Двадцатилетний Михаил Кашин пришел из армии в 1965 году. Служилось ему легко — помогала хорошая пионерско-комсомольская подготовка. Он умел молчать, умел улыбаться, исполнять приказы, не перечить начальству, ладить с подчиненными, не делать того, что делать было нельзя, по крайней мере тогда, когда была хоть малейшая доля риска попасться, был обаятелен, розовощек и бодр. То, что на самом деле ему было омерзительно до тошноты все эти нескончаемые два года подчиняться полным, как он считал, дебилам и общаться с товарищами-дегенератами, осталось незамеченным никем из его сослуживцев. В армии он получил водительские права, окреп, научился стрелять и стал отличником боевой и политической подготовки. Помимо всего этого, Миша Кашин научился также пить, чего раньше, на гражданке, не умел и не любил, да и годы были не те еще — пацан совсем был, пионервожатый зачуханный…

Дома праздник не получился — мать гладила его по головке, как маленького, отец пил водку. Он вообще, как выяснил Миша позже, последний год стал много пить, опустился, на работе были сплошные неприятности, мать переживала, он злился оттого, что и дома, и на работе без конца ловил на себе ее укоризненные взгляды. Вечерами орал на нее, стучал кулаком по столу, и Миша мгновенно понял, что так теперь будет всегда. Что никогда эти люди, его родители, не разведутся, не разъедутся по разным квартирам, а до конца дней своих будут пилить друг друга, плакать, ругаться. Отец будет пить все больше и больше, мать совсем скоро состарится, и будут они на людях, при гостях или на улице, встречая соседей по лестничной клетке, которые давно уже, конечно, в курсе всего, изображать счастливую советскую семью, а дома тоска окончательно зеленой тиной затянет оставшиеся годы жизни.

Отец послал мать за водкой — бутылка, купленная к встрече сына, быстро кончилась: папа не рассчитывал, что Миша с такой легкостью будет употреблять наравне с ним. Лицо его прояснилось, он смотрел на сына, которого не видел два года, и ему начинало казаться — может быть, от выпитой за день водки? — что вернулись те времена, когда покупал он Мише книги Жюля Верна и строительные конструкторы, когда они с женой в новогоднюю ночь прятали под елку, стоящую в гостиной, — Миша ложился спать в начале первого, выпив под бой курантов по телевизору лимонаду, — завернутые в несколько кусков «подарочной» бумаги коробки с солдатиками и шоколадки, ходили в зоопарк и в Артиллерийский музей.

— Папа, я пойду переоденусь.

Михаил столько дней ждал, когда наконец сможет сбросить с себя эту уродливую, опостылевшую ему с той самой минуты, когда он ее на себя напялил, форму, и вот сейчас этот миг настал. Он вошел в свою комнату, открыл шкаф и стал перебирать доармейскую свою одежду — костюм, рубашки, свитера, брюки… Костюм оказался мал — кургузый пиджачок жал в плечах, рукава были до смешного коротки, из широких штанин далеко вылезали худые Мишины лодыжки — клоун, да и только. С другими брюками была та же история, но выбирать не приходилось, и Миша натянул на себя узкий, тесный свитер с оленями на груди, влез в светлые брючки, стараясь как можно ниже спустить их на бедра, — бесполезно, стоило сделать шаг, и они снова взлетали вверх, обнажая ноги чуть ли не до колен. «Черт с ними, — подумал Миша, — завтра нужно будет сходить в магазин, одеться нормально».

— Ну, сынок, чем думаешь заниматься теперь? — спросил отец умильным, неестественным голосом. Его развозило на глазах, лицо краснело, глаза были мокрыми, волосы слиплись на лбу, он снял белую нейлоновую полупрозрачную рубашку и сидел в голубой майке, стряхивая в пепельницу бесконечные свои беломорины, промахиваясь и соря на стол серыми комками пепла.

— В кино думаю завтра сходить, папа, — ответил Миша, развалясь на стуле и вытянув под столом ноги.

— Ну и правильно, отдохни немного, осмотрись. Там вам кино-то показывали?

