— Алексей, а ты что, ждал дома кого-то другого? — Юрий Владимирович Валинский сидел на кухне напротив сына на маленькой табуреточке. Катерина варила кофе. Перед Юрием Владимировичем стояла бутылка дорогого коньяка, которую он не открывал, а медленно крутил вокруг оси, постукивая донышком по столу. — Чего звонил-то?

— Да мало ли что, пап. Думал — может, воры залезли. Время такое.

— Пуганый ты какой-то стал. Ничего у тебя не случилось? С лицом-то что?

— С лицом, пап, ерунда. Ничего не случилось, все в порядке. Приятель вот умер у нас, и настроение паршивое.

— А кто? Я знаю?

— Да нет, наверное, не знаешь. Толик Машков.

Юрий Владимирович помолчал, потом открыл коньяк и разлил его по рюмкам.

— Нет, не помню. Ну, все равно помянем, ребята. Берегите себя.

Выпив, отец сказал:

— Леша, я ненадолго совсем заехал, завтра вечером в Москву лечу, тебе ничего не нужно? Денег, может быть?

Алексей задумался, потом спросил:

— Пап, а как у тебя вообще сейчас дела? В смысле финансов?

— Сейчас, тьфу-тьфу-тьфу, хорошо. А после выборов что будет, не знаю. У нас же все так — нет этой самой, как она называется, уверенности в завтрашнем дне. А что? Ты не стесняйся, говори.

— Понимаешь, я в Америку должен ехать — помнишь, у меня американец жил? Так вот, виза выездная скоро заканчивается, и вообще, с работой сейчас такая ситуация, что удобно ехать по всем статьям. В этой связи, папа, — Алексей начал говорить торжественно и медленно, — хотел бы я у тебя попросить взаймы… — он помедлил, — штуку.

— Штуку? Это серьезно. Взаймы не взаймы, это ты брось. Если часть какую-то отдашь потом, когда я разорюсь, то и нормально. Просто с наличкой сейчас проблема. Я завтра днем буду на фирме, если налик будет, я тебе дам. До завтра потерпишь?

— Папа, что там до завтра! Мне же в принципе это нужно, в перспективе. Конечно, давай завтра решим. Я буду весь день дома, так что еще и в Москву тебя провожу. Заранее тебе огромное спасибо, пап. А то у меня, честно говоря, на билет даже не хватает.

— Леш, ладно, не переживай, найду я тебе завтра деньги. Не бери в голову.

Гимназиста хоронили в среду на Богословском. Неожиданно похолодало, и, когда провожавшие вышли из маленькой церквушки после отпевания, их руки, державшие гроб, мгновенно заледенели — гроб несли Алексей, Иван Давидович и незнакомые им одноклассники Гимназиста. Народу было немного — несколько дальних родственников, несколько школьных приятелей. Людмилу Алексеевну придерживал за плечи Сережа, на которого Алексей старался не смотреть, родственники вели еле передвигавшую ноги бабушку Толика. Приехал Гена с незнакомой, потрясающе красивой светловолосой девушкой — это было вполне в его стиле: девушки менялись у него со страшной скоростью, и каждую он, казалось, любил первой юношеской, восторженной любовью.

До могилы идти было довольно далеко — по главной аллее, потом направо, потом еще один поворот на совсем маленькую тропинку между памятниками и крестами. Алексей еще утром не мог представить себе, как все это будет происходить, а оказалось, что все шло как-то странно по-будничному: скрипел гравий под ногами, идущие за гробом наступали в грязь и по привычке мельком бросали взгляды на испачканные ботинки, холодный ветер качал кроны деревьев, залезал за воротник. Алексей ежился, курил, пока открывали гроб. Гимназист был уже не Гимназист, ничего похожего на беспечного Толика в этом белом восковом чем-то — статуе, муляже, черт его знает чем. Внешние черты вроде бы те же, но какой же это Гимназист? Он тронул губами холодную плоскость лба, положил руку на край гроба, и доски показались ему более живыми, чем то, что он сейчас поцеловал. Отойдя в сторону, Алексей смотрел, как провожавшие прощаются с его другом. Сережа не стал целовать Толика, лишь прикоснулся к его груди длинными пальцами, и Алексей облегченно вздохнул — ему почему-то не хотелось, чтобы Сережа целовал Гимназиста, он даже боялся увидеть это. Взялись за привычное, каждодневное дело могильщики — спокойно, тихо переговариваясь между собой, пробросили под гробом ремни, коротко отстучали молотками и быстро, очень быстро опустили Толика в свежевырытую яму. Алексей взял комок липкой глины и, подойдя к краю могилы, выпустил его из рук. Мягкий стук — один, другой, третий — последнее прощание кончилось так же скоро, как сегодня происходило все.

