Дуэль не обещала быть интересной. Наступили серые предрассветные сумерки. Широкая ленивая река приобрела металлический блеск, едва заметный сквозь тонкие клочья плавающего тумана. Люди стояли по щиколотку в тумане, выползшем из реки, сером, как их серые мундиры. Седые пряди испанского моха недвижно свешивались с могучих ветвей дуба, тяжелые от холодной утренней росы. Секунданты стояли, спокойно переговариваясь. Все как будто застыло. Сцена могла показаться гравюрой.

Пинкни думал о смерти. Неплохо бы умереть так: меткий выстрел в сердце или голову, и ты падаешь на мягкую траву. Иное дело гибель на поле боя: сплетенные тела всадников и лошадей, кровь, заливающая жирную красную почву Виргинии, предсмертные вопли, мало вяжущиеся с достоинством человека, обреченного лежать под землей. Погибших было много – его отец, друзья детства и новые товарищи, с которыми он познакомился, когда охваченные единым порывом достойнейшие, храбрейшие из юношей Юга вставали под развернутые знамена и победа казалась близкой.

Теперь Пинкни знал, что победы не будет. Они будут сражаться, истекая кровью, пока не погибнет последний воин, и тогда война закончится. Мир уже не таков, каким Пинкни знал его, несмотря на то что оставался еще оазис – имение, которым управляла Джулия.

Внезапно внутренности его свело судорогой. На висках и затылке выступил ледяной пот. Он допускал, что может умереть, но мысль о том, что его рот и ноздри забьет жирный ил Виргинии, казалась невыносимой. Ему захотелось лечь в черную низинную почву родины. Его душа жаждала этого. Земля была темной, как и подобает могиле, и от нее сладковато пахло тленом, что сулило желанный покой.

Наконец картина задвигалась. Билл Эшли брел к нему сквозь туман, протягивая открытый ящик с оставшимся в нем пистолетом. И пока он шел, над его головой засветились светло-оранжевые полоски, возвещая начало дня. Туман над рекой приобрел нежно-розовый оттенок.

Луч, волшебно коснувшись черной массы колючек, близ которой стоял Пинкни, превратил их в пышный темно-зеленый куст камелии, густо усеянный черными точками. Солнце взошло, и они засверкали, как драгоценные камни; стал отчетливо виден каждый алый лепесток, каждая золотистая тычинка.

Пинкни стряхнул с себя болезненное настроение, стыдясь, что поддался слабости. Черт побери, ему всего двадцать лет! Смерть еще побегает за ним, прежде чем ей удастся его схватить. Пинкни со знанием дела проверил, хорошо ли заряжен пистолет. Это была не первая его дуэль. Он и его друзья частенько сражались «на поле чести», едва им минуло семнадцать. Но и он, и его товарищи держались одних и тех же правил, и мрачная церемония всегда заканчивалась благородным выстрелом в воздух. От чужака он навряд ли мог ожидать подобного маскарада. Все было всерьез – встречались мужчины, а не мальчики. Сознание опасности заставило учащенно биться его сердце. Заняв отведенное место, Пинкни улыбнулся – весело, как мальчишка.

Веселость Пинкни обескуражила противника. Рука теннессийца дрогнула, и пуля сбила шляпу с его секунданта. Пинкни ответным выстрелом оцарапал юнцу плечо – именно это входило в его намерения. Пинкни весело засмеялся и вытащил из кармана серебряную фляжку с виски. Он угостил всех.

Пирушка затянулась, и Пинкни едва не опоздал на поезд. Он заскочил к Джулии попрощаться и взять багаж и к Энсонам официально попросить у Эндрю руки его сестры. Лавиния все еще выбирала подходящее к случаю платье, когда вдруг услышала, что за Пинкни захлопнулась входная дверь. Девушка бросилась к окну:

– Пинкни!

Он обернулся, послал ей воздушный поцелуй и тут же исчез. Девушка застыла, изумленно глядя ему вслед, пока утренний холодок не напомнил ей, что она все еще в одной сорочке. Лавиния кинулась в постель и зарылась в одеяла. Она лежала и плакала о своем уехавшем герое.

Еще до обеда история о помолвке и дуэли обошла весь город. Во всех домах, где были незамужние девушки, их призывали съесть как можно больше «Хоппин Джона». Никто не знал, почему так назвали традиционное новогоднее блюдо, приготовляемое из гороха и риса. Считалось, что чем больше съешь «Хоппин Джона», тем счастливей будешь в наступившем году. Многие приводили примеры из собственного опыта; предрассудок был настолько силен, что с ним никто не пытался спорить. В доме Энсонов Люси шутливо допытывалась у Лавинии, сколько тарелок «Хоппин Джона» она съела в прошлый Новый год.

