Часть вторая
Деяния этой жизни

В первый раз – я вспоминаю свое возвращение ОТТУДА после пожара – я не был уверен, что хотел возвращаться. Если бы то место, куда Эш пыталась меня затащить, не было таким ужасным, если бы оно было хоть чуть-чуть похоже на мою поездку с папой по Вудворд-авеню, я, наверное, предпочел бы опустить руки и остаться в этом ПОСЛЕ. Меня не слишком многое привязывало к жизни среди живых, мало кто ждал меня там. Люди – вот кто отправляет нас на небеса или в ад, или куда вы там достойны отправиться. Люди – это якоря. Это абсолютно точное определение для мира живых. Люди – вот причина, по которой мы желаем остаться там или равнодушно уйти, когда наступает время уходить.

В первый раз у меня не было никого, кроме моего отца, который на тот момент тоже уже наполовину ушел.

Но сейчас все было иначе.

Уилла и Эдди практически не отходили от меня, когда я проваливался в небытие и вновь приходил в сознание, в течение… чего? Дней? Недель? В палате послеоперационной терапии для тяжелых больных время тянется практически неразличимо. Трудно сказать, сколько дней или ночей прошло, если это определяется только по регулярным сменам белья или уколам морфия. И хотя я сказал им, чтобы они шли домой и со мной все будет в порядке, правда заключалась в том, что мне было приятно видеть их рядом в те все удлинявшиеся промежутки, когда я находился в сознании. Особенно приятно было видеть Эдди. Эдди, голос которого я слышал ТАМ и который крикнул мне: «Беги!»

Я садился в постели и читал ему «Лев, колдунья и волшебный шкаф» — книгу, которую я подарил ему всего за два дня до нашего похода на пикник. Он сказал, что посмотрел кино, но книга ему нравится больше.

Приятно было видеть, что мальчик получает удовольствие от чтения. Но когда я оторвался от страницы, то посмотрел на его лицо в надежде увидеть нечто иное, чем интерес к событиям в Нарнии. Я хотел увидеть, знает ли он, что был со мной ТАМ, куда Эш пыталась меня затащить. Куда все-таки дотянулась часть его души.

Видел ли он девушку, которая держала футбольный мяч и сжимала его, выдавливая из меня жизнь? Знал ли он об этом? А может, я просто вообразил все это, как придумал, что он был на том пустыре за домом на Альфред-стрит? Может, я сам выпрял нить, связавшую миры?

Не знаю.

Однако иногда мне казалось, что я замечал в глазах Эдди легкий намек на знание чего-то непостижимого, чего-то такого, что вызывает непонимание, но знакомо. Он и сам как-то изменился после того, как у меня случилось то, что его мать назвала «проблемами с сердцем». Эдди вовсе не был похож на хорошего мальчика, старающегося хорошо относиться к парню, которому уже недолго осталось. Если бы мне пришлось говорить об этом, то я бы сказал, что Эдди ничего не понял, даже если он ТАМ был вместе со мной.

Но если он там был, значит, он нуждается в защите. Не от воспоминаний, возможно оставшихся у него от жизни после смерти. Его нужно защитить от НЕЕ.

Однажды я, казалось, нащупал ответ на свои вопросы. Это произошло, когда мы с Уиллой остались в палате вдвоем и я спросил ее, что произошло в «Кембридж Коммон».

Она не очень много видела. Сначала я гоняю мяч с Эдди, а в следующую секунду уже лежу на земле. Она позвонила 911, и «неотложка» приехала практически мгновенно. Впрочем, это не особенно помогло. Она рассказала, как один из медиков все колебался, укладывать ли меня на каталку, как проводил искусственный массаж сердца и «едва не сделал стойку на руках у тебя на груди», как меня везли в машине «Скорой помощи» и вызывали по радиосвязи то один, то другой госпиталь. Вскоре после того, как меня привезли, в комнату ожидания вышла доктор и сообщила Уилле, что она сожалеет, они старались сделать все возможное, но мистер Орчард скончался.

