Глава семнадцатая
– Наташа! – Андрей шагнул вниз со ступенек книжного магазина навстречу девушке, преградив ей путь. Впрочем, улыбкой и дистанцией в два шага Ласковин внес в свое действие необходимую толику галантности.
– Вы?
Наташа остановилась, ремень сумки соскользнул с ее плеча, девушка поправила его и улыбнулась: пара ямочек на розовых от мороза щеках.
– Какое совпадение! – произнесла она после небольшой паузы.
– Ни малейшего! – качнул головой Ласковин.– Я ждал вас!
– Меня? Зачем?
Ямочки исчезли, но «железная маска», которую по правилам выживания обязаны носить на улицах Санкт-Петербурга все хоть сколько-нибудь привлекательные девушки, не заслонила лица.
– Зачем вы меня ждали?
– Нужен повод? – спросил Ласковин.– Давайте-ка мне свою сумку. Пройдемся немного, вы ведь не спешите, верно? А погода сегодня прекрасная!
– Только не о погоде! – попросила Наташа.– Почему вы думаете, что я не спешу? – И протянула Андрею сумку. Тяжелую, кстати.
– В любом случае я провожу вас! – заявил Андрей.
– Одну минуту,– сказал он, когда оба вышли на площадь.
И двинулся через дорогу по направлению к метро. Наташа шагнула следом, но Ласковин остановил:
– Нет, нет, я сейчас вернусь!
– Надеюсь,– сказала Наташа. Кивнула на сумку: – Там у меня ключи и кошелек!
Перейдя на другую сторону, Андрей прошел вдоль цветочного ряда и купил самую лучшую белую розу, какая здесь была.
– Упакуйте как следует,– попросил он.– Я доплачу!
– Наташа, это – вам! – Он протянул завернутый в плотную бумагу цветок.
Девушка раскрыла сверху длинный сверток, взглянула, прижавшись лицом к раструбу, вдохнула аромат.
– Чудесная,– тихо сказала она.– Спасибо, Андрей! И очень хорошо, что одна!
Глаза у Наташи были уникального цвета, черные, с синим отливом, и разрез их – необычный, «нездешний», как сказал бы Зимородинский.
– Я рад, что вам понравилось,– улыбнулся Андрей. Он был взволнован. Эта девушка непонятно как заставляла Ласковина чувствовать себя лет на десять моложе.
Спустя полчаса, перейдя через Литейный мост, они дошли до маленького кафе, где Андрей бывал не раз, но только теперь обратил внимание на «сказочность» его названия.
Ласковин пил шампанское (по настроению), а Наташа ела мороженое. Смотреть, как она ест, было одно удовольствие.
Попробовали поговорить. Испытали несколько тем: литература, история… Ласковин, хоть и нахватался за последнее время у отца Егория кое-каких «специальных» знаний, явно уступал Наташе в эрудиции. Но не комплексовал. Он никогда не комплексовал по поводу собственного невежества. И не притворялся умнее, чем есть. Наташа – тоже. Наконец Андрей понял, что в ней самое потрясающее. Эта девушка была настоящей. Может быть, более настоящей, чем он сам,– признался себе Андрей.
Наташа доела мороженое, и Ласковин взял ей и себе кофе по-турецки. Кофе оказался так себе, о чем они и сказали друг другу.
В кафе было полно народу, накурено, шумно и неважно пахло, но Ласковин как-то выпал из окружающего мира.
Кофе был выпит, а они все сидели, глаза в глаза, соприкасаясь кончиками пальцев, немного наклонившись вперед. Иногда Андрей задавал пустячные вопросы вроде: «Наташа, вы боитесь мышей?» – «Андрей, не дразните меня, вы же знаете, что не боюсь!»
Странно, но Ласковин действительно знал. Тогда, чтобы развеселить «даму», он рассказал об уловке западных угонщиков: бросить в окошко остановившейся на перекрестке машины мышь или крысу. Наташа посмеялась из вежливости, и Ласковин обругал себя за тупость.
