Когда пересаженная кожа на ногах прижилась (серьезные ожоги у меня были только там) и я стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы мне уменьшили дозы лекарств, я начал разговаривать о том, что было ПОСЛЕ, с любым, кто оказывался в моей палате. Царствие Небесное существует! Знаете, что случилось? После того как обрушился потолок и в легких не осталось воздуха? Я пережил лучшие моменты своей жизни. Это были не пушистые облака и не тоннель со светом в конце. И не лучезарные ангелы, играющие на арфах! Царствие Небесное – это часть вашего прошлого. Будущее существование заложено внутри вас! Вы уже сейчас живете с ним!

Доктора и нянечки могли бы легко объяснить эти мои утверждения последствиями перенесенного шока или воздействием морфия, который мне кололи в качестве обезболивающего, если бы не золотые часы «Омега», некогда принадлежавшие моему деду. Их заботливо хранила моя мама и носила практически всю жизнь, говоря при этом, что однажды они станут моими. Как подтверждали свидетели, присутствовавшие на похоронах, мой отец застегнул браслет с этими самыми часами на запястье у мамы за мгновение до того, как крышка ее гроба закрылась в последний раз и гроб опустили в могилу на кладбище Вудлон.

Благодаря часам я стал своего рода достопримечательностью ожогового центра. Для верующих в Бога или склонных искать доказательства его существования я превратился в доморощенного детройтского пророка, слетавшего на небеса и вернувшегося назад с новостью о том, что Вечность – это лучший день в жизни.

Нельзя сказать, чтобы поверили все. Неоднократно приходилось слышать, что мои видения не представляют собой ничего иного, кроме игры воображения, причуды угасающего сознания. А часы? При упоминании о них многие начинали понимающе подмигивать и смотрели на меня, словно хотели сказать: «Да ладно! Будешь ты нам тут рассказывать!» Те, кто сомневался в правдивости моих слов, зачастую считали историю с «Омегой» просто фокусом, отвратительной уловкой. Впрочем, никто не брался предположить, как такое возможно было провернуть.

Следователи по уголовным делам, посещавшие меня, тоже интересовались, внимательно выслушивали и делали записи, когда я начинал говорить о том, что теперь называл ПОСЛЕ. Они спрашивали, не хотел ли я оказаться на небесах? И если да, то не желал ли взять с собой и свою сестру? И насколько хорошо я знал Мэг Клеменс, подругу Эш, пропавшую за несколько дней до этого?

– Что ты там делал, Дэнни?

Именно этот вопрос они задавали чаще всего. И даже сквозь марево, в которое погружались мои мозги от обезболивающих препаратов, я слышал, что на самом деле он означает.

Я говорил правду.

Это был также и мой день рождения, но меня не пригласили на дневной сеанс. Отец отсутствовал дома до обеда, поэтому, когда Мишель Уинн возвратилась после расставания с Эш и позвонила нам с платного телефона из Детройтского зоопарка, я был единственным, кто мог снять трубку. Как только она сказала, что моя сестра одна поехала на велосипеде в центр города, я бросил телефон и побежал к машине моей матери, которая вот уже год стояла у нас во дворе, ожидая, когда мы повзрослеем настолько, что сможем ездить не только на велосипедах. Я помчался в Вудворд искать Эш.

Раньше я никогда не водил машину, ну, пару раз заезжал на стоянку с отцом в качестве инструктора, поэтому хорошо запомнил блуждание в переулках и попытки удержать руль в неумелых руках. Когда я проезжал мимо зоосада, то посмотрел на вход, пытаясь увидеть, там ли еще Мишель, Лайза и Вайнона.

– И они были там? – спросили детективы.

– Нет, насколько я рассмотрел.

– Итак, ты поехал дальше спасать сестру.

– Да. Но как раз тогда я подумал кое о чем еще.

– О чем же?

– О моем дне рождения, который однажды праздновали в зоопарке. Мне тогда исполнилось шесть лет. Насколько я помню, это был единственный праздник, который устраивали специально для меня. Родители пригласили фокусника и все такое.

– А что еще?

– Он был немного странный, таинственный…

– Кто?

– Фокусник. Рядом с ним мурашки по коже бегали. А еще на нем было очень много грима.

Я посмотрел на детектива. Его ручка замерла над листком блокнота, он ждал, пока я начну рассказывать то, что ему было нужно.

Затем я вспомнил, как увидел клубы черного дыма, поднимающиеся где-то в центре Даунтауна. В нескольких кварталах от места, где я находился, – там, где имелись высокие постройки.

– Я знал, что сестра там. И она в беде.

– Как ты узнал?

– Мы близнецы.

– И что?

– Близнецы чувствуют такие вещи.

– Помоги нам понять: как это возможно?

– Я – это половина нее, и она – половина меня.

Потом они задали вопрос, на который у меня не было ответа. Они спросили, почему Эш прежде всего направилась в тот дом.

– Может, ее кто-то заставил? – предположил детектив с таким видом, будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

Я тоже об этом думал. Невозможно было представить, что совсем не существовало людей, которые бы желали убить мою сестру. Причиной могли стать откровенная месть, неудовлетворенное желание, да просто стремление быть рядом с нею, чтобы увидеть, наконец, кто же она такая на самом деле.

– Зачем было ее заставлять? – спросил я.

– Чтобы сделать ей больно. Как сделали больно Мэг Клеменс.

– Но кому это понадобилось?

– Не знаю. Может быть, тебе?

– Мне?! Притащить Эш куда-то, чтобы… – Я чуть не рассмеялся. – Вы точно ее не знаете!

А потом я все-таки расхохотался. Или это были рыдания.

Мне стало лучше.

Мои ноги достаточно зажили, и я перестал морщиться всякий раз, когда больничная пижама касалась кожи. Меня выписали домой. Хотя слово «дом» в данном случае можно применить только потому, что не имеется другого. Он находился по прежнему адресу, с теми же комнатами, однако сразу стал пустым и гнетущим; даже когда включали свет во всех комнатах, в нем было темно. Отец теперь работал еще больше, чем прежде, и каждое утро оставлял в кухне на столе денег больше, чем мне требовалось. В окрестностях Детройта не осталось ни одного доставщика пиццы, которого я не знал бы. Я перепробовал продукцию всех пиццерий. А одна из них даже подарила мне футболку как «самому ценному клиенту».

Я не горевал по Эшли, но чувствовал ее отсутствие каждую секунду. Мне казалось невозможным, что ее не стало, что она могла, как любой человек, умереть и не вернуться никогда.

И это действительно было невозможно. Потому что она вернулась.