– Эдди тяжело это воспринял. Как-то очень странно, – сказала Уилла. – Как будто отключился, что ли? Уставился на парковку за окном, будто знал, что там кто-то появится, и он ожидал этого. Ни слова не говорил. Я оставила его в покое.

– Со мной, – чуть не сказал я.

Прошло минут пятнадцать. Уилла сама пребывала в оцепенении – ведь меньше часа назад мы вместе сидели в парке на лужайке! Воскресная прогулка в парке! Она уже начала думать о том, что ей теперь потребуется делать дальше, какие придется подписывать бумаги, о чем говорить с адвокатами, поэтому не сразу сообразила, что имеет в виду вновь вышедшая к ним врач, рассказывая ей о «некоторых неожиданных позитивных изменениях». Оказалось, что, пока она отсутствовала и говорила Уилле о том, что ее «супруг», к несчастью, умер, команда кардиологов совершила чудо и оживила пациента. Врач подробно описывала манипуляции, которые совершали медики над моим сердцем, как вдруг Эдди перебил ее:

– Он возвратился…

– Да, – ответила врач с некоторым сожалением, словно только что проиграла пари. – Можно и так сказать…

Когда через пару дней я смог сам поговорить с кардиологом, тот с огромным энтузиазмом принялся поздравлять нас с Уиллой.

– Дэнни, мы сделали это! – Он энергично тряхнул мою руку. – Черт побери, мы это сделали!

Мне он понравился не только потому, что спас мне жизнь. Он был талантливым врачом, который ничего больше не умеет, кроме как спасать людские жизни. Он видел практически все и, тем не менее, не перестал удивляться тому, как иногда все в этой жизни получается.

– Человеческое сердце! Это удивительная машина, нет никакого сомнения! – восторженно говорил он, покачивая головой. – Но человеческий разум? Сознание человека? Вот что творит чудеса! Сердце? С ним все было кончено. Там оставался шарик, из которого выпустили воздух. Однако вы здесь, с нами.

– Да, я здесь, – сказал я и, кажется, впервые за все время не стал скрывать слез благодарности. У доктора еще до этого тоже увлажнились глаза. Он снова покачал головой, будто не веря в происходящее.

– Это совершенно поразительно! Ваше возвращение. Я бы сказал, что для меня это высшее достижение. Я просто очень рад, что решил зайти в палату и посмотреть, не могу ли что-нибудь сделать.

– Спасибо, доктор.

– Бросьте, Дэнни! Вы сами как следует потрудились, – улыбнулся он. – Умереть на сколько? – восемь, нет, девять минут! Хотите, я покажу вам вашу кардиограмму? КОНЕЦ! А потом сердце вдруг встрепенулось. Поверьте, я видел в морге усопших, у которых имелись куда лучшие перспективы выкарабкаться. И вдруг – тук-тук… тук-тук… тук-тук. Говорю вам, должно быть, что-то вас там крепко напугало. Потому что вы прибежали назад чертовски быстро.

Не сказать, чтобы все новости оказались хорошими. По словам хирурга, у меня была четвертая стадия повреждения сердечной мышцы. С пятой они уже не работают.

– Это серьезная неприятность, Дэнни. Мне очень жаль, – сказал он, и меня снова поразило, насколько неуклюже выглядит его попытка утешить меня.

– А в чем проблема? Ну, вкратце?

– Я медик, мы не можем объяснять в двух словах. Но попробую. В вашем левом предсердии образовалась аномалия аортального кровотока. Левая часть отвечает за двигательные функции и работу головного мозга. Противоположная часть сердца заведует респираторными функциями. Низкая кардиотональная производительность в сочетании с системной высокой васкулярной резистентностью ведет к серьезным систолическим дисфункциям. Хотите, чтобы я вам расшифровал всю эту абракадабру?

– М-м-м… Может, попозже. А с этим можно что-нибудь сделать?

– Вы уже получаете все необходимое лечение. А когда выпишетесь из больницы, боюсь, что вам придется принимать таблеток больше, чем Джуди Гарленд.

– А нельзя сделать какую-нибудь операцию?