Лавиния сияла. Она отодвинула стул от стола так, чтобы можно было видеть левую руку, которая лежала на покрывавшей колени салфетке. На белой, как льняное полотно, руке красиво выделялся перстень с овальным темно-голубым сапфиром – подарком Мэри Трэдд. Помолвлена! И с кем? С Пинкни Трэддом, лучшим женихом во всем Чарлстоне, а значит, и во всей Южной Каролине. А возможно, и в целом мире. Лавиния не могла дождаться полудня. Поскорее бы приходили гости! Ах, как все будут ей завидовать!

В соседнем доме атмосфера была менее праздничной. Мэри, счастливая, болтала о вечере, который намеревалась дать в честь Лавинии. Но Джулия встретила ее болтовню холодным молчанием. На лице старшей сестры было написано неодобрение, она отказывалась разделить восторг Мэри по поводу романтической драмы. Стюарту и Лиззи велели молчать, пока взрослые сами с ними не заговорят. Все, чего желали дети, – это чтобы на них обращали поменьше внимания. Затем Джулия объявила, что они прощены, и дети чинно направились к двери. Стюарт тут же убежал с мальчишками пускать шутихи, а Лиззи поднялась к себе в детскую. Там она объявила куклам, что Пинни убил дракона и теперь женится на принцессе.

«Мой дорогой будущий супруг… – Лавиния перечитывала письмо, которое написала ночью. – Мое сердце переполнено радостью оттого, что вы оказали мне честь, попросив моей руки. Оно бьется в груди взволнованно и радостно, будто птичка, испуганная великолепием клетки, которой является ваша любовь, и не может не петь от восторга.

Когда мы встретимся вновь, я боюсь, как бы мне не умереть от непомерного счастья; но я верю, что ваши сильные руки поддержат меня и укротят биение сердца, которое, словно жаворонок, жаждет петь для вас божественные песни о благословенной взаимной любви и соединенных судьбах…»

Четыре страницы были исписаны красивым почерком с изящными завитушками. Лавиния переписала их из своего любимого романа, повествующего о романтической страсти и приключениях во времена красавца принца Чарли. Книжные полки над секретером Лавинии были заполнены подобными книгами, и каждую ночь она могла писать Пинкни новое любовное письмо. Он получал их зараз по дюжине, если не больше; почтовый курьер доставлял их, преодолев вместе с тяжело нагруженной кавалерией Хэмптона холмистые просторы Виргинии. Как и на любой войне, письма из дома были для солдата драгоценны. Пышные, чувствительные излияния Лавинии казались Пинкни роскошью. Шли месяцы, и в его памяти воспоминания о ее мягких, нежно пахнущих волосах переплетались с чувством тоски по дому и по долгим счастливым часам прежней жизни. Лавиния стала воплощением всего, что он потерял, и он тосковал о ней.

Наступила весна. Пинкни сорвал цветок с деревца кизила, чудом уцелевшего после битвы при Фредериксбурге, и засушил его меж дорогих страниц, которые носил с собой в седельной сумке. В медальоне с часами хранилась миниатюра, которую прислала ему Мэри. Он часто смотрел на портрет, пытаясь вспомнить, как выглядела изображенная на нем девушка. И даже себе он не отважился бы признаться, что единственное письмо, полученное от Джулии, было для него гораздо важнее. Пинкни перечитывал его по многу раз. Пришло оно в конце июня.

«11 мая 1864, Чарлстон. Вернулись в город после обычного сезона на плантации. И в Барони, и в Карлингтоне хорошие всходы. Все дома в отличном состоянии. Прекрасный корм скоту из стеблей гороха. В Карлингтоне четырнадцать человек родилось, трое умерли. Гнедая ожеребилась, жеребенок отличных статей. Производитель незнаменит. Все хорошие лошади у Хэмптона. Забито, засолено и отправлено в армию две трети всех бычков, свиней, овец. Оставшиеся припасы сохраняются. Карл, управляющий, тупица и вор. Наняла вместо него инвалида войны из предгорья. Жди прибытка новорожденных мулатов к следующей зиме. Леса болеют: олени объедают кору. Слуги подстрекают меня к браконьерству. Запасла оленины на всех нас. Неплохая забава к твоему возвращению. У болота с кипарисами видели огромного кабана. Семья здорова. Провизии достаточно. Осада усилилась, но Шарлотт-стрит невредима. Храни тебя Господь. Джулия Эшли».

Пинкни за скудным ужином перечитывал письмо Джулии Эшли. Жесткая, как подметка, соленая говядина – вот и все, что им дали за весь день, но при мысли, что мясо, возможно, получено из Карлингтона, солонина казалась вкусней. Несмотря на то что зубы болели и десны кровоточили от длительного недоедания, Пинкни улыбался.

– Вы не табак жуете, капитан?

