Глава 16. Лилиан

Я знаю тысячи разных улыбок, в каждой из которых есть свои оттенки, но не знаю, как найти общий язык с этим парнем. Не знаю, как с ним разговаривать теперь, когда больше нет притворства.

Я улыбаюсь над рассказами Тарвера и втираю ему в руку мазь, чтобы залечить легкую сыпь от сока растений. Смеркается, и он уходит проверить силки. В то мгновение, когда он отдаляется от меня, мир сразу же кажется темнее, больше, и я готовлюсь услышать в тишине еще один голос. Но слышно лишь, как ветер вздыхает в высокой траве, и издалека доносятся шаги Тарвера.

Когда он возвращается и показывает свою добычу – маленьких, покрытых мехом зверьков, – я отвожу взгляд. Я так голодна, что съем их, но мне незачем смотреть, как он их разделывает. За работой он рассказывает истории про свой взвод, одну невероятнее другой – меня отвлечь и заглушить другие звуки. В наступающих сумерках я чувствую почти так, как будто нам спокойно друг с другом, как будто ему приятно мое общество и он не просто терпит меня, как раньше. Будто бы все эти истории он рассказывает, чтобы рассмешить меня, а не только чтобы заставить идти.

Я смотрю, как он разжигает костер, и в первый раз смотрю внимательно. Нужно было с самых первых дней наблюдать – на случай, если он меня бросит. Сейчас я смотрю не из-за страха – хочу быть уверенной, что смогу помочь. Ему удается разжечь совсем маленький костерок, потому что здесь нет древесины. Ночью он нас не согреет, но мы зажариваем крошечные кусочки мяса. Впервые с тех пор, как мы тут оказались, я ем настоящую еду.

Низко склонив голову над страницами, Тарвер сидит и пишет в своем дневнике при свете догорающего костра. У меня слипаются глаза. От костра идет дым, и я поеживаюсь: солнце село, когда мы готовили, и вечерняя прохлада превратилась в пробирающий до костей холод, от которого совсем не спасает мое изорванное платье. Я немного расстраиваюсь, когда становится еще холоднее и Тарвер убирает дневник и уходит подальше выбросить остатки нашего ужина – чтобы не привлечь ночью незваных гостей. Он сказал, что на равнинах не водятся дикие коты, но, как говорится, береженого бог бережет.

Постоянно себя спрашиваю, сколько уже раз я умерла бы, не будь рядом Тарвера.

Когда он возвращается, я поднимаю голову. На большее я не способна – слишком устала. Чувствую, что наши отношения изменились, но все равно не знаю, как с ним разговаривать. Уязвленная гордость и поколебленная уверенность не позволяют мне сказать то, что я хочу. Я снова кладу подбородок на колени.

– Мисс Лару. – Тарвер садится рядом со мной на корточки. – Лилиан. Здесь очень холодно. Хвороста мало, костер скоро прогорит, а ветер холоднее, чем в лесу.

– Без шуток?

Он смеется, и я понимаю, что позаимствовала его словечки и выражаюсь, как солдат. Я чувствую, что щеки заливает краска.

– Если вам угодно, – продолжает он, глядя на меня, – будем спать спиной к спине. Но будет теплее, если вы позволите обнять вас и подоткнуть одеяло. Обещаю, ни о чем дурном думать не буду.

Уверена, он даже в темноте видит, как у меня горит лицо. Я отворачиваюсь, дрожа, и прохладный ветер охлаждает мне щеки.

– Вам необязательно это делать.

– Что – это?

– Притворяться, что я… – Я пожимаю плечами, качаю головой. Я не сержусь на него, но голос, тем не менее, звучит сердито. Досадую на себя, что некстати покраснела, потеряв самообладание. Из-за него я чувствую неловкость, будто мы партнеры в танце и я не знаю шагов. Будто я ничегошеньки не знаю.

Последняя отчаянная попытка собрать остатки достоинства. Я не глупа и понимаю, что не нравлюсь ему.

– Я знаю, что вам не по душе спутники… вроде меня. Вам это в тягость не меньше, чем мне.

И он снова смеется, но сейчас даже не пытается смеяться потише. Он хохочет от души, совершенно себя не сдерживая, и смех его совсем не похож на жеманные смешки и хихиканье, принятые в высшем обществе. Губы против воли хотят ответить ему улыбкой, но сама я сдерживаюсь. Уверена, он смеется надо мной.