Несколько минут они молчали. Вокруг сгущался сигаретный дым, хрипела музыка, заглушая голоса и звяканье посуды. «Я не должен! – сказал себе Андрей.– Я не принадлежу себе!»
Тут он вспомнил об Антонине и помрачнел. «Грехи твои – на тебе»,– напомнил, возникнув из ниоткуда, отец Егорий.
Андрей поднял глаза: тень его мыслей отразилась на лице Наташи, и глаза ее, казалось, стали еще глубже.
«Господи! – взмолился Андрей.– Не дай мне погубить это чудо!»
– Обед! – громогласно сообщил парень за стойкой. Пока они были в кафе, солнце спряталось. Пошел снег.
– Пойдемте ко мне,– сказала Наташа.– Я живу здесь рядом, на Рылеева.
Однокомнатная квартирка на первом этаже. Забранные решетками три окна, выходящие на плоский пятачок двора.
– Мама живет с отчимом,– сказала Наташа. Комната, обставленная старой мебелью. Кое-что давно пора было бы отдать в руки реставратора. Шведская стенка и комбинированный тренажер диковато смотрелись рядом с высоченным резным буфетом. Впрочем, комната была достаточно просторна, чтобы и новым, и старым вещам не было тесно. В углу, рядом с кроватью, прислоненная к стене, стояла гитара.
– Я сварю кофе,– предложила Наташа. И бесшумно вышла из комнаты.
Андрей, сбросив шлепанцы, прошелся от стены к стене, провел (не задумываясь) ладонью по корешкам книг, повернулся… и почувствовал, как волосы на затылке его встают дыбом. С потемневшего, заключенного в резную массивную раму холста на него смотрела Наташа. В длинном белом старинном платье, подвязанном высоко, под самой грудью, с тонкими голыми руками, простертыми вперед, казалось,– за пределы картины.
Андрей проглотил застрявший в горле ком. Нет, это не Наташа. Фигура другая, и лицо… только похоже.
Андрей прикрыл глаза и почувствовал, что он здесь не один. Что комната эта полна теней, которые пристально наблюдают за чужаком. Пристально, но без враждебности.
– Андрей! – донесся из кухни живой голос, и тени отпрянули.– Кофе!
Кухня тоже была просторная и темноватая. Из крана в жестяную раковину мерно капала вода. Зато кофе, сваренный на жаровне с песком, был выше всех похвал.
– Хотел бы увидеть, как вы танцуете, Наташа,– сказал Андрей.
– Не сегодня,– ответила девушка. И без тени кокетства: – Я устала. И магнитофон у меня сломался.
– Могу починить,– тут же предложил Андрей, обрадованный возможностью хоть что-то сделать для нее.
– Как-нибудь потом, ладно? – Наташа улыбнулась.– Хотите, я вам спою?
– Ну конечно!
Они вернулись в комнату. Наташа зажгла свечу, и Ласковин снова вспомнил Антонину. Но с легкостью изгнал воспоминание. Наташа достала из огромного, как корабль, шкафа узкогорлую индийскую вазу и принесла из ванной подаренную Ласковиным белую розу. Налила воды из кувшина и поставила вазу с цветком на подоконник.
– Это мои собственные песни, Андрей,– сказала Наташа.– Так что будьте снисходительны!
Она забралась с ногами на кровать, положила на колено гитару. Ласковин устроился напротив, в кресле с деревянными подлокотниками в виде львиных голов. Сухое дерево было шершавым от множества мелких трещинок.
Напои меня полынью,
Влажным пением сиринги.
Вкус муската и коринки,
Акварельный отсвет линий.
Желтый огонек молитвы…
Голос у Наташи оказался несильный. Скорее, она даже не пела, а проговаривала нараспев под слабый струнный перезвон. И слова у ее песен были непростые, сцепляющиеся звуком одно за другое. Ласковин то и дело терял смысл, а когда находил, пробирал озноб, казалось, это о нем самом. Но таком, какого он еще не знал.