– Пока вы тут находились, вам ее сделали. Вскрыли закупоренный клапан. Но больше мы ничего не можем поделать. В случае, подобном вашему, сгустки крови, вроде того, который был удален, слишком многочисленны, а «соломинки», по которым кровь поступает к сердцу, слишком узкие. Так что, насколько я разбираюсь в обычных методах лечения, здесь мы мало что можем сделать. Хотя, погодите… Не так! Есть еще одно средство.

– Какое именно?

– Трансплантация.

– О’кей. А как…

– Вас уже внесли в список.

– Это хорошо. Да?

– Список немаленький.

– Ничего…

– Но если появится подходящий донор, тогда – конечно. И если операция будет успешной… И если ваш организм не отторгнет новое сердце…

– Слишком много «если».

– Что поделать, такое уж это дело.

– Ладно, полагаю, у меня есть что сказать о своем жребии. А какие у меня шансы, доктор?

– Будь я на вашем месте, то постарался бы привести в порядок все свои дела, – ответил он. – Сказал бы всем: «Я вас люблю». Потому что пересадка сердца – чертовски сложная штука. А если это случится снова? Знаете, мистер Орчард, вы везучий человек, раз уж мы с вами сейчас разговариваем. Но в следующий раз вы сюда не вернетесь.

Если не считать боли, такой, словно у меня в груди взорвалась граната, в целом я чувствовал себя неплохо. У меня не было тех последствий, которые, как мне сказали, наблюдались у множества пациентов, перенесших такое же «заболевание»: головокружение, затрудненное дыхание, одышка. Вскоре я даже мог совершать небольшие прогулки и стал полноправным участником довольно унизительного парада перенесших операцию бедолаг, прогуливавшихся по коридору шаркающей походкой. Меня могли выписать, если бы я только смог продемонстрировать, что способен ходить самостоятельно и совершать путешествия от койки до сортира и обратно. Это могло считаться пропуском к свободе: требовалось только убедить сиделок, что я готов жить без подкладного судна.

Так что я изо всех сил старался стать образцовым пациентом. На самом деле у меня имелась слишком веская причина, чтобы хотеть выбраться отсюда. Даже две причины. У меня появились Уилла и Эдди, и теперь возникла разница – мне не просто хотелось выйти из больницы, я желал поехать домой.

Но существовал вопрос, на который мне требовалось ответить прежде всего.

– Я собирался однажды сказать… – Как-то раз Уилла пришла ко мне в палату одна, и я завел этот разговор. – Я должен это сказать, и тебе обязательно нужно это услышать. Но, когда будешь отвечать – неважно, как ты решишь ответить, – я хочу, чтобы ты ответила честно. Даже если это будет больно слышать. Даже если тебе покажется, что это самая жуткая вещь, которую ты когда-либо говорила кому-то, хорошо?

– Господи, Дэнни! Так говорят, когда собираются помирать! Нельзя поговорить, о чем ты хочешь, когда ты отсюда…?

– Нет, позже нельзя. Я должен сказать сейчас.

Она присела на один из тех дурацких стульев, которые были оставлены в палате для посетителей. Стул слегка скрипнул под весом ее тела.

– Я вся внимание, – сказала она, а потом шутливо приложила пальцы к ушам и пошевелила ими. В эту секунду у нее был такой же озорной вид, как у ее сына.

– Не стоит шутить. Однажды я отсюда выйду. Абсолютно поправившийся. Ровно для того, чтобы переждать, пока наступит конец. Вы с Эдди за короткое время изменили мою жизнь, и я не могу тебе выразить, насколько я вам за это благодарен. Но все это ровно так, как сказано, – короткое время. Настолько короткое, что здесь даже нет места никаким обвинениям. Обещаю, я ни в чем не буду тебя обвинять, если ты решишь, что для вас будет лучше вернуться назад в Марселлас или куда-нибудь еще. Потому что надо смотреть правде в лицо – от меня сейчас только проблемы.

– Дэнни, послушай…

– Я хочу только сказать, что ты свободна. Свободна обещать все, что сама захочешь, свободна принять любое решение. Все предельно ясно. Все нормально.

Уилла поджала губы. С ожиданием посмотрела на меня. Изогнула брови и изобразила лицо, на котором читалось: «Ты-закончил-свой-бред?»