Он поднимается на ноги и встряхивает одеяла, устраивая постель. Сегодня – одну постель.

– Мисс Лару, прежде чем вас начнут мучить угрызения совести, я вам признаюсь: однажды обстоятельства сложились так, что мне пришлось спать в обнимку со своим огромным волосатым сержантом. По сравнению с ним красивая девушка – все равно что сходить в увольнение.

Красивая? Я всегда считала себя более или менее симпатичной. Когда денег много, можно даже дурнушку превратить в красавицу. Майор, за исключением тех первых дней нашего знакомства на «Икаре», никогда не смотрел на меня так, будто я ему нравлюсь. Он ясно дал понять, что его не волнуют мое положение в обществе и деньги. Ему все равно.

Слава богу, здесь темно и он не видит моего лица. Не видит, что я не сумела сдержать улыбку от одного крохотного комплимента. Вот бы было унижение!..

Я отворачиваюсь, и майор опускается на край постели. Едва видимый во мраке ночи, он жестом показывает мне ложиться первой. С каждым мгновением звезды разгораются все ярче, и всходит одна из лун. Чистый воздух наполняется острым холодом.

Тарвер опять прав. Если я буду настаивать на том, чтобы спать порознь, мы не уснем. От одной только мысли о такой ночевке мне хочется запротестовать – в меня слишком хорошо вбили правила. Но кто узнает? В небе не кружат спасательные корабли, папа, судя по всему, не спешит за мной. Я могу поспать с Тарвером одну ночь. И это так… волнует… Согреться, в смысле.

Я сглатываю и забираюсь под одеяло, стараясь съежиться и стать меньше.

– Только пока мы на равнине и не можем разжигать костер.

Я не успеваю сдержаться, и с языка срываются эти слова. Теперь он подумает, что я пренебрегаю его добрым поступком. Почему нельзя было просто согласиться?

Но он лишь кивает и готовится ко сну: сняв с пояса кобуру, кладет пистолет и фонарь рядом с собой. Когда он приподнимает край одеяла, меня сразу обдает холодом, и я сворачиваюсь калачиком.

– Извините. – Его шепот совсем рядом с моим ухом. – Закрывайте глаза. Через минуту вам станет тепло.

Он даже и не думает устроиться поудобнее, а сразу обнимает меня за талию и притягивает к себе поближе. Его тело теплее моего. Через минуту он уже растирает мне руку. Я стараюсь не дрожать от прикосновений его горячей ладони к своей обнаженной озябшей коже.

Потом Тарвер замирает, уткнувшись носом мне в затылок, и у меня шевелятся волосы от его дыхания. Оно сразу становится медленным и ровным. Завидую его способности мгновенно засыпать где угодно, в любой позе. У меня напряжены нервы, внутри все трепещет, и я ощущаю каждое его движение.

Я никогда не была в такой непосредственной близости от кого-нибудь вроде него. С трудом закрываю глаза, борясь с безумным желанием повернуться к нему лицом. Мысль эта такая глупая, что на меня сразу накатывает чувство вины и злости.

Несложно понять его отношение ко мне, хотя теперь он пытается скрывать нетерпение и раздражение. Как же я заблуждалась, что простые солдаты, глядя на светских людей, непременно желают стать одними из нас. На самом же деле они насмехаются над нашими яркими платьями и зонтиками от солнца, салонами и гостиными. Все, что казалось забавным в сияющем мире «Икара», теперь выглядит жалко и нелепо. Тарверу не может нравиться девушка вроде меня, да и я сама при каждой возможности показывала, что он последний человек в Галактике, к которому я хотела бы прикоснуться.

Вот только я ошиблась.

Не знаю, как долго я лежу, прислушиваясь к медленному биению его сердца и бешеному стуку своего. Из-за деревьев всходит одна из планетных лун и заливает равнину холодным голубым светом, от которого поблескивает заиндевевшая трава. Ветер улегся, но сквозь тихое, шевелящее мне волосы дыхание Тарвера тишину нарушает еще один звук.