— Конечно. Сколько угодно, папа. «Кубанских казаков» раз десять посмотрел.

— О, здорово. Отличная картина. Помню, помню, как же… Ну, кино — это хорошо. А потом-то что думаешь? На завод не хочешь ко мне? С мамкой нашей вместе бы работали, все, втроем, вместе, нас люди уважают, зарплата вполне. Ну, поучишься маленько, станешь рабочим настоящим, как я, как мамка наша…

— Я подумаю, папа. — Михаил широко зевнул.

Конечно, ни о каком заводе не могло быть и речи, но не хотелось в первый же день раздражать отца, даже не раздражать, а обижать — Миша вспомнил постаревшее, усохшее лицо матери, взглянул еще раз в слезящиеся глаза сидевшего напротив него почти совсем чужого мужчины и почувствовал тяжелую жалость к родителям. Тяжелую оттого, что изменить в их тоскливой жизни он явно уже ничего не мог. «Денег им давать буду побольше, — сказал себе Миша, — хоть что-то…» В том, что денег у него будет много, он не сомневался, хотя и не совсем отчетливо представлял себе, каким путем будет их зарабатывать. Но уж точно не на заводе.

Пришла мама, принесла очередную бутылку водки, каких-то еще консервов. Все остальное было заранее куплено — шоколадный торт к чаю, конфеты, лимоны, апельсины. Семья Кашиных готовилась к встрече сына, подзаняли денег до получки на работе, у соседей — мать понимала, что Мише нужна будет новая одежда, что ему нужно хорошо покушать, погулять некоторое время, а потом, Бог даст, найдет он приличную работу, заживут они втроем, и, глядишь, наладится опять жизнь, и старость будет счастливой и спокойной.

— Спасибо, мама. — Михаил встал и поцеловал ее в совсем уже седые волосы, редеющие, тонкие, ломкие. Какая она стала маленькая — во второй раз за сегодняшний вечер удивился Миша. Первый раз был, когда он увидел ее в дверях — такая сухонькая, высосал из нее завод все здоровье, да еще папаша, тоже деятель… Гегемон.

Отец открыл бутылку и наполнил три рюмки, но Михаил отставил свою в сторону и, посмотрев на мать, сказал: «Мама, давай-ка лучше чайку» — и увидел, как она вдруг на миг расцвела, правильно он попал, достала ее эта водка, папаша постарался. Хоть немного мать порадовал, а выпить Мише хотелось жутко — напиться, забыть всю эту армейскую грязь, вытянуться на домашних, чистых простынях, на мягкой постели, завернуться в ватное тяжелое одеяло и спать, пока сам не проснешься, потом просто лежать весь день в постели, курить, читать, потом пойти гулять по вечернему Невскому, найти девушку…

— Давай чайку с лимончиком, а, пап?

— Ну, будь, сынок. — Отец опрокинул рюмку, и кадык на плохо выбритой морщинистой шее противно дернулся, словно судорога прошла под дряблой, пористой кожей. — Это правильно, что ты не пьешь. Гадость эта водка. Я тоже не буду. Завтра не буду. А сегодня праздник у нас. — Он снова потянулся к бутылке.

Мать, как будто не замечая действий мужа, сняла с плиты давно уже стоящий на слабом огне чайник, испускающий тонкую, слабую струйку пара, и заварила крепчайший, как она всегда любила, напиток.

— Индийский, — гордо улыбаясь, сказала она, обращаясь только к Мише, — там-то, наверное, такого не пил?

— Да уж, конечно, — согласился Михаил. Не рассказывать же ей, как чефирили они с армейскими приятелями в ленинской комнате по ночам с этим самым индийским чаем. Да вообще, нечего толком рассказывать — гадость и мерзость одна.

— Тортик пока разрежь, сейчас заварится. Ох, как я рада, Мишенька, как я рада! Ты-то соскучился? Как тебе дома-то?