Людмила Алексеевна не плакала — уже было нечем. Она тихо предложила всем помянуть сына — родственники уже разложили на лавочке, вкопанной рядом, бутерброды, огурчики, яблоки и расставили несколько бутылок водки и пластмассовые стаканчики.

— Мы пойдем в автобус, ребята, приходите потом. Только бутылки обязательно выбросите. Нельзя с кладбища ничего уносить… — Сережа взял Людмилу Алексеевну под локоть и, сопровождаемая двоюродной сестрой, ее мужем, ведущим бабушку, и еще двумя-тремя приехавшими из других городов друзьями, она пошла по тропинке.

В квартире на Большой Пушкарской собрались уже все: женщины, которые готовили, приехали еще несколько человек, не имевших возможности быть на похоронах, соседи по лестнице. Сдвинуты были столы, заняты у тех же соседей стулья, и, как это всегда бывает, после первого получаса молчания начались разговоры, становившиеся все громче и разобщенней, образовались за столом маленькие группки, обсуждающие свои, отдельные темы, кто-то выходил покурить, кто-то просто фланировал по вместительной квартире, женщины начали уносить грязную посуду и менять блюда, мужчины доставали из холодильника и с балкона гроздья водочных бутылок.

— Ну что, Гена, как дела? — спросил Алексей, щурясь от табачного дыма, — они сидели на маленьком диванчике в коридоре. Катерина помогала на кухне, рядом с Геной, уютно поджав ноги, пристроилась его новая красавица.

— Да как-как? Никак. Ничего, к сожалению, не меняется. Надоело мне, если честно, знакомых хоронить, устал я. Каждый год, а бывает, что и не по одному разу. Вот такие дела. А ты как?

— А я хочу все-таки докопаться, что с Толиком случилось. Темная история, очень темная.

— Почему так думаешь?

— Да не было у него причин для такого шага. Я же с ним общался очень плотно. У нас дела были совместные, я его знал хорошо. Не было у него никаких неприятностей.

— Алексей, ты меня, конечно, извини, я его не так хорошо, наверное, знал, но он же молодой совсем был. А молодые — психика неустойчивая у них, время сейчас сумасшедшее, все возможно. Бывало же, что юноша или там девушка на концерт приходят, музыку слушают, а потом идут домой и вены себе режут. Бывало. Сколько процессов судебных на Западе по этому поводу. У нас-то все это на тормозах спускают пока.

— Нет, я постараюсь все-таки выяснить.

— У кого, если не секрет? Такие вещи уже ни у кого не выяснишь, в том-то и печаль. Кстати, познакомься — это Лена.

Лена протянула Алексею руку.

— Алексей, — представился он красавице.

— Я слышал, ты в Штаты едешь? — спросил Гена после короткого молчания.

— Одолжил деньги у отца и вчера вечером билет купил. Через две недели улечу к чертовой матери отсюда.

— Вернешься?

— Куда ж я денусь. Конечно, вернусь. Отдохну немного от этого всего и вернусь.

— А зря. Оставался бы там. Я на твоем месте уже давно отсюда свалил бы. Мне-то там без работы — тоска, я же только на гитаре играть могу, больше ничего не умею, да и, собственно, не хочу, что важнее. А в Нью-Йорке больше двадцати тысяч уличных музыкантов работает, и все — профи, и каждый второй лучше меня играет. Там как рулетка: повезет — выиграешь, не повезет — будь ты хоть Ростропович, всю жизнь в Таймс-сквере у фонтана на дудочке продуешь за несколько баксов в день. И это в лучшем случае. А так — в метро где-нибудь, на вонючей какой-нибудь станции. Я же был там, видел все это. А тебе и карты в руки. Заработал бы денег, снял квартиру хорошую, недорогую, в Бруклине где-нибудь.

— Вы что, сговорились все? Я за три дня от троих разных людей одно и то же слышу. Что меня все так отсюда выпихнуть хотят?

