Глава 27. Тарвер

Мне хочется рвануться ей навстречу, гладить по волосам, прижать ее к себе… И на мгновение я тянусь к ней, не в силах устоять. Сколько дней я хотел вот так к ней прикоснуться? По коже будто бы пробегают электрические разряды, идущие из кончиков ее пальцев, и весь мой самоконтроль летит к черту, когда я чувствую жар ее тела рядом с собой. Мне хочется раствориться с ней в этом мгновении.

Я нащупываю край ее рубашки, и Лилиан задерживает дыхание, когда я кладу руку ей на спину. Она придвигается ближе, и в ту же секунду моя забинтованная рука вспыхивает от жгучей боли. Застонав, я отталкиваю Лилиан здоровой рукой.

Мы сидим, тяжело дыша, и смотрим друг на друга: она в замешательстве и не понимает, почему я ее остановил, а я пытаюсь ровно дышать и подавить желание, которое не заглушает даже боль в руке.

Я знаю, что это такое. Узнаю в выражении ее лица отчаянную жажду близости – я видел такое раньше, на войне. Лилиан, можно сказать, осталась здесь совсем одна и по ошибке принимает наше сближение за нечто большее.

Девушка вроде нее при другом положении дел никогда не посмотрит на парня вроде меня.

Если в том здании кроется наш путь к спасению, то мне совсем не хочется, чтобы она меня бросила, а сама вернулась к своей прежней жизни.

Если только я…

Нет.

Я не могу показать ей, как страстно ее желаю. Ведь на самом-то деле она хочет не меня.

С каждой секундой, что я держу ее на расстоянии вытянутой руки, выражение ее лица меняется: взгляд мрачнеет, замешательство сменяется сомнением.

Отчасти – что за предательство! – мне совершенно наплевать на ее смятение – мне страстно хочется поцеловать ее. Быть может, одно мгновение этого стоит, даже если после она растает в воздухе, как лиловая цветочная дорога.

Я могу ошибаться. Вдруг она вправду хочет, вдруг…

Я перевожу дыхание, а она резко отодвигается от меня, встает и уходит во тьму. В каждом ее порывистом движении, в напряженных плечах чувствуется гнев.

У меня в голове роятся мысли, а в горле теснятся слова, которые я должен сказать.

– Не уходи далеко, – произношу я вместо этого и мысленно проклинаю свою трусость.

Она не возвращается, но останавливается там, где мне ее видно. Она предпочитает стоять на холодном ветру в пустынной темной равнине, чем вернуться ко мне. Зеркальная луна светит достаточно ярко, и Лилиан ничего себе не сломает в темноте. Хотелось бы мне понять, как вернуть ее.

В конце концов я разворачиваю одеяло и ложусь: я слишком устал и не могу сидеть и ждать Лилиан. Когда она возвращается, то ложится на самый край одеяла, как можно дальше от меня.

Нужно что-то сказать. Наутро все будет только хуже. Вспомнив, как хорошо у меня получается заставлять упрямых солдат идти за мной через непроходимые дебри, я стараюсь говорить мягче.

– Ну, хватит, ложись ближе. Я больной, мне нужно тепло.

Если бы я только мог ее обнять, она поняла бы.

Она так долго молчит, что, кажется, ответа не дождаться. Но вот она заговаривает, и ее хриплый голос звучит враждебно.

– Переживешь.

– Пожалуй, – соглашаюсь я, – но лучше все-таки спать в тепле.

Она лежит ко мне спиной, свернувшись калачиком.

– Тарвер. – Теперь ее голос звучит так, будто она говорит сквозь сжатые зубы, – Я унижена. Утром все будет хорошо, и мы пойдем дальше, и нас спасут, и все это закончится. Просто оставь меня сейчас в покое.

– Лилиан…

Она сжимается еще плотнее и пригибает голову, будто бы хочет заглушить мой голос. Я больше не жду, что она подвинется и прижмется ко мне. Я ложусь на спину и смотрю на незнакомые звезды и яркую бело-голубую луну в небе и жду, когда придет сон.

Без Лилиан невыносимо холодно.

Утром она просыпается раньше меня. Я чувствую себя ходячим трупом – не надо было проводить целый день на ногах, когда я еще толком не оправился после болезни.

Мы молча едим каждый свою порцию пайка. Уверен, что это ее способ заботиться обо мне, пока я болею – дать целый паек, а не разделить пополам. А значит, мы будем вести себя как взрослые люди и после того, что случилось ночью. Нам же совсем не с кем разговаривать, кроме друг друга.

Я знаю, что она снова слышит шепоты: когда бы они ни появились, она дрожит как осиновый лист. На этот раз они не посвящают меня в свои секреты, а Лилиан, если они и рассказывают ей что-то, со мной не делится.

Мне не очень по душе то, что они, кажется, сосредоточились на ней или преследуют ее.

Я закидываю мешок за плечо, и мы молча продолжаем наш путь. Но когда утро уже близится к полудню, мы понемногу начинаем разговаривать – просто перебрасываемся ничего не значащими фразами. Смысл не в содержании разговора: мы оба даем друг другу понять, что найдем способ работать сообща.

Семнадцать дней назад я скорее вырвал бы себе зубы клещами, чем по своей воле стал бы вызывать ее на разговор. Теперь я могу выдохнуть с облегчением: мы не перестанем совсем разговаривать.

На исходе дня мы доходим до леса. Кругом гладкоствольные деревья, как в том лесу, где мы потерпели крушение. Эта необычная растительность, не похожая на видоизмененную, уже кажется мне нормальной.

Я спотыкаюсь о корень, и Лилиан протягивает мне руку. Я так устал, что еле поднимаю ноги: трехдневная горячка и почти три недели на пайке лишили меня сил.

По крайней мере, в начале пути я был полон сил. Понятия не имею, как Лилиан до сих пор идет, но теперь она каким-то образом кажется выносливее, чем раньше.

Мы выходим из леса и одновременно замираем как вкопанные.

На поляне стоит одноэтажное здание. Во мне вспыхивает надежда.

Оно не разрушено. И оно настоящее. Это наблюдательная станция, как десятки других, которые я видел раньше на недавно видоизмененных планетах.

Мы приросли к месту, а у нас под ногами распускаются лиловые цветы: ковер этот стремительно движется к зданию. Дорога, которая вела нас сюда от корабля, заканчивается здесь.

В следующую секунду на меня накатывает разочарование. Я оглядываюсь и осознаю, что на поляне растут одни только молодые деревца, а стены здания увивают толстые ползучие растения.

Здесь много лет не ступала нога человека.