Пинкни вздрогнул. В нем вскипела ярость. На войне все знают, что нельзя подкрадываться сзади. Надо подходить спереди, а если со спины, то так, чтобы было слышно. Это было неписаным правилом.

Однако гнев Пинкни стих, когда он увидел, кто к нему подошел. Это был мальчишка, и довольно жалкий, один из новых рекрутов, которые дожидались, когда войско вернется в лагерь.

– Как тебя звать, вояка?

– Джо Симмонс, сэр.

Паренек расправил костлявые плечи и отсалютовал. Пинкни оставил его стоять навытяжку и внимательно пригляделся к нему. Волосы будто пакля, мертвенно-бледная кожа, выпирающие локти, ребра, ключицы, тонкие кривые ноги. Коротышка, вряд ли он был бы выше даже на хорошей пище, но ноги колесом и рыхлая кожа свидетельствовали о пеллагре и рахите. Кормили рекрутов скудно: все та же маисовая каша со свиным салом. Мальчишка, без сомнения, приехал из далекого села, об этом свидетельствовал закипавший в его светлых янтарно-желтых глазах гнев.

– Вольно, Джо Симмонс. Присядь-ка здесь на корточки, я тебе кое-что объясню.

Мальчишка ссутулился, но остался стоять.

– Что толку летом греться у костра?

– Как знаешь. Но если не хочешь, чтобы тебе прострелили голову, ты должен кое-что выслушать. Никогда не подкрадывайся, как индеец, к человеку, у которого пистолет, и не спрашивай, что он жует. Я чуть не убил тебя.

Джо усмехнулся.

– Стоило подумать! – Он легко опустился на землю рядом с Пинкни. – Однажды я и мой папаша поджидали в засаде оленя. Мой брат подошел к нам совсем неслышно. Папаша разрядил оба ствола. Но брат остался жив. Папаша метил в большого оленя, а Сэм совсем маленький паренек.

Пинкни узнал знакомый говор.

– Ты не из окрестностей форта Милл, Джо?

– Да. Из деревни Калхоун.

– Бедный старый Джон. Мы должны быть благодарны ему за то, что сидим теперь тут. Я думаю, ты ждал не дождался, когда тебя возьмут на войну. Что-то ты мне не кажешься очень взрослым.

Джо сплюнул на угли.

– Я достаточно вырос, чтобы убивать и гореть в аду. Я сбежал сюда, чтобы убить янки, а не то убил бы папашу. Но насчет этого в Библии есть заповедь, а вот про янки там ничего не сказано.

– Почему твой отец не ушел сражаться? Джо рассмеялся:

– Черт побери, капитан! На что нам, сельским жителям, война? Негры не мотыжат наши хлопковые поля, вместо них это делаем мы, дети. И папаша следит с ремнем, чтобы мы работали хорошо. Я старший и потому бит больше всех. Папаша готов сражаться с любым, кто ступит на его землю, не разбирая, какого цвета мундир на непрошеном госте. Но он говорит, что не может видеть, как убивают благовоспитанных джентльменов из Чарлстона, которые имеют работников у себя на полях… От болтовни у меня пересохло во рту, капитан. Не дадите ли вы мне кусочек своей жвачки?

Пинкни предложил ему остаток вяленого мяса. Джо откусил кусочек, но тут же выплюнул.

– Это не табак.

– А я и не говорил тебе, что это табак.

– Значит, ты здесь поджариваешь собственные кости? Я думал, ты охраняешь что-нибудь повкусней.

– При свете костра я читаю.

Джо уставился на Пинкни, как если бы тот сказал, что умеет ходить по воде. Затем его веки дрогнули, и он с подозрением покосился на офицера:

– Покажи, что ты читаешь.

Пинкни охотно прочитал ему несколько предложений. Джо не сводил с него глаз.

– Кто ты такой?

– Один из чарлстонских джентльменов, за которых не хочет сражаться твой отец.

Джо встал и медленно обошел Пинкни. При свете костра он всмотрелся в него, пытливо изучая его поношенный мундир и спокойную улыбку на гладко выбритом лице.

– Мой папаша опять дал маху, – сказал он, – и уже не в первый раз. Я буду сражаться за тебя, капитан.

С тех пор мальчик не отставал от Пинкни. Куда бы Пинкни ни шел, он повсюду следовал за ним, держась чуть поодаль по правую руку. Поначалу над ним потешались, прозвав его Тенью, но Джо не обращал внимания на насмешки. Кличка привилась, и вскоре все забыли, что у мальчика есть еще какое-то имя.

Рождество шестьдесят четвертого внешне ничем не отличалось от довоенных праздников. Дома были переполнены гостями, столы накрывали в два-три приема, так как за ними, даже разложенными, не могло уместиться более тридцати человек. С плантаций по реке доставлялись припасы, лодка следовала за лодкой, и оскудения почти не чувствовалось.