Я выдыхаю, и изо рта в холодный воздух вырывается пар. Я крепко зажмуриваюсь, как будто таким образом, если очень постараюсь, смогу заглушить невнятный голос, эхом отдающийся в ночи.

– Прочь, – шепчу я в темноту, дрожа всем телом.

Мало того что голоса эти звучат у меня в голове, так теперь они, кажется, подчинили себе и тело: я теряю самообладание и дрожу от страха и непонимания. За спиной Тарвер будто бы чувствует мое напряжение и бормочет что-то мне в затылок, обнимая еще крепче.

Голос не умолкает. Я знаю, что Тарвер его не слышит, а то бы мигом проснулся и схватил свой пистолет. Я зарываюсь головой в мешок, который у нас вместо подушки, пытаюсь мысленно включить в голове музыку, слышанную на «Икаре», даже закрываю уши дрожащими руками.

Голос непрестанно шепчет в ночи, и каждое мгновение для меня – пытка. Из-под ресниц выкатывается слезинка и, замерзая на холоде, соскальзывает по виску. Прочертив на коже ледяную линию, она смешивается с холодным потом. На этот раз я чувствую во рту еще и странный металлический привкус, он не исчезает, даже когда я сглатываю.

Я схожу с ума.

– Тарвер… – Мой дрожащий голос не громче шепота, и я едва узнаю его. – Вы слышите?

Даже не знаю, зачем я спрашиваю. Ясно ведь, что он не слышит.

Будь со мной здесь кто-нибудь из друзей, мне пришлось бы трясти его за плечо, но для Тарвера достаточно шепота. Он мгновенно просыпается, и его тело, секунду назад расслабленное и спокойное, сразу же становится напряженным и готовым встретить любую опасность.

– Извините, – шепчет он в ответ, почти касаясь губами моего уха. – Я заснул. Что такое?

Голос до сих пор доносится с той стороны, где горы стоят стеной между нами и «Икаром», – словно зовет нас туда. Но слов я не разбираю, будто забыла язык.

– Я их слышу, – бормочу я, даже не замечая, что вся дрожу. И мне не важно, что Тарвер видит меня такой слабой и подавленной. – Пожалуйста, – добавляю я, чувствуя, как неистово колотится сердце, – пожалуйста, скажите, что вы тоже их слышите.

– Лилиан, – произносит он и обнимает меня за плечи. Теплый. Успокаивающий. – Пожалуйста.

Он убирает волосы с моего лица непривычно нежным прикосновением. Проводит пальцем по щеке, стирая влагу, и шепчет:

– Пообещайте: что бы вы ни услышали, вы не пойдете одна никого искать. Дайте слово.

В его голосе слышится приказ, но звучит он мягко.

Порываюсь сказать, что меньше всего я сейчас хочу уйти от него, но горло сдавливает, и я лишь сворачиваюсь в комочек и киваю. Он крепко обнимает мое трясущееся тело. Меня должна возмущать его близость, я должна потребовать, чтобы он отодвинулся, но в голове роится столько невысказанных мыслей, что сейчас его прикосновение кажется правильным.

– Мы разберемся, в чем тут дело, – обещает он. – Должна быть причина. Может, когда вы ударились головой в капсуле… получили сотрясение мозга? По крайней мере, у вас во рту нет привкуса дохлой крысы, верно? На Эйвоне такое случилось с одной девушкой из моего взвода. Как ударилась головой – несколько недель чувствовала только вкус крысы.

Я узнаю этот тон. Он пытается меня подбодрить. Ему нужно, чтобы я шла, а значит, я должна быть в здравом уме. Он не знает, что я чувствую во рту привкус крови и меди.

– Ну, если она все время питалась пайком, может, и хорошо, что ничего не чувствовала. – Бог знает каким образом мне удается сказать это ровным голосом.

Он фыркает, выдыхая смешок рядом с моим ухом.

– А вы и правда крепкая штучка! – мягко говорит он.

У меня на мгновение перехватывает дыхание. По спине пробегает дрожь, и во мне вспыхивает крохотная надежда, что для меня не все потеряно. Слезы рвутся из глаз наружу, и я, сдерживая их, не могу выдавить ни слова.

– Думаю, вы прекрасно справляетесь, – продолжает он. – Нет, правда, у вас получается куда лучше, чем у моих солдат. Мы оба идем на своих двоих в верном направлении. Держимся друг друга. Поэтому с нами все будет хорошо.