– Ты закончил? – спросила она.

– Думаю, да.

– О’кей. Я понимаю, о чем ты говоришь. Но ты не понимаешь кое-чего. И это «кое-что» – я.

Она встала со стула, присела на краешек кровати и склонилась надо мной так, чтобы иметь возможность прошептать мне на ухо:

– Я не прячусь от обстоятельств. И не бегаю от них. Я даже стараюсь не использовать слово «обстоятельство», потому что сейчас оно вообще звучит вполне неплохо. А говорю о них, потому что верю в обстоятельства.

– Я тебя люблю.

– Ну, например, вроде этих.

– Нет, серьезно, я люблю тебя.

– Ты повторяешься. Итак, это все, что тебе нужно было узнать от меня насчет твоего предложения. Ты считал, что нужно об этом сказать, ты услышал мой ответ. И больше можешь не ломиться в эту дверь, по крайней мере до тех пор, пока тебя в нее пускают. Врубился?

Она склонилась ко мне и поцеловала в губы. Конечно, я не мог ощущать ничего похожего на сексуальное влечение и не мог ответить страстным лобзанием, но это был настоящий поцелуй, а не просто знак вежливого внимания. И когда она оторвалась от меня и попробовала подняться, я вновь привлек ее к себе.

Кроме президента бостонского отделения общества «Жизнь после смерти» Лайла Кирка, притащившего мне упаковку пива «Роллинг Рок» («Не уверен, что тебе дадут это здесь пить, но ты же можешь просто сделать глоточек, хотя бы раз или два… ну, или три, правильно?»), моими единственными посетителями были Уилла и Эдди. Если бы не они, я остался бы один на один с сиделками и докторами, которые приходили и уходили, брали у меня кровь на анализы и интересовались, как я себя чувствую, причем было ясно, что любой мой ответ ничего бы не изменил в этом распорядке.

Кардиолог был другим посетителем, которого я действительно желал видеть. И у меня складывалось ощущение, что ему самому не было особой нужды заходить ко мне так часто, как он это делал. Казалось, он проявляет особый интерес к тем, кто подобно мне побывал у самого края. Жизнь и смерть. Резкая черта на зыбком песке. Возможно, именно этот интерес прежде всего и привел его в эту профессию.

– Дэнни Орчард! – воскликнул он, зайдя в мою палату однажды. – Что же вы не сказали мне, что вы знаменитость?

– Да какая там знаменитость! Совсем нет. В лучшем случае – второй состав.

– Ладно скромничать. Некоторые медицинские сестры сказали мне, что видели вас по телику, а они очень серьезно относятся к телевизору. Они даже принесли на работу вашу книжку, только стесняются попросить вас ее подписать. Так что я вызвался им помочь.

С этими словами он достал из сумки, висевшей у него на плече, три экземпляра «После», положил их ко мне на кровать, а поверх поместил шариковую ручку.

– Вы не против? – поинтересовался он.

Я спросил, как зовут медсестер, и сделал несколько автографов на титульных страницах. При этом краешком глаза я заметил, что кардиолог с некоторым изумлением смотрит на меня. Это было то самое выражение, которое я уже несколько лет все чаще замечал у окружающих. Любопытство, которое возникает, когда оказываешься рядом с кем-то, кто, возможно, разгадал Великую Тайну Жизни.

Когда я закончил подписывать книги, он кивнул на них и сказал:

– Я человек науки. Ни разу в своей жизни не видел призраков, духов и тому подобного. Но в детстве я ходил в католическую школу. Так что я в курсе насчет того, что случится с нами, когда мы уйдем. По крайней мере, предполагается, что я должен в это верить. И по роду моей работы часто бывает так, что я оказываюсь последним, кто видит человека перед тем, как его не станет. Но должен сказать, такого, как вы, вижу впервые. Вы дважды возвратились оттуда.

– На самом деле теперь уже трижды.

– Ну, вот, видите? Думаю, если бы я увидел вас по телевизору и вы бы сказали то, что сказали сейчас, я бы посчитал вас психом.

– Возможно, я тоже.