— Значит, Алексей, хороший вы человек, раз вас все спасти стремятся, — ответила неожиданно Лена.

— А меня не от чего спасать, не надо спасать, мне здесь очень даже хорошо. — Алексей начинал раздражаться. Действительно, третий день одно и то же.

— Ну-ну, не горячись. Нравится и нравится. О вкусах не спорят. Хочешь, ко мне потом поедем? Катерину свою возьмешь, у меня можете переночевать. Музыку послушаем, у меня фильмы новые есть, как ты? — Гена посмотрел вопросительно.

— Посмотрим. С Катькой поговорю.

— Ну что, Алексей, какие новости? — Алексей вздрогнул от неожиданности — над ним возвышался стоящий чуть сбоку Сережа с папиросой в руке. «Как он так тихо всегда подходит», — пронеслась мысль, но, не желая показывать смущение, он постарался ответить максимально равнодушно:

— Да никаких, в общем-то.

— Ну ладно, не буду вам мешать. — Сережа медленно повернулся и пошел на кухню.

— Что это за тип? — спросил Гена, смотря вслед высокой нескладной фигуре.

— Кагебешник. Приятель мамы Толика. Я с ним тут познакомился пару дней назад. Это он похороны организовал.

— То-то я смотрю, рожа противная. Сколько они мне крови попортили в восьмидесятые. Спасибо, не посадили еще. Видишь, Ленка, какие монстры! Извини, Алексей, не знаю, в каких ты с ним отношениях…

— Ни в каких, — буркнул Леша.

— Ну, тем лучше. Так вот — видишь, Ленка…

— А то я их никогда не видела, — равнодушно ответила Лена.

— А ты-то каким макаром, Лена?

— Потом как-нибудь расскажу. Это отдельная история. И вовсе там на самом деле не все монстры. Очень даже интеллигентные люди. Ну, этот-то персонаж просто невысокого полета птица, сразу видно. Функционер. Творческих решений не принимает. А те, кто действительно дело делает, те — орлы…

— Знаю, знаю, — начал было снова Гена, но Лена его перебила:

— Гена, ну что ты знаешь? Кто тебя прихватывал, за что? За рок-н-ролл? Думаешь, серьезные люди этим занимались? Вот такие же, как этот, — шушера мелкая.

— Ну, может быть. Я себя не считаю, впрочем, великим государственным преступником.

— На самом деле ты глубоко заблуждаешься, Геночка. Ты и есть государственный преступник. Тебе же наплевать на это государство, ты к нему равнодушен. По крайней мере, был равнодушен, когда тебя забирали в КГБ. Тебя же совершенно не волновало вообще ничего ни во внутренней, как говорится, ни во внешней ихней политике. Ведь так?

— Ну, разумеется. У меня свои дела были. И есть. Что мне эти козлы, на хрен они мне нужны? Что я, урод, чтобы рассуждать сейчас, какого гада выбирать — правого или левого. Что одни мерзавцы, что другие. А тогда, раньше, вообще полным мудаком нужно было быть, чтобы всерьез этих уголовников воспринимать. Даже не уголовников — сумасшедших. Особенно комсомольцев этих ебнутых…

— …Этих мудаков, безмозглых, оболваненных недорослей, — продолжал он и у себя дома, куда все-таки поехали и Лена, и Алексей с Катей уже глубокой ночью, после того как помогли прибрать квартиру, перемыли всю посуду, посидели еще на кухне с Людмилой Алексеевной и, как с неизбежным злом, с Сережей, купили еще выпить на улице и добрались на частнике до Купчино. — У них удивительным образом в мозгах, вернее, что там вместо них, срослись эти шизофренические ленинские идеалы и здоровый, подлый карьеризм. Они же нас искренне ненавидели — не ради карьеры и повышения зарплаты за нами гонялись, били в туалетах, в своих опорных пунктах. Как били-то! За зарплату так не бьют. С таким кайфом, так зверели. Искренне ненавидели.

— Да знаю я это все. Я же сама хиппи была раньше. И меня забирали, — Лена улыбнулась, — может, поменьше, чем тебя, но навидалась этих ублюдков. Ну, с нами-то, с женщинами, проще — нас так не бьют. С нами разговор один — сами понимаете. Один подонок изнасиловал-таки.