Его ложь настолько очевидна, что подрывает мою едва обретенную уверенность. Мне невыносима его жалость после всего, что с нами случилось.

– Простите, – шепчу я, с трудом выговаривая это слово замерзшими губами.

– Ну что вы, не надо. – Его голос, который я слышу яснее тех других голосов, низко рокочет над ухом и проходит сквозь каждую клеточку моего тела. – Вам не за что извиняться.

– Нет, есть.

Тьма ночи укрыла нас от остального мира, хотя, скорее всего, и укрывать нас не от кого – возможно, мы единственные люди на этой планете. Свернувшись под одеялом, я хочу высказать все, что копилось во мне с той минуты, как он снял меня с дерева в лесу. И слова вырываются наружу.

– Мне жаль, что я ничего не умею делать, жаль, что вам приходится останавливаться из-за меня, жаль, что вам приходится смотреть, как я схожу с ума. Мне жаль, что я вообще уронила перчатку, чтобы вы ее подняли.

На мгновение голос будто застревает в горле.

Но на самом деле извиниться я хочу совсем не за то, что сказала.

– Мне жаль, что я наговорила вам гадостей на прогулочной палубе. Просто со мной была Анна, просто у меня такое положение в обществе. Это было грубо и жалко, и я сказала так только потому, что не могу позволить себе говорить ничего другого.

Не могу подобрать слов, чтобы объяснить ему, что я не такая, как он думает. Будь у меня фотография, как у него, он понял бы, какая я на самом деле. Я хватаю ртом воздух и умолкаю.

Он не отвечает сразу же, и несколько безумных мгновений я гадаю, уж не входит ли в его умение засыпать где угодно способность отключиться рядом с истеричной девицей, которая выплескивает извинения.

Но потом его рука, обнимающая меня, сжимается, и мой затылок обдает его теплым дыханием. Застрявшие у меня в горле слова отступают прочь, и я делаю глубокий дрожащий вдох.

– Спасибо за извинения.

Услышь я это от кого-нибудь другого, приняла бы за формальную вежливость. Но в его голосе чувствуется искренность, и я понимаю, что он на самом деле признателен.

Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, и вдруг мой взгляд падает на одну из лун, заливающую светом равнину. Это первый раз, когда ее не загораживают деревья в лесу и ее хорошо видно.

– Тарвер.

– М-м-м?

– Смотрите.

Он поднимает голову, и я чувствую, что он замечает то же, что и я: в этот миг его рука напрягается, а дыхание замирает.

То, что я всегда принимала за меньшую луну, на самом деле непонятное сооружение из холодных голубых огней. Оно неподвижно, значит, это не какой-нибудь космолет. На скопление астероидов оно тоже не похоже – очень уж у него четкая форма. Семь светящихся огней: шесть по окружности, один – в середине.

– Что это? – У меня дрожит голос, но теперь уже не из-за голосов.

Тарвер приподнимается на локте, глядя во все глаза на эту непонятную штуковину. Он молчит, и через минуту я поворачиваюсь и смотрю на него. Его лицо застыло, челюсти сжаты, но удивленным он не выглядит. Скорее, задумчивым.

– Когда капсула спускалась, – медленно говорит он, – я кое-что видел на орбите. Не «Икар». Другое. Оно промелькнуло слишком быстро, и я не успел рассмотреть, но в одном уверен: эту «луну» построили люди. И какого же она размера, раз ее так хорошо видно отсюда?

Я медленно выдыхаю, мысленно производя подсчеты.

– Чтобы так отражать солнечный свет, она должна быть за десятки километров от нас.

Тарвер снова ложится и обнимает меня за талию. Его мягкий голос тепло звучит возле моего уха.

– Что же это за место такое?

Мне нечего ему ответить, и мы молча смотрим на фальшивую луну. На какое-то мгновение я будто бы вижу нас сверху: крошечные букашки в сине-черном травяном море, которых почти поглотила необъятная равнина.

Пока мы разговаривали, тот голос затих, и пробиравшая меня дрожь унялась. Прислушиваясь к размеренному дыханию Тарвера, к биению его сердца и ветру, скользящему в высокой траве, я наконец-то тоже засыпаю.