Бегом спускаясь вниз, в зал терминала, я раз за разом пытался дозвониться до Уиллы. Отправил ей две эсэмэски, дал согласие на вызов 911, в соответствии с которым приложение должно было сообщить, что в дом забрались неизвестные, и в промежутках отбил Уилле еще три текстовых сообщения:

«УХОДИТЕ! НЕМЕДЛЕННО!!!»

«ОНА В ДОМЕ!»

«Я не шучу!»

Потом объявили о вылете моего рейса, двери терминала закрылись, по громкой связи объявили, что ожидают на борту последнего пассажира, мистера Орчарда… Мистера Дэниэля Орчарда. Я решил оставаться там, где находился, и попытаться сделать что-нибудь отсюда, прежде чем лишусь связи в небе. Однако я знал: единственное, что можно сделать, – это попытаться самому остановить Эш. Но я не мог ничего предпринять отсюда, из Детройта, поэтому все-таки бросился к дверям и затем в самолет. Когда я усаживался на свое место, спину мне прожигали возмущенные взгляды пассажиров.

Эти час сорок восемь гула турбин в ночи между Детройтом и Бостоном стали самыми мучительными в моей жизни. Впрочем, то же можно было сказать и о детстве, проведенном с Эш, и о самой преисподней.

Мое сердце тоже не забывало подбрасывать мне новые болевые ощущения, всем своим весом толкаясь в грудную клетку. Я изо всех сил старался сдержать стоны, но не раз думал, что все-таки проиграю этот поединок с нервами. Я с трудом подавлял отчаянное желание начать стучать по креслу впереди меня или оторвать в ярости от потолка кислородную маску. Меня останавливало только то, что в этом случае нам придется совершить посадку где-нибудь в Буффало или Олбани, а меня выведут из самолета в смирительной рубашке. Требовалось сохранять спокойствие, пока не доберусь до места. И там следует быть готовым – вот только к чему? Прежде всего, надо изменить правила игры. Пора прекращать размышлять над вопросом, чего хочет Эш. Словом, спокойно сидеть в кресле самолета мне помогали только эти мысли. И еще я постоянно перебирал в голове варианты, как заставить ее в кои-то веки хоть что-то почувствовать.

Едва самолет приземлился, я вновь стал терзать телефон. Хотел отправить повторяющиеся текстовые и голосовые сообщения, но затем отказался от всего этого и вновь принялся вызывать ее, пока к самолету не подали трап.

Я позвонил около двенадцати раз, прежде чем она все же ответила. Хриплым голосом. На заднем фоне послышался звук электрического звонка: приглушенная атмосфера какого-то учреждения.

– О, Дэнни! О, боже! Это… О, мой бог…

– Детка, успокойся, ладно?

– Черт возьми! Этого не могло случиться…

– Просто скажи мне, где ты.

– В больнице.

– Эдди?!

– Он прекрасно себя чувствовал. Все было замечательно. Никто не мог поверить, как быстро он поправляется. Когда сказали, что он может отправляться домой, видел бы ты, как он был счастлив! А потом я поднялась к нему в палату, чтобы принести чего-нибудь поесть, а он…

– Что?

– Он покинул нас, Дэнни!

Дикий вой. Это единственное словосочетание, которым можно назвать звук, который я издал. Громкий, короткий и тут же стихший, потому что я изо всех сил вцепился зубами себе в руку.

Стюардесса открыла дверь самолета, и пассажиры потянулись к своим сумкам в багажном отделении над головами.

– Уилла, – позвал я, когда, наконец, смог говорить членораздельно. – Как он нас покинул?

– Он ни на что не реагирует. Словно спит… Но он не спит. Я пыталась его разбудить! Пыталась! Но не смогла!

– Кома. Он в коме?

– Они не говорят это слово. Но да – похоже на то.

Пассажиры столпились у выхода, многие бросали на меня любопытные взгляды. Они были рады, что уходят, оставляя странного чудака во втором ряду кресел наедине с его проблемами.

– Я прочитала сообщения, которые ты посылал, – сказала Уилла.

– Слишком поздно… Извини.

– Как ты узнал, что это она?

– Охранная сигнализация и камера наблюдения. Я видел, как она вошла в наш дом.

– Это она сделала с моим сыном?

– Да.

– Но ты же сказал, что все будет хорошо. Ты считал, что все закончилось.

– Я так думал. Должно быть, я ошибся. А может, и нет, но, похоже, это не имеет значения.

