорее всего от конкретных вопросов журналиста, не откликавшегося на разговор об эзотерических доктринах.
— А как вы догадались, что это кровь?
Алексей Афанасьевич жалостливо посмотрел на вопрошающего: задать до такой степени неприличный вопрос искушенному следопыту — кем же это надо быть?
Максим сразу же сообразил, что невольно позабыл третью заповедь квалифицированного журналиста: пока берешь интервью, все достоинства клиента следует превозносить чуть не до небес. Это потом его можно будет смешать с грязью, проанализировать и прогнать через сито сомнений и комментариев — это четвертая заповедь, на которую сейчас многие по старой застойной привычке не обращают внимания.
— Я имею в виду, — Максим тут же начал работу над ошибками, — как вы разобрались, что это за кровь…
— Я и не разобрался, — проворчал геолог, — кровь, ее ни с чем не спутаешь, если видел, конечно. А вот чья — свиньи или медведя… Не обессудь.
Максим никого судить и не собирался. Пока. Он помолчал, прикидывая, что бы такое важное еще спросить. Ничего не придумал. Еще раз внимательно осмотрел комнату. Для грядущих описаний. Геолог же погрузился в тайные мысли. Проводить гостя до выхода он не счел нужным — не великой важности птица, не с телевидения. Так прокомментировал действия, точнее, бездействие хозяина Максим. И тут же выбросил обиды из головы. Не в его правилах дуться как мышь на крупу. Неэффективное времяпрепровождение.
Только журналист-расследователь знает, как быстро и незаметно летит время, пока ты роешься в ненужных мелочах в поисках крупицы истины. Максим это знал. Его главный редактор — нет.
Несмотря на это, с главными приходится считаться. Максим помнил, что велел супруге немедленно идти домой и фактически заставил ее плюнуть на ее драгоценную, хотя и малооплачиваемую работу. Он понимал, что она ждет его уже минимум час и если ожидание затянется — ссоры не избежать. Но если он не появится сегодня же в редакции (он туда не заглядывал уже два дня), то неизбежными станут разборки с главным. Приходится выбирать. Журналист вздохнул. Россия… не только на президентских выборах тебя заставляют выбирать меньшее из зол.
В редакцию любой газеты — и «Невский голос» не исключение — лучше приходить к вечеру. Утром на работе присутствуют лишь чиновники: секретарь главного редактора, ответственный секретарь — при условии, что это место занимает человек действительно ответственный. Еще пара-тройка энтузиастов и люди, у которых вдруг образовались неотложные дела…
После пяти кабинеты заполняются. Уже вернулись репортеры, посетившие сегодняшние пресс-конференции и места происшествий, уже приникли к компьютерам те, кто отвечает за хронику и работу с информационными агентствами, обозреватели и собственные корреспонденты доводят свои статьи и заметки. Измотанные редакторы по работе со сторонними авторами воюют с амбициями и стилистическими ошибками. В целом — обычная газетная рутина, или текучка.
Текучка подхватила и завертела ведущего обозревателя прогрессивного «Невского голоса». Приветствия, вопросы, претензии.
— Здравствуй, бродяга, с чего это ты сегодня — вроде пособие не выдают?
— Максим, миленький, ты мне обещал обзор по квартирным кражам — для социальной полосы. Я его получу?
— Он еще мне об изнасилованиях не написал! Так что подождешь, до четверга.
Максим умело плыл по течению к кабинету главного редактора. Он пришел на службу, с тем чтобы засветиться пред начальственными очами. Сделать это следовало, не теряя попусту времени. По пути к цели он щедро оделял всех желающих улыбками, кивками и рукопожатиями. На обещания тоже не скупился.
— Про квартирные… Непременно. Уже почти готово.
— Изнасилования. Помню… Но в ГУВД со статистикой тянут. Трудная тема. Но делаю, что могу.
— Привет. В дартс? Ну разумеется. Проиграть не боишься?
И так далее и тому подобное. Только темы чуточку изменились.
Прорваться к главному с налету не удалось. Редкостное невезение. Максима остановила верная секретарша. Милая Юлечка, которой он перетаскал тысячу шоколадок, рассказал три тысячи баек и которой он сделал пять тысяч комплиментов — и все это от всей души. И вот она, неблагодарная, мило улыбается и заявляет, что у шефа совещание. Как волчицу не корми… Максим даже расстроился. Но виду не подал. Сделаешь замечание — миллионом шоколадок не отделаешься. Лучше заняться разведкой.
— Кто у него?
Юлечка всегда рада поболтать.
— Бес его знает. Из молодых, да ранний. Но в костюмчике зеленом. На меня не глянул. А сам сморчок сморчком, глаза мутные, нос в угрях, а ростом чуть выше компьютера.
Юлечка была доброй девушкой, только гордецов недолюбливала.
— И по какому же вопросу?
— Даже предположить не могу. — Юлечка сделала большие глаза, вытаращилась почти как ценитель кофе «БРУ».
— Ты, да не можешь! В жизни не поверю! — Максим знал слабости секретарш вообще и секретарши собственного шефа в частности. Любопытство сгубило кошку, любопытство кормило девушек в приемных. Юлечка была любопытна и для пользы дела, и из любви к искусству.
— По-моему, какой-то новый проект. Шеф решил завести колумниста. Я краем уха слышала. И прочит на это место такого задаваку.
Максим тихонько присвистнул. Главный всегда хотел, чтобы в его газете все было «как у людей». Чтобы и аналитика, и расследования, и обозрения. В последнее время появилась мода на колумнистов. Специалистов писать каждую неделю, на злобу дня и ни о чем, причем не как-нибудь, а с перчиком. С штуками-прибаутками, полунамеками и полудоносами, с подходящими цитатами из классиков и современников. Шеф начал искать молодые таланты — тревожный признак. Мастер газетного дела Самохин упустил новые веяния в родном коллективе, погнавшись за зарубежными контрактами и гонорарами. Нехорошо.
Ждать пришлось долго: Юлечка успела сварить кофе — для шефа с гостем и для Максима. Кофе был выпит, новейшие сплетни рассказаны, Юлечкины проблемы обговорены.
Наконец краснокожие двери распахнулись, и Максим сразу понял, откуда дует ветер. Из кабинета вышел Гриша Гришанин — краса и гордость петербургской журналистики, в четырнадцать лет — благонадежный корреспондент «Пионерской правды», в шестнадцать — неуемный разоблачитель и ниспровергатель прежних кумиров: шел восемьдесят седьмой год. В двадцать — любимый журналист власть имущих. Теперь ему двадцать четыре. Выглядит моложе. Максим распахнул объятия:
— Гришенька, какими судьбами?! Ты же вроде в «Коммерсанте» подвизался!
— Спрашиваешь! — совершенно в тон ответил гость. Подлинный профессионал — умеет ничего не сказать.
— Что, к нам перебираешься? — Максим тоже не за печкой уродился, умел поставить на своем.
— Как фишка ляжет, — радушно ответствовал коллега.
— Давай, старик, а то без тебя как без рук и без ног! — Максим, конечно, мог в пять минут выведать у воображалы все подробности. Только вот не было у него этих пяти минут. Главный мог смыться на какую-нибудь презентацию — время к шести.
— Ну, бывай! — тоже, оказалось, неплохой ход. Надменный коллега удивился и явно забеспокоился — с чего вдруг такая спешка. Максим же приветственно помахал рукой — и нырнул в кабинет. Очень царственно получилось.
Главный уже оделся и почти убегал. В маленькой круглой кепочке и кожано-блестящем полушубке, кругленький и улыбчивый, — в нем кто угодно угадал бы представителя российской политической элиты конца двадцатого века.
— Добрый вечер, Алексей Парменович. — Даже отчество у него вполне элитарное — редкое, кондово-посконное. Корнями-истоками пахнет.
— Явился не запылился. Где пропадать изволил?
Шеф после книжно-заграничных успехов Максима относился к подчиненному двойственно. С одной стороны — лестно. Вырастили в коллективе такого преуспевающего монстра: он и про российский исламский фундаментализм для журнала «Шпигель», он и о политических партиях в Средней Азии для «Тайма». С другой стороны — кто в родной газете пахать будет, если все ориентируются на «туда»? Экспорт стратегического сырья получается, а у самих интеллектуального бензина не остается.
— Есть несколько задумок, Алексей Парменович. Большая, панорамная работа. — Шеф еще со времен газетно-комсомольской юности любил отчего-то три магических слова: «панорама», «подход» и «расхристанный».
— Давай излагай, — поощрительно кивнул шеф и тут же построжал: — Только покороче, в темпе, видишь, спешу.
Этакая смесь гнева и милости.
— «Петербургские тайны» — серия очерков! — Максим вдохнул полной грудью и нырнул в омут собственных фантазий. Импровизировал вдохновенно. — Сейчас тайн ничуть не меньше. В рубрику помещается все: и самые громкие убийства, и финансовые скандалы, и мистика. Представляете, каждую неделю — большой очерк!
Главный даже кепку снял. Не в смысле «снимите шляпу, господа», но все же.
— Интересный подход…
— Не то слово! — увлеченно врал журналист. — Я только начал готовиться… Только вот…
— Что? — Теперь начальственной любви в голосе было гораздо больше, чем гнева. — Что надо-то?
— Ну, — Максим сделал вид, что думает, — мне бы на недельку-полторы в свободный полет, чтобы не дергали с текучкой, чтобы подготовить сразу три-четыре-пять материалов. А потом…
— Ты и так не слишком нашей текучкой злоупотребляешь. Вон завотделы жалуются, что от тебя прошлогоднего снега не добьешься.
— Клеветнический подход. — Максим прижал руку к сердцу и сделал честное лицо. Впрочем, не слишком усердствовал, тут как при игре в «очко» — двадцать два тоже плохо.
— Ладно, на полторы недели отпускаю. И чтобы, — главный склонился над перекидным календарем, — во вторник ты был у меня — с очерками. В праздничный номер и дадим — к Восьмому марта.
— Будет сделано. — Теперь Максим сыграл голосом исполнительность. Тоже в меру. И поспешил закруглиться. Длинные беседы с начальством не его амплуа. Это прерогатива полных бездарей.
Нина вернулась домой чуть раньше обычного — около семи.
Максима, как и следовало ожидать, и духу не было. Видимо, задержали те самые, любопытствующие.
Он примчался через час. Запыхавшийся, и не только.
Первым делом, даже не сняв ботинок, ворвался в кухню и подозрительно осмотрел — стол, раковину и жену.
— У тебя кто-то был?
— Что? — Нина чуть не поперхнулась. Взгляд супруга стал грозным и подозрительным.
— Почему в раковине две чашки из-под кофе?
— Потому… — Происходящее так сильно напоминало сцену ревности, что она замешкалась с ответом. Ревность — это что-то новенькое в их полных эмоций взаимоотношениях.
Максим ответа дожидаться не стал. Бросился в комнату. Нина с интересом последовала за ним. Под диван и в шкафы он не заглянул. Ограничился поверхностным осмотром. Допрос тоже продолжался. Причем пошла в ход уже вторая степень устрашения.
— Нет, ты мне скажи, кто у тебя был?