Алексей, Катерина и Гена выпучили глаза.

— Ну а ты? Как же так… Ты-то что-нибудь сделала? В прокуратуру там или еще куда?..

— Зачем? Я это дело перетерпела. Как говорится, «если вас насилуют, расслабьтесь и попробуйте получить удовольствие». Ну, удовольствия я никакого не почувствовала от этого гада, но не умерла, во всяком случае. Вычислила, где он живет, года четыре повременила, а когда перестройка началась и он в гору пошел, как и все они пошли — в коммерцию, в депутаты, в президенты… Суки, — неожиданно сказала Лена. — Ну да, — словно бы опомнившись, продолжала она, — пошел он, значит, в гору. Офис свой у него образовался, квартиру себе купил — раньше-то в коммуналке терся с женой несчастной своей, я за ним долго наблюдала, все видела. Молодой ленинец, хрен моржовый. — Лена говорила спокойно, и ругательства звучали диссонансом в неспешном ее повествовании. — Ну, я долго думала, что бы с ним учинить, а потом, знаете, время шло, злость поутихла, я плюнула на все, машину ему сожгла ночью, да и на этом закончила.

— Как это, — изумился Алексей, — сожгла? Сама сожгла? Ну, ты даешь! А что ты сделала?

— Мину замедленного действия ему сунула в багажник. Багажник открыть — штука нехитрая, ребята знакомые помогли. А мину я сама сделала.

— Что, серьезно?

— А что такого? Это народ неграмотный, телевизор смотрит и думает, что все эти мины и прочее — тайна за семью печатями. А дело-то проще пареной репы. У меня в школе по химии одни пятерки были. Да если бы и не пятерки — все равно это несложно. Просто надо любознательность проявить и не лениться. Ну, аккуратность еще нужна.

— А расскажи, как это делается? — Алексей придвинулся поближе.

— Да миллион есть способов. Я самый простой использовала. Берешь трубку железную, заделываешь ее с двух концов. С одной стороны дырку оставляешь. Внутрь — хлорат калия и сахарный песок. В дырку пузырек вставляешь, горлышком вниз. В пузырьке серная кислота, а пробка из плотной бумаги, просто скручиваешь бумагу потуже и все. Положил, и гуляй себе. Кислота бумагу проест, попадет внутрь, и все это дело рванет. Горит потом за милую душу. — Лена подняла руки вверх и потянулась. — Да.

— Да, Гена, ну и друзья у тебя, — сказала Катерина. — Бомбисты какие-то. А ты — главный Достоевский из мертвого дома.

— Ха, я — государственный преступник. Помнишь, ты говорила, Ленка? Это кто же из нас государственный преступник?

— Да я такая же, как ты. Понимаешь, это государство, оно все может переварить — уголовщину, хамство, тупость, ложь. Оно не может простить только тех, кто его не принимает. Как Бродский. Его же именно за это ненавидели — он их всерьез не принимал, вот они и исходили на говно от злости. Таких людей, если они сильные, ведь никакая тюрьма не исправит. Оно, государство то есть, не может вынести, если у человека в мозгах что-то есть, большее что-то, чем у них. А комсомольцы, которые тебя били, просто подсознательно тебе завидовали и злились, что им-то никогда не стать свободными людьми — ни пороху не хватит, ни ума. До конца дней своих будут перед начальством соплями умываться.

— Ну, ты человек, — восхищенно проговорил Алексей. — Надо же. Слушай, Гена, где ты такую женщину нашел?

— Это она меня нашла…

Когда застолье на дне рождения Лены (он так и не узнал, сколько ей исполнилось лет) подошло к концу и Андрей Вадимович с Надей ушли (Андрей Вадимович оказался на редкость милым пожилым человеком, беседовал с Леной о кинематографе, о джазе, о том, как она провела лето, был учтив, предупредителен и тонок, смотрелся прямо как персонаж из «Белой гвардии», которую Гена очень любил), было уже очень поздно, и Лена просто сказала: «Гена, если хочешь, можешь ночевать у меня». Гена молча подошел к ней, положил руки на плечи — она стояла спокойно и смотрела на него — и поцеловал ее в губы. Почувствовав, что Лена ему отвечает, он прижал ее к себе, но она мягко высвободилась, взяла его за руку и повела на кухню.