Этот город похож на себя
И немного – на сказочный Рим.
Он меня приучил к голубям
И к малиновой крови зари.
К паутинному свету
И тусклым симфониям лиц.
И позволил отведать
Единственность этой земли.
Он лукав. Он бессмертен,
Как мумии древних царей.
Он нас нижет на вертел
Под хохот еловых дверей.
Синеватой ладошкой
Вращает над темным огнем.
И в молчании истошном,
В дыму задыхаясь, мы ждем
Продолжения пира.
И в сбившихся тесно домах
Под руками сатиров
Тихонечко сходим с ума.
Когда пела, Наташа слегка раскачивалась, и огромная тень позади нее тоже раскачивалась, словно крылатый страж, охраняющий ее.
Я часто ухожу туда, где лето.
Туда, где ели, наклонясь надменно,
Роняют иглы на стекло воды.
Я ухожу от лампового света
В страну, где солнце растворяет тени
И где дрожат колеблемые ветром
Паучьи замки.
Я ухожу в страну, где камни дышат,
В песок зарывшись. Где все неизменно.
И черный ил охватывает зыбко
Мою ступню.
Я ухожу!
Там ландыши – как пена.
И облака, что с каждым днем все выше.
Я ухожу!
Пусть рухнут эти стены —
Я не услышу!
Тут Наташа отложила гитару и, хотя Андрей попросил: «Еще!», покачала головой:
– Три – это уже много.
И была права.
Свеча была задута, а вместо нее зажжена тяжелая люстра из граненых хрустальных подвесок. Тень-страж исчезла. Остались белая роза и запах угасшей свечи.
– Побудешь немного один? – спросила Наташа, с какой-то особой естественностью первой перейдя на «ты».– Я схожу в магазин.
– Я с тобой! – заявил Ласковин.
– Нет, нет, я быстро!
Оставшись один, Андрей обнаружил, что белая роза полностью раскрылась. Меньше чем за полчаса. И еще: телефон в комнате отключен. Выдернут из розетки. Последнее следовало бы обдумать, но Андрей этого не сделал.
Кроме большой, маслом, картины на стенах висели еще несколько акварелей и выполненная тушью копия с рисунка Хокусая. Ласковин разглядывал акварели и беспричинно улыбался. На девушку в белом платье, протягивающую к нему руки из тяжелого четырехугольника рамы, он почему-то старался не смотреть.
Наташа вернулась, и Ласковин пошел вместе с ней на кухню. Помогать. Он ощущал себя легким и пьяным, хотя не мог же он опьянеть от двухсот граммов шампанского?
Они поужинали здесь же, на кухне. Обмениваясь лишь самыми необходимыми словами, словно боялись пустым трепом разрушить дивную связь между ними. Время текло незаметно, и вдруг обнаружилось: уже почти полночь. Андрей с подозрением оглядел часы: ему казалось, с момента их встречи прошло не больше трех-четырех часов.
«Я должен уйти»,– понял он.
Наташа его не удерживала, и через пять минут Андрей оказался у Спасо-Преображенского собора. В руке его была карточка с Наташиным телефоном. Только теперь он (с сожалением) сообразил, что собственного телефона ей не оставил. Не страшно. Завтра они увидятся. А как же иначе?
«Напои меня полынью…»
Когда Ласковин вернулся домой, охранник уже спустил собак.
– Поздненько! – сказал он, отпирая Андрею ворота.
– Задремал? – усмехнулся Ласковин.
– Задремлешь с вами! – буркнул тот.– Полуночники! Во дворе, кроме Петиной «Волги», стояла еще одна машина. Такая же «Волга», но не черная, а серая.
– Кто? – спросил Ласковин, кивнув на авто и отпихивая игривого Брейка.
Охранник пожал плечами:
– Хрен знает! Мужик какой-то!