— Ну, мама, что ты спрашиваешь? — Миша откусил огромный кусок торта. — Я уж с трудом дотерпел, конечно, соскучился. — «Черт, — думал он, — она еще так немного поговорит, и я точно на завод пойду работать. Как жалко ее — сил нет смотреть, разревусь сейчас, как нюня… Говно я, конечно, говно. Писал бы хоть почаще. Как она тут жила с этим уродом…» — Внезапно он понял, что отец все это время что-то безостановочно говорит, ковыряясь вилкой в банке с рыбными консервами:

— …В дружину, а я говорю, на хрен мне ваша дружина, я на работе с утра до ночи и в выходные, и в праздники как проклятый и отгулов у меня на месяц, а я не беру, потому что надо, чтобы крутилось все, чтобы работали люди, чтобы людям хорошо было, каждый свое место знать должен, из 5-го Лешка ко мне просится, раздолбай, возьму, все равно работать некому, мне в санаторий надо на лето, здоровье никуда не годится, сын помощник, теперь вздохну, хоть есть с кем выпить, поговорить, сын весь в меня, молодец, сделал его человеком…

«Не сделал ты меня человеком, слава тебе Господи, — подумал Михаил, — и никогда я таким, как ты, не буду. А все деньги буду маме отдавать. Ты же все равно пропьешь. И конченый ты, папа, человек. Ничего тебе уже не поможет».

— Мама, спасибо, я пойду прилягу, а? Можно?

— Конечно, конечно, Мишенька, иди, я тебе сейчас постелю. Отдыхай. А ну, давай заканчивай пьянку, — вдруг сурово прикрикнула она на мужа. Тот удивленно поставил только что взятую бутылку.

— Что, что?

— Сворачивайся, говорю. Дай сыну отдохнуть. Иди на диван ложись, я прибираться буду. — Щеки у нее раскраснелись, она говорила грозно, но в глазах стояла радость. В эту минуту она чувствовала себя хозяйкой, одновременно подсознательно понимая, что в доме появился защитник, который не позволит мужу кричать на нее, напиваться за полночь, валиться под стол с невнятным матерком.

— Давай, давай, я жду!

И он, с застывшим на лице удивлением, что-то тихо бурча, поднялся, шатаясь, и побрел в спальню.

Он лежал в своей комнате в темноте, которая в городе по ночам никогда почему-то не бывает абсолютной — с улицы через оконные проемы просачивается рассеянный свет уличных фонарей, волнами налетают огни проезжающих машин и автобусов. Город даже в самые глухие предутренние, предрассветные часы словно бы слегка светится, как радиоактивный элемент, и непонятны источники этого свечения. Миша, привыкнув к этой относительной темноте, хорошо различал книжный шкаф, полный замечательных вещей, и предвкушал удовольствие, которое он начнет получать прямо с завтрашнего утра, перерывая и листая сотни томов, по которым он так скучал столько времени. Письменный стол, тумбочка, шкаф с ненужной уже теперь детской одеждой, теплый паркетный пол — комната была хорошо прибрана, вид имела слегка нежилой, — мама все расставила и разложила по местам, но завтра он наведет здесь легкий беспорядок, придающий особый уют, беспорядок, означающий жизнь, действие, движение.

В коридоре громко зазвонил телефон. Миша с удовольствием слушал резкие переливчатые звуки, прикрыв глаза, — наконец-то звонит Его телефон, у Него дома, может быть, это кто-то уже звонит Ему… Шлепая задниками старых, разношенных домашних тапочек, протопал в коридор отец. Миша представил его у телефона — с заспанными глазами-щелочками, с опухшим лицом, в голубой майке и широченных черных трусах. «Эх, папа…»

— Алло, — хриплым голосом заговорил отец, подняв трубку. — Чего вы ночью звоните? С ума посходили? Спит он. Приехал, да. Завтра звони.

— Пап, я не сплю, — закричал Михаил. — Я сейчас подойду!

— Разбудили вот. Идет он, идет, подожди.

Михаил отбросил одеяло и выскочил в коридор, босой, завернувшись по пути в коротенький свой старенький халат.

— Да?

— Ну что, боец, вернулся?