Сладковатый, пряный аромат гирлянд вечнозеленых растений плыл в воздухе, на каминных полках высились охапки сосновых веток, лестничные перила были увиты смилаксом, и на каждом столе стояла огромная серебряная ваза с камелиями. Несмотря на непрерывный дождь, матроны со своими детьми обходили дом за домом, отдавая визиты и поздравляя родственников, близких и дальних, с которыми они не встречались годами. Но за непринужденной праздничной беседой крылся холодок ужаса. Армия Шермана неуклонно наступала со своими факельщиками, среди гостей было много беженцев. Захватив Атланту, Шерман в середине ноября стал продвигаться на юго-запад через Джорджию. Его солдаты жгли и грабили все вокруг, оставляя позади себя выжженную полосу в шестьдесят миль шириной и сея ужас. Было ясно, что, достигнув побережья, Шерман повернет на север и проложит опустошительный путь через обе Каролины, чтобы в Виргинии воссоединиться с большой Армией.

Беженцы гостили в домах по нескольку дней, наслаждаясь видимостью покоя, а затем переходили к другим хозяевам, распространяя панику. Конфедераты, стоявшие в Чарлстоне, пытались ободрить горожан, но они не могли лгать. Военные знали, что вскоре вынуждены будут отступить перед натиском Объединенных Сил. Они советовали жителям Чарлстона присоединиться к беженцам, когда армия покинет город.

Джулия Эшли застала сестру в слезах. На полу спальни громоздились разноцветные груды бальных платьев.

– Ах, Джулия, я не знаю, как быть, – всхлипывала Мэри. – Если я не возьму с собой эти платья, мне нечего будет надеть, когда я перестану носить траур. Но их слишком много. Понадобится много места в поезде, а разрешается брать с собой только два сундука.

– Ты круглая идиотка, Мэри, – простонала Джулия. – Как ты думаешь, куда ты едешь?

– В Колумбию. Все едут в Колумбию. Уже вырыли прах мистера Калхоуна, чтобы перевезти туда, и колокола Святого Михаила тоже отправляют.

– Ты думаешь, Шерман испугается призрака Джона К. Калхоуна?

– Да. Мне так страшно! Его повезут в одном поезде с нами. – Мэри испуганно взглянула на сестру: – Надеюсь, ты не обиделась, Джулия? Я оставила уголок для твоих вещей в сундуке с детской одеждой. Мне это все действительно необходимо. А ты всегда так мало заботилась об одежде…

Джулия покачала головой:

– Это не имеет значения. Я не так глупа, чтобы ехать в Колумбию. Шерман направится прямо туда, продвигаясь на север. Я еду в Барони. Я не позволю этим негодяям сжечь мой дом и напугать моих людей.

– Джулия, ты сошла с ума! Ты не сможешь ничего сделать.

– Не говори это мне, Мэри Эшли. Я это сделаю. И тебе следует поторопиться, чтобы отправиться вместе со мной, если ты не хочешь остаться здесь. Все чарлстонские простофили сбиваются в стаю, как домашние утки, чтобы отправиться в Колумбию.

– Ты считаешь себя умнее всех. Я уже отправила телеграмму кузине Эвламии Пинкни, что мы прибываем. У нее в доме достаточно места, нам там не будет тесно.

Джулия вздохнула:

– Тебя не убедишь, Мэри. Не стоит и пытаться. Если в тебе есть хоть крупица здравого смысла, лучше возьми с собой съестные припасы. Не будете же вы в поезде питаться чехлами для корсетов.

Втайне она была рада, что Мэри уезжает. Джулия не знала, что ждет ее на плантациях, и истеричная Мэри могла стать для нее обузой.

Мэри Трэдд, Стюарт, Лиззи, ее нянька Джорджина, Софи, горничная Мэри, и три сундука с вещами погрузили в сбившийся с расписания поезд, который должен был отправиться на следующий день. Как только они уехали, Джулия принялась отбирать все ценное, что она могла взять с собой в Барони. Дом на Шарлотт-стрит, полагала она, наверняка будет разграблен. В отличие от Мэри, она знала о телеграмме Шермана Линкольну. Саванне было предназначено стать рождественским подарком президенту, а улицы Чарлстона генерал обещал усеять солью, превратив город в современный Карфаген. С нею, конечно, будут люди, постоянно живущие на плантациях, но она обещала отправить лодку за всеми слугами, и ее, и Мэри, которые захотят уехать из города. Прибыв на плантацию, она не удивилась малолюдью. Лихорадка свободы заразила и Чарлстон. Многие чернокожие с таким нетерпением дожидались войск Шермана, как если бы то были сонмы ангелов. В конце января Джулия обосновалась в деревне, ожидая грядущих событий и строя планы. Она была Эшли – но смутит ли это противника? Однако Джулия сохраняла гордый, бесстрашный вид, и никто не догадывался о ее сомнениях.