В гостиной, в кресле, которое обычно занимал Смушко, расположился упитанный мужчина лет сорока с небольшим, в черном костюме, в очках с массивной оправой. Волосы у мужчины были темно-русые, длинные, а борода рыжая, тщательно расчесанная. Походил же гость на профессора-гуманитария, приглашенного в телестудию, то есть сидел чинно, с достоинством, положив пухлые руки на колени.
Едва войдя, Ласковин почувствовал, что гость и Потмаков – давние знакомые. И держатся на равных, что для отца Егория – редкость.
– Познакомься,– сказал гостю Игорь Саввич.– Андрей. Я тебе говорил.
Мужчина медленно поднялся, оглядел Ласковина, как оглядывают присланный из чистки костюм, остался доволен и протянул руку, расслабленную, тыльной стороной вверх, как женщина для поцелуя.
Андрею ни гость, ни жест этот не понравились, но из вежливости руку ему пожал. На ощупь ладонь напоминала наполненную теплой водой резиновую перчатку.
– Андрюша,– сказал Потмаков.– Это отец Серафим!
Брови гостя дружелюбно шевельнулись.
– Хороший у тебя помощник,– сказал он, полуоборачиваясь к Игорю Саввичу. И опустился на прежнее место.
– Присаживайся,– махнул он рукой Андрею. Будто не гостем был здесь, а хозяином.– Мы тут как раз о нашем… подследственном беседовали, Пашерове.– И уже отцу Егорию: – Положился бы ты на мои слова. Мы ведь не первый год за ним наблюдаем. И многое накопили: от происхождения его сомнительного до политических посылов. Сам же говорил, если кто позитивное начало берет, переиначивает и популярности себе ищет – значит, от диавола он.
– Я не о политике говорил,– проворчал отец Егорий, и Ласковин понял, что эти двое мыслями не очень-то сходятся.
– Ну, хочешь, документы тебе покажу? – предложил отец Серафим.
– Не нужны мне документы. Сам увижу и решу, как быть.
– Сатана он! – решительно объявил отец Серафим.– Только смерти и заслуживает!
«Священник?» – с удивлением и все увеличивающейся неприязнью подумал Ласковин.
– Я сам разберусь! – отрезал Потмаков.
– Сам и убедишься! – сказал отец Серафим.– Осудишь, а Андрей землю нашу от него избавит! Верно, Андрей?
– Не так это просто,– сухо ответил Ласковин.
– Неужели трудней, чем вампира? – Отец Серафим изволил покровительственно улыбнуться.
– В определенном смысле – да, труднее. Охрана у него профессиональная.
– Убивают и президентов,– напомнил гость.
– Я не камикадзе! – возразил Ласковин, удивляясь молчанию отца Егория.– Попытаюсь, если окажется, что он таков, как вы говорите. Но никаких гарантий.
– Ну, ты попробуй,– сказал отец Серафим.– Не выйдет – найдем другого исполнителя.
«Вот стервец,– подумал Ласковин.– Я, значит, исполнитель? А ты?»
– Может быть, сразу к ним и обратиться? – сказал он.
– К кому?
– К другим исполнителям?
– Нельзя,– с важностью произнес отец Серафим.– На то есть особые причины.
«Мести, что ли, боишься?» – подумал Ласковин.
– Я – служитель церкви,– продолжил отец Серафим.– И мне самому в это вмешиваться нежелательно. Вот отец Егорий меня понимает. Не понимает только, что излишняя мягкость может принести много вреда. Но ты, Андрей, как я вижу, человек решительный…
Ласковин взглянул на Потмакова: в чем дело?
– Не дави на него! – заявил отец Егорий.– Мы сами разберемся!
– Извини,– гость сладенько улыбнулся.– Просто за дело болею.
Ласковину он напоминал крепкое румяное яблоко… с гнильцой внутри.
– Поеду,– сказал отец Серафим, вставая,– поздно уж, матушка заждалась.
Отец Егорий тоже встал, Ласковин остался сидеть. Гость взял Потмакова за руку.
– Брат,– сказал, заглядывая в глаза.– Прошу, будь строг! Пашерова надо остановить! Без снисхождения! Многое от этого зависит!