— Гена, мы с тобой люди взрослые, ты человек умный, хороший, так вот, слушай меня. Ты ляжешь вот на этот диванчик, — она показала рукой на диван, стоящий у окна вместительной кухни, — и тихонечко поспишь. А я — в комнате. Договорились? Я очень устала, ты — тоже, судя по твоим рассказам сегодняшним. Так что спокойно спим. А дальше время покажет. Договорились?

Гена уже давно не испытывал ничего похожего — слово «любовь» он воспринимал как что-то отстраненное, литературное, правда, это касалось только любви к женщине, любовь вообще он принимал и любил многих людей, но с женщинами последние годы все было проще: да — да, нет — нет, и до свидания… Сейчас же его охватывало странное, забытое состояние полета, нежности, ему стало невероятно хорошо и не возникло обиды на то, что они не будут сегодня вместе спать. Значит, так надо.

— Хорошо, Лена. Ты меня утром разбуди пораньше. — Он снова поцеловал ее.

— Там кофе на столе, сваришь, если захочешь. Ну, пока. Спокойной ночи.

Он проснулся от грохота за стеной. Ничего не соображая еще, открыл глаза и увидел прямо перед собой стоящий на табуретке будильник, показывающий девять утра. Словно в подтверждение правильности и точности хода, будильник немедленно зазвонил. Гена шлепнул по нему рукой и понял, что грохот за стеной — это музыка. Джими Хендрикс — «Crosstown traffic» — ломовая совершенно вещь.

— Доброе утро! — В дверях кухни появилась Лена — босиком, в одной только длинной белой футболке. — Завтракать будешь?

— Обязательно.

Они пили кофе, закусывали остатками вчерашнего банкета — копченой колбасой, ветчиной, пирожными. Кофе Лена подала в двух здоровенных кружках — в каждой, если сравнивать с уличными кофейнями, вмещалось порций по пять.

— Ну что, Лена, какие планы? — спросил осторожно Гена. Ему не хотелось уходить, и он не мог найти предлог, чтобы остаться.

— Ты, Геночка, поезжай-ка домой. Если верить твоим вчерашним рассказам, тебе нужно немножко в себя прийти. А я прибираться буду.

— Давай я тебе помогу…

— Нет, Гена, я не люблю скопом работать, суета одна. Я уж сама.

— Ну, мы увидимся как-то?

— Конечно. Хочешь, вечером приезжай. Я буду рада тебя видеть.

Вечером Гена, конечно же, приехал и остался. И на этот раз они спали вместе.

Алексей смотрел на своих друзей, уставших за этот трудный и грустный день, притихших — ну какая там Америка, разве он сможет променять их на что-то? — ничего нет важнее и нужнее этих людей, этой жизни, ужасной, конечно, но такой родной и любимой, изученной от доски до доски, с множеством отдельных миров, построенных им и его друзьями. Вот мир Гены: полки с кассетами и лазерными дисками, несколько гитар, портреты любимых музыкантов по стенам, книги. У него — другой мир: оружие, лес, земля, воздух, солнце, Катерина… Такого ни в какой Америке ему не построить, так же как и Гене, — затоскуют они мгновенно, начнется эта самая ностальгия. Не тоска по березкам и соснам — их можно любить и в Штатах, и в Канаде, и где угодно, — а отрыв от построенного лично, с любовью и нежностью мира, маленького, но своего, который, в отличие от других вещей, невозможно перенести никуда, он включает в себя великое множество элементов, каждый из которых является неотъемлемой его частью, и, если один из них исчезает, вся система мгновенно рушится, и на ее месте приходится выстраивать новую, начиная с нуля.

В мягком свете настольной лампы, во вкусном табачном дыму, распространяемом трубкой, которую дома курил Гена, набивая ее дорогим редким табаком, в становившихся все более короткими и редкими фразах, которыми перебрасывались четверо друзей, теперь они стали еще ближе друг другу. И Лена — человек в компании новый — чувствовала себя своей, словно много лет знала и смешного этого гусара Лешку, и слегка высокомерную Катерину, и Геночку — мудрого, но изображавшего из себя необремененного ничем подростка. И не было сейчас здесь места обычной злости, въевшейся в душу каждого российского гражданина. Они были вместе, они были живы, они любили друг друга, что еще могло иметь значение? «Все будет хорошо, — думал Алексей. — Все будет…»