— Виталик? Ты? Собака! Чего же ты раньше не позвонил?

— Раньше не мог, Миша. Давай приезжай ко мне, отметим твое возвращение.

— Виталик, я тут как бы лег уже… Может, завтра?

— Ну ты даешь. Тут куча народу собралась, все тебя ждут. Миш, раньше не могли, ей-Богу. Дела. Приезжай, все расскажу. Бери такси, если денег нет, я оплачу. Адрес-то помнишь?

— Ладно, Виталь, скоро буду. Ждите.

— Миша, ты что, уходишь? — Из кухни выглянула мама.

— Мама, Виталий в гости зовет. Я съезжу к нему — тут недалеко, ты же знаешь. Посидим с ребятами.

— Ой, Миша, поздно уже, как ты ночью-то поедешь?

— Да на такси, мам, денег на машину хватит. Не волнуйся. — Он улыбнулся. — Я уже большой.

— Ну что, поезжай, конечно. Только, как доедешь, обязательно позвони.

— Конечно, мам. Не расстраивайся. Все будет нормально. Я позвоню.

Он вышел на темную набережную Фонтанки — жили Кашины на углу Дзержинского и набережной — и не стал ловить такси, а решил прогуляться: до улицы Петра Лаврова он не спеша дойдет минут за тридцать.

Он шел по Фонтанке к Невскому, наступая в глубокие лужи. Через несколько шагов ноги были уже совершенно мокрыми, но он не чувствовал холода, а моросящий дождик не мешал и не раздражал Михаила — он был свободен, и с каждым шагом все глубже и глубже погружался в это пьянящее, сродни наркотическому возбуждению состояние свободы. Остановился на Аничковом мосту, прямо под одним из рвущих узду коней, хорошо различимом в свете уличных фонарей Невского — блестел асфальт, редкие машины взрывали его тучами мелких брызг, искрящихся и сверкавших мгновенными вспышками на фоне черной полосы реки, зияющей узким провалом между ярко освещенных фасадов домов-дворцов. Он перешел Невский под мигающим желтым глазом светофора и начал спускаться вниз, снова в темноту набережной. Он шел, как хозяин по собственному большому и уютному дому, чувствуя себя в полной безопасности, предвкушая хорошую выпивку и веселую ночь, это был его город, и он пришел сюда, чтобы брать у этого города все, что заблагорассудится.

Перед черной на фоне темно-фиолетового неба стеной Летнего сада свернул на Пестеля и слегка замедлил шаг — вдруг захотелось оттянуть появление у Виталия, еще прогуляться, подышать чудесным воздухом свободы, ведь завтра уже начнутся дела, начнется суета. Виталик — парень деловой, времени зря не теряет, отдыха не будет, это точно. Но это и здорово. Одеться нужно, привести себя в порядок, а потом… Машину нужно хорошую купить, зря, что ли, права дома валяются! Бабу хорошую нужно, квартиру — все в его руках, все будет! Он прошел мимо кинотеатра «Спартак», вспомнил, как ходил сюда с отцом — большим, красивым, в толстом черном пальто. По утрам, сделав гимнастику, он долго фыркал в ванной, потом выходил к столу в трусах, и Миша завидовал сильно развитым грудным мышцам, которые надувались и шевелились, когда отец двигал руками, брал вилку, чашку, папиросу… Сейчас у него торчат ребра и ключицы, смотреть противно, тьфу. Войдя во двор дома, где жил Виталий с родителями, Михаил понял, что родителей сегодня дома явно нет: свет горел в одной только комнате, из открытого окна которой неслись тихие звуки саксофона — Виталий берег покой соседей и никогда по вечерам не слушал громкую музыку, а слушал он ее, сколько Михаил его знал, всегда. Джаз был одной из самых сильных страстей Виталия, и он тратил бешеные деньги на то, чтобы достать новые заграничные пластинки.

Дверь открыл сам Виталий; он стал выше ростом, похудел и носил странную прическу — длинные волосы ровно подстриженной челкой падали до середины лба, наполовину прикрывали уши и пышной копной, напоминавшей аккуратную скирду сена, возвышались над теменем. Он был одет в белый свитер с высоким горлом, упирающимся в подбородок, и узкие короткие черные брючки.

— Ну, здорово, старик! — Виталий обнял его за плечи, проникновенно глядя прямо в глаза. — Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! О, каким ты кирпичом выглядишь! Извини, ты не виноват, я понимаю. Так, старик, ходить нельзя. Мы тебя приоденем! Давай проходи, старик, проходи. Девочки, пришел мой лучший друг — прямо из наших славных вооруженных сил пришел. Не снимай ботинки, не снимай, будем как приличные люди.

Михаил вошел в комнату Виталия и увидел трех девушек, удивительно похожих друг на друга — все с челочками, все светленькие, в коротких, почти одинаковых платьицах.

— А где же все? — спросил он, повернувшись к Виталию, закрывавшему дверь в коридор. — Ты говорил, все собрались.

— А это и есть все. Что тебе не нравится? Посидим спокойно, старик, поговорим. Это Ася, это Энни, это Джейн. Женя по-нашему.

— Вилли, представил бы друга, — сказала Ася.

— Михаил. — Кашин неловко потоптался по ковру — он неуютно чувствовал себя в мокрых тупоносых черных ботинках и дурацких своих брюках. Под ложечкой сладко засосало, ему ужасно нравилось, как выглядели эти девчонки, как вел себя Виталий — Вилли то есть. Похожих персонажей он видел в армии в журнале «Крокодил» — стиляги. Вот здорово!

— Садись, старик, отдыхай. — Виталий-Вилли взял со стола красивую фигурную бутылку с красной жидкостью и налил в четыре маленькие рюмочки. — Ликеру выпьешь?

— А водки нет? — спросил Михаил. — Замерз я, пока шел, — извиняясь, посмотрел он на девушек.

— Есть, есть, все у нас есть. Джейн, возьми в баре водку для фронтовика!

Музыка смолкла, и Виталий встал, чтобы поменять пластинку.

— Видел аппарат? «Грюндиг»! А на это посмотри! — В дальнем углу комнаты стояли два объемистых ящика, которые Михаил не заметил при входе. — Магнитофоны — фирма!

— А зачем два-то тебе?

— Старик, это же живые деньги! Я пласты пишу, ленты продаю — знаешь, с каким свистом разлетаются. Правда, дело подсудное, но где наша не пропадала, а?

— Так ты теперь на музыку перешел?

— Ну, не только, Миша, не только. На одной музыке далеко не уедешь. Ну, о делах завтра поговорим. И для тебя работка найдется. Я тебя так ждал! Одни лохи вокруг, порядочных людей днем с огнем не найдешь! Ты, надеюсь, у меня остаешься?

— Ну, если удобно… Домой надо только позвонить.

— Позвони, позвони. Герлы вот тебя развлекут, скучать не будешь. Эх, Майк, — можно, я тебя буду так называть? — Майк, такие дела закрутим, ты чего!.. Весь Невский будет наш!

На водку Виталий оказался слаб — уже через полчаса, когда Михаил еще только расслабился, почувствовал себя спокойно, в своей тарелке, перестал комплексовать и нашел нужные интонации, слова и темы разговоров с девчонками, Виталий размяк, стал слезлив, обнял Энни (ее звали Аней, как выяснил Михаил) и принялся жаловаться ей на свою паскудную жизнь, хотя, чего в ней было такого паскудного, Михаил никак не мог понять. Все есть у человека, чего же ему еще надо?

— Чуваки, думаете, мне деньги нужны? На хрен мне эти деньги! — уже кричал Виталик. — В Штаты хочу! Вот где нормальная жизнь. Не могу с этим быдлом больше жить, не могу! Миша, давай в Штаты рванем? Женимся на американках, уедем… А, не выйдет ничего, все равно… У-у-у, скучно мне, скучно…

Через минуту, впрочем, он уже забыл о своих горестях, вскочил, схватил с полки пластинку и кинул ее Михаилу на колени.

— Смотри. Вот люди! Битлы! Настоящие! Я за этот пласт денег заплатил больше, чем ты в армии за два года проел! Только этим и спасаюсь. Ты грамотный? — неожиданно спросил он у Михаила.

— В каком смысле?

— Ну, язык знаешь? Инглиш?

— Не-а…

— Надо, надо, старик. Просто необходимо. Я тебе учебник дам, учись. Неграмотным в наше время быть нельзя. — Он встал, поставил битлов на проигрыватель, снова бухнулся в кресло и стал тихонько подвывать чистым голосам Леннона и Маккартни.

— Стоп! — вдруг снова заорал он, прервав пение. — Миша, я тебе хочу сделать подарок. — Он быстро выскочил в соседнюю комнату и вернулся с прозрачным полиэтиленовым пакетом, в котором виднелось что-то мягкое синего цвета. — Примерь. Если не подойдут, посмотрим другой размер, у меня есть… — Он сунул пакет Михаилу. — Носи на здоровье!

Сорвав мягкую, приятную на ощупь пленку, Миша понял, что у него в руках настоящие джинсы. Вот это да! Джинсы он видел опять же в «Крокодиле», на журнальных фотографиях из мира «чистогана и наживы», и пару раз на улице. Но на улице встреченные им пару лет назад два молодых человека были не в таких штанах — он понял сейчас, что те были не настоящими, а это было настоящим — темно-синим, тяжелым, жестким, толстым… Такие штаны, кажется, можно носить всю жизнь, и сносу им не будет…

— Ха-ха, — веселился Виталий, — ты их дома в угол поставь — стоять будут! Давай надевай!

…Миша вышел из соседней комнаты и неуверенно спросил компанию, молча и с интересом рассматривавшую его:

— Ну, как?

— Ребята, вот это чувак! До чего клевый! — восторженно пропела Энни.

— То, что надо, старичок, — значительно прокомментировал Виталий. — Теперь ты выглядишь по полной схеме.

Михаил и сам ощущал себя другим человеком, джинсы были словно военная форма на втором году службы — движения стали уверенными, широкими, жесты законченными. Он развалился на диване, закинув ногу на ногу, с рюмкой в руке. Виталий танцевал с Энни, к Михаилу же подсела Джейн — высокая, худая, со скучающим лицом. Она пила наравне с ним, а когда он стал клевать носом, увела в соседнюю комнату, пихнула в кровать и сама легла рядом.

Когда он проснулся утром, ее рядом не было. Он вышел в коридор и вспомнил, что забыл позвонить домой. Сейчас звонить было бессмысленно — родители уже давно должны были уйти на свой завод. В коридоре появился Виталий в халате, заспанный, нечесаный.

— Ну, как отдохнув? — Глаза его хитро заблестели. — Похмелиться хочешь.

— Да нет, Виталий, спасибо. А где Джейн?

— Понравилась, да? В институт поехала. Она учится у нас, студентка. Ты ей тоже понравился.

— Слушай, я домой заскочу, надо вещи разобрать, денег взять. Потом заеду, поговорим. Ты вчера что-то про дела начинал…

— Давай, давай, я посплю пока еще немножко. Приходи обязательно, я сегодня дома.

На улице Михаил подошел к автомату с газированной водой, нащупал в кармане трехкопеечную монету и получил за нее стакан ледяной, вкуснейшей газировки. Медленно глотая ее и полоща рот, приятно покалываемый пузырьками газа, он услышал за спиной глухой голос: «У, пижон, бездельник». Обернувшись, он увидел удаляющуюся сутулую фигуру, поразительно со спины напоминавшую его отца, — местами седоватые короткие редеющие волосы, узкие плечи, стоптанные ботинки, полетевший на асфальт окурок «Беломора»… «Интересно, а Джейн приедет к Виталию сегодня? В любом случае скорей домой, а потом снова туда — в настоящую, цветную, объемную жизнь. Здесь, в этом картонном мире, делать нечего». Михаил встряхнул головой и бодро, широкими шагами двинулся по Фонтанке.