«Кино,– саркастически подумал Ласковин.– Чистый Голливуд!»
– Что смогу – сделаю,– с неожиданной мягкостью ответил Игорь Саввич.– Не сомневайся!
«Длинный сегодня день»,– подумал Ласковин, вытягивая ноги. Провожать гостя он не собирался.
– Что так поздно вернулся? – спросил, появляясь, отец Егорий.
– В гостях был,– ответил Андрей и улыбнулся, вспомнив Наташу.
Потмаков, напротив, нахмурился. Подумал, должно быть, об Антонине. Но допрашивать не стал; в гостях так в гостях. Ласковин с удовольствием рассказал бы ему о Наташе, но… не сейчас.
– Батюшка,– произнес он, в первый раз называя так отца Егория,– можно узнать, как вы все-таки отличаете, кто служит сатане, а кто – нет?
– Многие служат… – пробормотал Игорь Саввич.– По ведению или неведению – многие.
– Нет,– уточнил Андрей.– Я о тех, кто…
– Понял, понял,– перебил отец Егорий.– Не о служащих, о предавшихся спрашиваешь.
Он стоял посреди гостиной, такой высокий, что потолок комнаты казался ниже, чем на самом деле.
– Бога спрашиваю,– сказал после паузы тихо.– Смиренно вопрошаю и жду. И Бог, если удостоит,– отвечает.
– Словами? – спросил заинтригованный и несколько благоговеющий Ласковин.
– Нет. Пониманием. Вижу: иная душа будто червем изъедена. А иной… как бы и вовсе нет. Вот такой-то и предался диаволу. А ты к чему спросил?
– Из любопытства,– ответил Андрей.– Отец Егорий, вы отца Серафима давно знаете?
– Давно. Что, не понравился?
– Нет! – решительно ответил Андрей.
– А ты ему – да! – усмехнулся Потмаков. Андрей пожал плечами.
– Он нам приглашения привез,– сказал Потмаков.– В Мраморный дворец, на прием.
– Зачем? – удивился Ласковин.
– Чтобы на Пашерова могли поглядеть. Говорит, будет он там.
– Сегодня пятница,– сказал Андрей.– Значит, до вторника ничего не предпринимать?
– А что ты можешь предпринять? – осведомился Игорь Саввич.
Андрей еще раз пожал плечами.
– Завтра утром,– сказал отец Егорий,– будет у нас разговор.
– О чем?
– О тебе! – Игорь Саввич взглянул строго.– Попрошу у Бога вразумления, чтобы указал, как тебе грех с души снять. Время ныне для искупления хорошее – Великий пост. Но уж и согрешил ты… – Отец Егорий покачал головой.
– Что скажете – то и сделаю,– ответил Андрей. Для него Антонина и все, что с ней связано, уже отодвинулось в прошлое. Сегодняшним стала Наташа.
«Напои меня полынью…»
– Скажу…– Отец Егорий пропустил сквозь пальцы веер бороды.– Почивать пора. Только давай сперва помолимся. Вместе.
За окном завыла собака. Не их, чужая.
«Завтра – новолуние»,– неизвестно к чему вспомнил Андрей.
Спустя полчаса, уже лежа в постели, он подумал о Наташе, и тут же холодком шевельнулось в груди. «Почему? За что?»
В бескорыстную щедрость судьбы Ласковин не верил. Если двое встретились, значит, они нужны друг другу. Судьба практична. Зачем он, Ласковин, нужен такой девушке? Почему они встретились сегодня (вернее, уже вчера), а не полгода назад, когда Андрей был свободен и беззаботен? Почему – не через полгода, когда, может быть, он снова будет свободен?
Вспомнилось сказанное отцом Егорием: «Уж и согрешил ты…» За что?
Он уже засыпал, когда из тревожных мыслей образов вынырнуло бородатое лицо «двойника». Вынырнуло, усмехнулось: «Ты, владыка, и не знаешь? Оберег…» – И кануло, не договорив.
Наступила ночь.