– Если это сделала она, что удержит ее от того, чтобы вернуться? Что ее остановит, если она захочет забрать Эдди? Если она забралась в дом, значит, она может прийти и в больницу, верно?

Полосатый халатик волонтера. Эш показывала мне, куда она собирается направиться после визита в мой дом.

– Я приеду быстро, как только смогу, – только и сказал я.

– Дэнни, что же мы будем делать?

Самолет опустел, в нем оставался только я. Стюардесса бросила на меня взгляд, в котором читалось, что ей до смерти надоели сумасшедшие, которых приходится выковыривать в конце полета из салона, словно сардины из консервной банки.

Но я направился к выходу сам. Затем торопливо бросился к терминалу, расталкивая окружающих, пробился к вывеске «НАЗЕМНЫЙ ТРАНСПОРТ». Новый приступ боли в груди не позволил мне ответить на вопрос Уиллы. Хотя, пожалуй, мне нечего было сейчас ей сказать.

Думают, что при сердечном приступе больше всего болит там, где находится сердце. На самом деле боль может присутствовать везде: в ногах, в затылке, в глазных впадинах.

У меня, например, болело все тело, пока такси неслось через туннель Каллахан и пересекало восточные районы Бостона, направляясь в центр города. Мы неслись по шоссе, и светящиеся полосы сливались в одну.

Это была сумасшедшая гонка по ночному городу. Водитель не сбавлял скорость, петляя по улицам, рассчитанным только на движение конных экипажей, и не обращая внимания на красный свет светофоров, поскольку твердо рассчитывал на обещанные ему сверх счетчика сто баксов, если мы быстро доедем.

Я был уже близко. Когда появились огни больницы, боль снова, словно крыса, принялась точить меня.

– Ну, как? – спросил меня довольный таксист, подъезжая к самому входу в больницу. Он говорил с сильным акцентом, характерным для выходцев из Дорчестера.

Я отдал ему все, что у меня оставалось.

Уилла не прикоснулась ко мне.

Я не ожидал объятий, или поцелуя, или чего-то подобного – не знаю вообще, чего я ждал. Но она отшатнулась от меня так, словно я был разносчиком какой-то болезни. И это ее инстинктивное движение заставило меня тоже отступить на шаг. Понятно, что не требовалось никакого зеркала, чтобы догадаться, какое впечатление мог на нее произвести мой внешний вид: грязный, с остекленевшим взглядом, ясно выражающим лихорадочное желание застать умирающего больного. Я был проклят в ее глазах.

Мы остановились в больничном коридоре у входа в палату Эдди и на мгновение задержались, чтобы прийти в себя. Не любовники, не муж и жена, но взрослые люди, оказавшиеся в сложном положении. Требовалось хотя бы немного взять себя в руки, чтобы стало возможно разговаривать. Уилла сказала, что диагноз насчет комы подтвердился, доктора недоумевают, как это произошло, один даже сказал, что все случилось так, словно «кто-то забрался в него и просто выключил, как выключают свет». Я рассказал ей о тех фактах, которые обнаружил в Детройте, и как я ошибся, полагая, что, узнав правду, Эш остановится. Я ошибался, думая, что ей прежде всего нужна истина.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Я думал о том, что не могу найти слов, чтобы сказать, как мне жаль, что все так вышло. А Уилла, по-моему, изо всех сил сдерживалась, чтобы не надавать мне по лицу.

– Можно мне увидеть его? – спросил я наконец. Попросил разрешения. В этих четырех словах прозвучала моя мечта о том, что я его отец, ну, или почти отец.

– Ты ведь знаешь, он любил тебя, – сказала Уилла, а потом, помолчав несколько дольше, чем требовалось, чтобы поправиться, уточнила:

– Он любит тебя.

Он не был моим сыном. Он был мальчиком, которого я только-только начал узнавать. Я пришел к нему с грузом своих проблем, нас связали обстоятельства, слабые надежды на будущее и невысказанное желание быть вместе. И тем не менее я был рад, когда закрыл дверь палаты и понял, что мы одни. Эдди лежал на кровати, опутанный всякими шлангами, трубками и проводами, но я смог, наконец, дать выход своему горю.

Тот же самый мальчуган, конопатый и лопоухий, лежал, накрытый белой простыней, но его не было в этой комнате в полном смысле этого слова. Это можно только почувствовать: безучастность ко всему окружающему того, в ком искусственно поддерживают жизнь. И само слово «жизнь» имеет не больше веса, чем тонкий луч света, пробивающийся сквозь туман.