– Я имею в виду, что знаю вас как более-менее нормального человека. Что вызывает у меня желание задать вам один вопрос: в этом последнем случае у вас сохранились хоть какие-то воспоминания о том, что вы ТАМ увидели?

– Да…

– Ну, и как это было? Как выглядят небеса? Там что-нибудь изменилось по сравнению с тем, что вы видели в прошлый раз?

– Это было очень похоже на Детройт, – ответил я.

Однажды, проснувшись днем после очередной порции процедур, я увидел у себя в палате нового посетителя. Это была одна из тех приторно-ласковых волонтеров, которых я достаточно насмотрелся в больничном холле. Они катали тележки, доверху набитые газетами, журналами и всякими плюшевыми зверушками. До сих пор подозреваю, что они тусовались в госпитале, мотая какой-то условный срок, и считали часы до его окончания, раздавая журналы трехмесячной давности, вместо того чтобы сидеть в колонии для несовершеннолетних. А может, они и вправду были добрыми ребятами, искренне стремившимися помочь?

Именно это я хотел спросить у девчушки, которая как раз стояла спиной ко мне и доставала из своей тележки газеты. Пока я обдумывал, как бы повежливее сформулировать свой вопрос, девушка заговорила сама:

– Специальная посылка для мистера Орчарда.

Все замерло вокруг. Ее спина, длинные волосы, лежащие на розовом халатике, и шаги в холле за дверями. И оглушительная тишина.

Девушка обернулась. Увидев выражение ужаса в моих расширившихся глазах, она изобразила на своем лице деланый страх, рот ее превратился в черный овал.

Это не было словом или сдавленным криком. Это было безнадежное отрицание, которое я чувствовал всякий раз, когда она подходила ко мне. Отчаянное желание, чтобы она ушла прочь, которое так никогда и не сбылось.

Она вложила мне в руку газету.

Я сразу узнал ее, хотя много лет не смотрел на нее. «Детройт Фри Пресс» за 9 июля 1989 года. Тот самый номер, который сунули нам под дверь дома в Ройял-Оук на следующее утро после пожара, забравшего наши с Эш жизни. Заголовок в углу первой страницы был надорван папой, а сама газета лежала в кухне на столе, но к ней никогда не прикасались. «ТРАГЕДИЯ НА ПОЖАРЕ УНЕСЛА ДВЕ ЖИЗНИ. БРАТ И СЕСТРА ПОСТРАДАЛИ В ОГНЕ. ОСТАЮТСЯ ВОПРОСЫ».

Я поднял глаза, она была здесь. Зыбкое марево у изножья кровати.

Эш подняла руку и прикоснулась к пакету для внутривенных инъекций, висевшему рядом. Подержала на весу, словно оценивая его тяжесть, качнула. А потом ее пальцы сжали прозрачный пластик. Пакет сжался, и жидкость стремительно хлынула по трубке в мою руку. Вена мгновенно вздулась, и тут же руку пронзила острая боль. Плечо мгновенно онемело, а грудь словно охватило огнем.

Тогда она разжала пальцы.

Мешочек тут же распрямился, всасывая содержимое трубки. Вместе с ним туда попала и кровь из вены. Она заклубилась в прозрачной жидкости, окрашивая ее в алый, а затем еще более темный цвет.

Эш снова сжала пакет с раствором.

И теперь боль нашла свое место. Мое сердце. Мне показалось, что его сжали тисками.

У меня чуть глаза не вылезли из орбит. Их застлала красная пелена. Тяжелыми молотками застучало в висках.

И откуда-то из страшной близости донесся запах Эш. Ее губы, горячие и сухие, прикоснулись к моему уху, обдавая его ледяным холодом.

Я вслепую ударил кулаком туда, где она стояла, но попал по пустому месту. Только пакет с раствором качнулся на подвеске. Я открыл глаза.

Раствор был кристально прозрачным. Боль в груди исчезла, словно ее никогда не было.

Никакой Эш.

Никакой газеты на кровати.

И все же остался запах. Неуловимый след духов, от которого я, шатаясь, попытался избавиться в ду́ше, а там, промахнувшись мимо раковины, долго блевал на пол.