5
Старожилы рассказывают, что есть в моем городе маленькая улочка, название которой никто уже и не помнит, хотя называется она просто — Шепетовская.
Редки пешеходы на этой улице. Особенно редки в поздний час. Ничто не влечет сюда прохожих. Однако если уж свернет на тихую Шепетовскую улочку молодой и симпатичный мужчина, то происходит с таким мужчиной каждый раз одно и то же.
По крайней мере, так говорят старожилы.
Сам не заметив как, мужчина знакомится с женщиной редкой красоты. Мало того что она с радостью принимает его ухаживания, так еще и тут же приглашает к себе: они с подружками тут, неподалеку, в общежитии. Вот только забираться в общежитие нужно через окно, а то очень уж строгая у них администрация.
Наивный, обуреваемый инстинктами мужчина, рискуя жизнью, лезет по отвесной стене к вожделенному окну и действительно попадает в общество множества женщин всех возрастов, комплекций и темпераментов.
Ночь напролет мужчина предается чувственным утехам. Пьет, так сказать, нектар со множества цветков. А под утро тайком бывает выведен через парадный выход… и вот тут — только тут! — на дверях «общежития» видит он вывеску «Кожно-венерологическая больница для женщин № 17».
И демонический смех прелестниц заглушается воплем отчаяния, ибо ловелас чувствует, как во все поры его недавно здорового организма проникает множество заразных и наверняка неизлечимых хворей…
В планах на сегодняшний вечер у меня значилось навестить друга Лешу Осокина, оказавшегося пациентом другой легендарной больницы. Тоже венерологической, но только мужской.
Таксист, подвозивший меня от «Флибустьера» до улицы Восстания, пытался завязать светскую беседу… и несколько раз высказывал замечания на тему, что дождь в этом году льет… давно так не лил… а в этом году льет.
Настроения болтать не было. Я молча расплатился и вылез перед воротами красного ажурного особнячка.
Еще со времен, когда распространение вензаболеваний рассматривалось как уголовно наказуемое деяние, на окнах особнячка сохранились решетки. Бабушка-вахтерша, встреченная в дверях больницы, осмотрела меня и буркнула, что вход в больницу слева, через металлические ворота, да только там не пускают, можно даже и не соваться.
Первые пять минут я просто стучал в металлические ворота, а потом начал барабанить двумя руками.
Из внутренних помещений выплыл милиционер в мокрой плащ-палатке. Выглядел он немного печальным. Словно знал, что сейчас рубанет незваному визитеру дубинкой промеж рогов, и это его заранее расстраивало.
— Я хотел бы увидеть Алексея Осокина. Он поступил вчера на третье отделение.
Милиционер осмотрел меня с головы до пят и промолчал. Дождь нудно барабанил по его плащ-палатке.
— Алексей Осокин. Третье отделение.
— Ты тупой?
Наверное, я должен был оскорбиться и уйти. Однако я заплатил за такси, и до десяти, когда у меня было назначено свидание с ирландцами, оставалась куча времени.
— Я не тупой. Я мокрый и усталый. Может, поострим внутри, а?
— Читать умеешь?
— Когда-то меня учили этому в школе. Вам хочется послушать перед сном пару сказочек?
— Ну так читай, если умеешь.
Милиционер с лязгом захлопнул дверь и, удаляясь, забухал сапогами. Я поискал глазами, что бы такое мне почитать.
Слева от двери было приклеено расплывшееся под дождем объявление насчет обмена жилплощади. Ни единый телефон на нем оборван не был.
Справа, метрах в трех, я обнаружил стенд, сообщавший, что больница № 6 является режимным лечебным заведением и любое общение с пациентами строжайшим образом запрещено. Основание — приказ министра здравоохранения от 16 января 1964 года.
Прикинув и так и этак, я решил, что вряд ли милиционер имел в виду обмен жилплощади. Приказ министра я перечитал еще раз. Даже забрызганный дождем, он выглядел очень серьезно. Но уезжать, так и не повидав Осокина, все равно не хотелось.
Я вернулся к центральному входу, показал старушке свое редакционное удостоверение и сказал, что хочу поговорить с главврачом. Главврач оказался маленьким человеком с красными от недосыпания глазами.
— Слушаю вас.
— Право слово, неудобно вас беспокоить.
— Что вы, что вы…
— Хотел рассказать вам небольшую историю.
— Я весь внимание.
— Она напрямую касается работы вверенной вам больницы.
— Очень, просто оч-чень интересно.
— Дело в том, что два месяца назад должность руководителя ГУВД оказалась вакантна. Неужели вы не слышали об этом? Странно — это такое громкое событие. Не важно, почему так случилось, важно, что сейчас на этот пост претендуют два человека — Курицын и Петушков. Вопрос решается в Москве, и пока оба претендента в неведении относительно своих шансов. Ведут, так сказать, собственную предвыборную борьбу. Тот, который Петушков, до сих пор занимается делами постовых и охранных структур. Сейчас он особенно упирает на то, что он — человек новой формации, уверяет общественность, что при нем недостатки прежней системы навсегда отойдут, так сказать, в прошлое…
— Да что вы говорите?
— Как вы думаете — увеличатся ли его шансы на занятие должности, если выяснится, что подчиненные ему части милиции, несущие пост на объектах муниципального подчинения, руководствуются в работе приказами тридцатилетней давности?
Врач задумался и от усердия даже пожевал губами.
— Думаю, что не увеличатся. А зачем вы мне это рассказываете?
— Вы не понимаете?
— Нет.
— Видите ли в чем дело. У вас на входе стоит постовой. Очень вежливый мужчина. Пять минут назад он отказался пропустить меня внутрь больницы на основании того, что в 1964 году министру здравоохранения ни с того ни с сего пришло в голову подобные визиты запретить.
— Ага. И вы собираетесь об этом написать в своей газете?
— Собираюсь. А когда люди Петушкова будут спрашивать меня, зачем я так подставил их шефа, я объясню, что вы не смогли справиться с подчиненными вам милиционерами. Уверяю вас — Петушков этого не забудет.
Я наклонился к собеседнику и прошептал:
— Между нами говоря, он мерзкий и злопамятный человек. Удивительно мерзкий и удивительно злопамятный.
Доктор заволновался:
— Погодите, погодите. Зачем же так драматизировать ситуацию?
Приблизительно три минуты он рассказывал мне о том, как он любит газеты вообще и мою в частности. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы постовой извинился? «Не хочу», — сказал я.
Через пять минут дородный медбрат в белом халате провожал меня на вожделенное третье отделение.
Честно сказать, во всей рассказанной истории не было ни единого слова правды. Фамилии Курицына и Петушкова я придумал за секунду до того, как принялся излагать врачу всю эту бредятину.
Глупо, конечно, но ведь помогло.
На стене кабинета, в котором меня попросили подождать, висел рукописный плакат «Когда идешь к урологу-врачу, попридержи в канале всю мочу!». Я уселся в потертое кожаное кресло и от нечего делать полистал лежавшие на столе брошюры.
Одна из них — «Памятка школьникам старших классов» — описывала, как именно следует заниматься гомосексуализмом, чтобы не подцепить что-нибудь совсем неожиданное.
Вместо «привет» Осокин спросил, принес ли я сигареты? Выглядел он хреново: небритый, осунувшийся, в дурацких пижамных штанах на два размера больше, чем нужно.
Я через стол кинул ему пачку «Lucky Strike» и сказал, что он хреново выглядит. Он сорвал с пачки целлофановую обертку, сунул в зубы сигарету и глубоко затянулся:
— На себя посмотри.
— Расскажи, жиголо, почему я должен был переться в эту юдоль скорбей? Неужели ты забыл о технике безопасности?
— Пьян я был, не помню ни хрена.
— Выпьешь?
— А что у тебя?
— Коньяк.
— Хороший?
— Наверное… Дорогой… В «Гостином дворе» купил, на втором этаже.
— Выпей. Мне нельзя. Меня сегодня с трех часов дня колоть стали. Черт знает что за гадость колют — на задницу не сесть. Сказали, выпью хоть грамм — помру к едрене-фене.
— Долго будут колоть?
— Послезавтра последний день. Чего нового на работе?
— Да так…
— Да так?
Я вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку коньяка, отвернул пробку и сделал большой глоток. Коньяк оказался ничего, и я отхлебнул еще раз. Затем завернул пробку и убрал бутылку обратно в карман.
Чтобы рассказать Леше обо всем, что случилось вчера в метро, у меня ушло минут двадцать.
— Вот это ты, парень, влип! Стоило отлучиться поболеть…
— Если бы ты не отлучился, то влип бы сам. Степашин собирался отдать всю ирландскую банду под твое руководство.
— Хрен бы я влип! Думаешь, я бы стал таскать этих чудиков по подземке? Парней — в клуб, девицу — в койку. Разговор короткий.
Цинизм Осокина иногда меня раздражал. Я вытащил коньяк и приложился к бутылке еще разок.
— Точно не хочешь?
— Говорю же — нельзя. Что ты собираешься со всем этим дерьмом делать?
— А что с ним можно делать? С нами был капитан, пусть он и ищет убийцу. Я здесь ни при чем.
— Сам-то что думаешь? Кто зарубил парня?
— Трудно сказать. Я ж не знаю их никого.
— Ни единой мысли?
— Не знаю. Честно не знаю. Может быть, Мартин? Но — не знаю.
— Почему Мартин?
— Нас там было шестеро. Один убит, значит, подозреваемых пять. Допустим, я и капитан не в счет. Остаются трое. Девушка? Вряд ли. Ты бы видел, как всажено лезвие — по самое древко… Блин, лесоруб какой-то работал… А Дебби не похожа на лесоруба…
— Хороша?
— Охренеть можно, какая девица. Остаются двое — Брайан или Мартин. Шансы — фифти-фифти. Но Брайан — как сказать? Он веселый парень. Смеется все время, пиво всем покупает, Дебби за задницу щиплет. А Мартин… Не знаю. Странный какой-то. Как робот.
Мы помолчали. Я еще раз приложился к коньяку. В бутылке его осталось меньше половины.
— Какие планы на вечер?
— В «Хеопс» пойдем. Поболтаем.
— Точно! Сходи, поболтай. Распутаешь дело — тебя Степашин редактором отдела журналистских расследований сделает. С прибавкой к жалованью.
— Ты, прежде чем острить, от гонореи вылечись. А то выпить по-человечески не можешь, а остришь.
***
Когда я уходил из больницы, главврач лично вышел проводить меня до дверей.
Он улыбался, говорил, чтобы я заходил еще, и мечтал о том, чтобы никогда в жизни больше меня не видеть.
Я старался на него не дышать.
— Буду жив — зайду.
— Что вы имеете в виду?
— Опасная у меня, знаете ли, работа.
Я вышел под дождь.