Глаза Эдди были закрыты, но губы слегка подергивались. Уверен, это было всего лишь проявление каких-то рефлексов, а вовсе не доказательство того, что мальчик находится в сознании, но все же казалось, что он знает о моем приезде. А еще меня не оставляло жутковатое ощущение, будто кто-то следит за мной со спины, что в помещении есть кто-то, кроме ребенка, лежащего передо мной на больничной койке.

Я взял его руку в свою. Сказал, что люблю его. Что говорил неправду, когда утверждал, что не желаю заменить ему отца. Потому что в глубине души я с самого начала мечтал стать ему настоящим отцом и это желание только возрастало с каждым днем, который нам довелось провести вместе. Я никогда не говорил ему об этом, потому что боялся отпугнуть, потому что был счастлив просто находиться рядом и видеть, как могут доверять друг другу существа, окруженные океаном подозрений и утрат.

И я сказал ему это все. А потом сказал еще кое-что:

– Я собираюсь отыскать ее, Эдди. Я собираюсь отправить ее в такое место, откуда она никогда больше не сможет причинить вреда ни тебе, ни твоей маме. Ты только держись, пожалуйста. Просто думай об этом. Сосредоточься.

И он услышал меня. Ничто внешне не указывало на это, ни малейшего намека на пожатие руки или попытку заговорить, но я знал, что Эдди меня услышал. Я бывал там, где он сейчас находился. В этом срединном состоянии можно многое видеть и слышать. Что-то может вернуть вас, а что-то оттолкнуть далеко за грань.

Я склонился к лежащему мальчику так, чтобы он мог не только слышать, но и чувствовать мой голос.

– Где бы она тебя ни удерживала, я заставлю ее отпустить тебя.

А потом я встал, пока у меня еще оставались силы на это. Отпустил руку Эдди и вышел в холл.

Уиллы там не было. Возможно, она направилась в комнату отдыха или в душевую.

А я пошел прочь.

Я спустился в лифте на первый этаж и вышел в суматоху ночи. В воздухе пахло морем. Я вдохнул его полной грудью. Попытался запомнить это ощущение. Просто вдох и выдох, колебание воздуха, незаметное и удивительное в своей простоте.

И отсюда, из этого мира это сделать невозможно.

Я побежал.

Как настоящий спринтер. Ну, или, по крайней мере, насколько мне позволяли собственные ноги. Пересек, как плугом взрезал, оживленную Кембридж-стрит. Там меня чуть не сбил один из автомобилей, водитель которого так резко нажал на тормоза, что их визг заглушил вой клаксонов. Я повернул в паутину узеньких улочек Бикон-Хилл, спотыкаясь и скользя на неровностях булыжных мостовых, не думая о том, куда бегу, потому что никуда особенно и не собирался попасть. Я просто бежал.

Наверное, со стороны я выглядел как какой-нибудь здоровый олух, который куда-то спешит и изо всех сил стремится предотвратить неизбежное опоздание.

На самом деле я совершал самоубийство.

Стояла тихая ночь, однако в моих ушах шумела кровь. Она стремилась совершать свой обычный круговорот в моем теле, но не успевала попадать туда, куда ей было нужно. Вскоре накатила боль. Новая, никогда прежде не испытанная. Словно прессом сжало грудь так, что, казалось, затрещали ребра. Но я не обращал внимания на эти грозные признаки, так же как не замечал ни огней светофоров, ни бесконечной Луисбург-сквер. Повернув на юг, на Бикон-стрит, расталкивая подвыпивших туристов, я направился на другую сторону, в общественный парк.

И даже тогда, у самого конца пути, ощущение окружающей красоты переполняло меня.

Пожалуй, могли бы найтись какие-то более серьезные наблюдения и мысли в ту минуту, когда собственные ноги отказались меня нести и я засеменил как утка, звезды в ночном небе засияли ослепительным светом, а сами небеса вдруг сузились до небольшой окружности. Однако когда моя голова ударилась о землю, а ивы, залитые огнем дома вдоль Бойлстон-стрит, и серпик луны начали заваливаться куда-то в темноту, я все еще думал:

Воздух…

Это то, что держится дольше всего. Древняя потребность наполнить легкие. Еще один вдох, еще… на прощание…

Но это – все. Последнее дыхание этого мира пахло травой. И свежей росой.

И потом, прямо перед тем, как целиком погрузиться во мрак, я услышал, что кто-то еще добавил чистым девичьим голосом: