Эпилог
Калли

Я часто вспоминаю тот день и до сих пор удивляюсь, как мы все тогда ухитрились выжить. Для каждого из нас тот день был мрачным и ужасным. Особенно для мамы, по-моему, хотя она не устает повторять:

— В каком-то смысле все закончилось хорошо. Ведь ты заговорила. Нашла свой голос.

Я никогда не считала, что «нашла» голос. Найти можно только то, что потеряла, а я голоса не теряла. Я представляла, будто он находится во флаконе, который заткнули пробкой и протолкнули ее глубоко в горлышко. Я часто воображаю себе свой голос в виде изысканных духов, налитых в дорогой флакон с красиво изогнутой ручкой. Флакон высокий и узкий, он из синего хрусталя, который переливается на солнце — совсем как стрекозы в нашем лесу. Мой голос просто дожидался нужного момента, чтобы вырваться из того флакона. Так что я его не теряла — просто нужно было, чтобы мне разрешили снова им пользоваться. Я не сразу поняла, что разрешить это могу только я и никто другой. Жаль, что мама считает по-другому. Она до сих пор винит во всем себя, и потому ей очень тяжело.

Я не понаслышке знаю, что такое таскать на себе бремя вины. В четыре года я думала, что моя маленькая сестренка умерла из-за меня. Вы скажете — глупо. Как четырехлетняя девочка может быть в ответе за смерть младенца? А теперь посмотрите на все моими глазами: четырехлетняя девочка видит, как мама и папа ссорятся на верхней площадке лестницы. Потом мать падает с лестницы, и девочка тянется к ней… Она плачет, плачет и никак не может успокоиться… И вот отец хватает свою дочь и шипит, чтобы она замолчала. Он не утешает и не целует ее, а шепчет ей в ухо:

— Заткнись, Калли. Если ты сейчас же не замолчишь, ребенок умрет. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы ребенок умер? Если ты не заткнешься, твоя мама тоже умрет!

Он твердит одно и то же, шепчет страшные слова на ухо своей четырехлетней дочке. А потом ребенок действительно умер, умерла маленькая сестренка с рыжими, как маки, волосиками. Кожа у нее была мягкая и нежная, как цветочные лепестки. И тогда я проглотила все слова. Буквально. Разжевала их и затолкала себе в глотку. Они скользили вниз, царапая меня изнутри, как осколки стекла. Наконец, они искрошились в мелкую пыль; их никак нельзя было снова собрать, склеить и выговорить. Поэтому я отлично понимаю, что такое винить себя за то, в чем не виновата… Я понимаю маму.

В тот год, когда это случилось, Петра так и не вернулась в школу. Она очень долго пролежала в больнице. Ей сделали несколько операций, почти два месяца она провела в Айова-Сити, а потом еще месяц в больнице Уиллоу-Крик. Когда Петра окрепла настолько, что могла принимать гостей, мы с мамой раз в неделю ездили ее навещать. Как ни странно, мы с ней почти не разговаривали, хотя тогда я уже могла говорить. То есть мы с Петрой и без слов понимали друг друга. Даже когда сидели и просто молчали.

Потом, года через полтора после всего, Грегори уехали из нашего городка. Петра так и не стала прежней. Она хромала, а из-за травмы головы ей стало трудно учиться. Но над ней никто не смеялся — во всяком случае, при мне. Все — и дети, и взрослые — очень жалели Петру. Мне кажется, у нас ей ни за что не дали бы забыть, что с ней случилось. Рядом с ней всем становилось как-то не по себе. Наши ровесники просто терялись, а взрослые печально качали головой, увидев ее. Ну а Петре тогда хотелось только одного: быть как все.

По-моему, доконал Грегори судебный процесс. Тяжелее всех его перенес отец Петры. Ведь он сам пригласил Везунчика в свой дом, он часто поручал ему разные несложные дела, а потом устроил на работу в «Моурнинг Глори». В то страшное утро Петра увидела в окно Везунчика с его псом Сержантом. Она побежала за ними, чтобы поздороваться, а он нарочно быстро шел вперед, заманил ее в чащу и там набросился на нее. Позже выяснилось, что Везунчик всячески старался завоевать доверие Петры. Когда он приходил к Грегори или когда Петра приходила в «Моурнинг Глори», он всегда дарил ей маленькие подарки. Он даже сказал ей, что ходит выгуливать Сержанта в лес через задний двор их дома, и намекнул, как было бы хорошо, если бы Петра когда-нибудь к ним присоединилась. Своего пса Везунчик тоже убил. Видимо, когда Везунчик набросился на Петру, Сержант попытался ее защитить. Он укусил Везунчика, и тот задушил пса поводком.

Всем Грегори и нашей семье тоже пришлось давать показания. Выступать на суде — дело тягостное и малоприятное. Нас осыпали вопросами все: юристы, журналисты, друзья и соседи. Прокурор, по-моему, боялся, что я вдруг возьму и снова замолчу; поэтому, пока шел процесс, он каждый вечер приезжал к нам домой и вел со мной беседы — чтобы убедиться, что я не потеряла дар речи. Везунчика признали виновным по всем статьям — похищение, покушение на убийство, совращение малолетних. А меня спасло чудо: когда Везунчик хотел сделать со мной то же самое, что с Петрой, на него налетела старая черная ворона. Он поскользнулся и упал в расщелину. Пролетел метров пятнадцать, сломал ногу и ключицу. Нашли его только на следующий день, ближе к вечеру. Насколько мне известно, он еще в тюрьме и будет сидеть там всю жизнь. Причастность Везунчика к гибели Дженны Макинтайр доказать не удалось.

Мы с Петрой до сих пор переписываемся. Она живет в другом штате, ее отец больше не преподает. Он вышел в отставку и купил ферму. Там у них настоящее хозяйство. У них есть овцы, куры, свинья, несколько собак. Петра раза два приглашала меня в гости, но как-то не сложилось. Сама она возвращаться в Уиллоу-Крик не хочет, и я прекрасно понимаю почему.

В этом году моему брату исполнилось восемнадцать. После школы он подрабатывает, а деньги откладывает на учебу. Осенью он уедет в колледж, и мы с мамой заранее грустим. Бен очень высокий и сильный. Он похож на отца, только мягче, если вы понимаете, о чем я. Бен хочет поступить на службу в полицию. По-моему, из него выйдет хороший полицейский. Не знаю, что я буду без него делать. Многие мои подруги ждут не дождутся, когда старшие братья или сестры уедут, но у нас с Беном все по-другому. Когда я представляю, что он уедет, мне становится очень грустно…

Луис до сих пор помощник шерифа, но мама с Беном считают, что в следующем году, когда старый шериф, наконец, выйдет в отставку, шерифом выберут его. Луис часто ужинает у нас; он всегда приходит смотреть футбол, когда Бен играет за школу. Бен и Луис очень подружились; по-моему, Бен хочет стать полицейским, чтобы быть похожим на Луиса. Странно, что мама и Луис так и не поженились. Какое-то время назад он развелся, да и мама теперь свободна. Позавчера я спросила ее, почему бы им с Луисом не пожениться, ведь ясно, что они любят друг друга. Лицо у нее сделалось печальное, и она ответила, что все очень сложно, поэтому я оставила ее в покое. Маме до сих пор иногда снятся страшные сны — да-да. Иногда она кричит по ночам, а потом заглядывает в наши с Беном спальни — убедиться, что мы на месте.

Тэннеру, сыну Луиса, уже десять лет. Он приезжает в Уиллоу-Крик почти каждые выходные и иногда проводит здесь каникулы. Кристина в конце концов поселилась в Сидар-Рапидс, в часе езды от нас. Тэннер славный мальчик — тихий, задумчивый, с серьезными глазами. Луис обожает сына и очень грустит, когда тому приходится возвращаться в Сидар-Рапидс.

Мама беспокоится, что я мало говорю. Бывает, молчу по нескольку дней кряду. Я не рассеянная и отвечаю, когда ко мне обращаются, а сама не говорю. Тогда на мамином лице появляется очень озабоченное выражение; я понимаю, она боится, что я снова онемела. Чтобы ее успокоить, я что-нибудь говорю, и ей сразу становится легче. Мама устроилась санитаркой в больницу. Она работает в отделении ухода за тяжелобольными. Там в основном лежат старики. Мама меняет им постельное белье, кормит, моет, помогает медсестрам. По ее словам, работа у нее не самая приятная. Но дома она всегда рассказывает, кто что сделал и кто что сказал. Жалуется на особенно ворчливых, привередливых пациентов, но мне кажется, что как раз они — ее любимцы.

Фотографию отца я храню в коробке со своими сокровищами. Снимок давний, сделан еще до моего рождения и даже до рождения Бена — он выцвел и загибается по краям, но отец на нем вышел замечательно. Папа сидит в своем любимом кресле, а на лице у него широкая-широкая улыбка. Лицо у него молодое; он бледный, как молоко, только на носу выделяется россыпь веснушек. Он выглядит здоровым, и глаза у него ясные, зеленые. Это позже в них появилась желтизна. На нем вытертые джинсы и футболка с эмблемой «Росомах» — нашей футбольной команды. Но больше всего мне нравится, что он держит в руках не пивную бутылку, а банку с газировкой. Он в шутку поднимает ее, как будто произносит в честь фотографа тост.

Отца я не ненавижу. Раньше ненавидела, но сейчас больше не ненавижу. Правда, я и не скучаю по нему. После похорон мы с мамой поехали в хозяйственный магазин и накупили желтой краски — банки еле поместились в машину. Потом мы втроем перекрасили дом. Теперь он у нас цвета яичного желтка, веселый, приветливый. Те несколько страшных дней тяжело нам дались. Нам нужно было как-то отвлечься, чем-то себя занять, вот мама и придумала перекрасить дом в желтый цвет. А я тогда сказала ей: если бы отец в то утро не пил и не поволок меня в лес, я не наткнулась бы на Петру, и она бы умерла. Так что в каком-то смысле он тоже ее спас. Мама долго смотрела на меня; наверное, она не знала, что ответить. А потом сказала:

— Только не делай из отца героя. Он не герой, а несчастный человек, который не мог избавиться от вредной привычки.

Раз в год, на день рождения отца, мы ездим к нему на кладбище. Бен, правда, сопротивляется, но мама непреклонна. Она говорит: мы не обязаны любить его за то, что он делал. Но сейчас отец, наверное, радуется, когда дети приходят к нему на могилу. В прошлом году, услышав мамины слова, Бен расхохотался и развязно ответил:

— Отец обрадовался бы нам только в одном случае: если бы мы принесли ему пивка!

Кстати, он так и сделал. Приволок упаковку из шести банок и поставил рядом с надгробной плитой. Мама, правда, заставила его убрать пиво, но мы с Беном потом долго вспоминали тот день и смеялись. Да, смеялись, хотя неприятный осадок остался.

Ну а я — самая обычная девочка. Хожу в школу, неплохо учусь. У меня много друзей. Я вхожу в школьную команду по легкой атлетике. Бегаю хорошо; бегать я всегда любила. Иногда мне кажется, что я могу бежать целый день. К тому же мне нравится, что на бегу можно не разговаривать. Никто не требует, чтобы ты болтала, пока бежишь на длинную дистанцию!

В лес я теперь почти не хожу, особенно одна. Там мне делается как-то тоскливо. Раньше я любила лес. Там было мое тайное убежище. А теперь, оказываясь среди деревьев, я то и дело озираюсь — мне кажется, что кто-то за мной крадется. Глупо, наверное. После всех событий мама спросила нас с Беном, не хотим ли мы переехать в центр городка, подальше от леса. Мы хором ответили: «Нет». Наш дом — это наш дом, и в нем больше хороших воспоминаний, чем плохих. Мама улыбнулась; я обрадовалась, что мы сумели поднять ей настроение. Сама она до сих пор любит лес; они с Луисом довольно часто ходят туда гулять. Я спросила ее, боялась ли она когда-нибудь в лесу, было ли ей страшно. Она ответила: нет, лес въелся ей в плоть и кровь. Нельзя бояться того места, где тебе хорошо.

— Лес вернул мне тебя, — сказала она.

Я кивнула. Может быть, когда-нибудь я снова полюблю наш лес, но сейчас мне в нем не по себе.

Я до сих пор хожу к доктору Келсинг, психиатру, с которой я познакомилась в больнице; приятно поговорить с человеком, который не имеет отношения к той страшной истории. Доктор Келсинг не считает меня сумасшедшей. Она говорит, что в тот день я показала себя очень смелой и очень сильной. Не знаю, правда ли это, но хотелось бы думать, что да.

До перехода в среднюю школу я продолжала ходить на занятия к мистеру Уилсону. Около года назад кто-то сказал мне, что в тот день, когда мы с Петрой пропали, мистера Уилсона тоже подозревали в нехорошем и даже допрашивали в полиции. Представляю, как ему было неприятно. И все же мне он ни о чем не сказал. Я по-прежнему ходила к нему раз в неделю и до сих пор иногда пишу в красивых тетрадях, которые он мне тогда дарил. В нашу последнюю встречу мы сидели за круглым столом, и он спросил, о чем мне хотелось бы поговорить. Я пожала плечами, и тогда он подошел к старому серому шкафчику. Мистер Уилсон по-прежнему казался мне невероятно высоким, хотя с нашей первой встречи прошло несколько лет и я выросла на целую голову. Он принес пять тетрадей в черных обложках, заполненных моими каракулями и рисунками. Тогда я рассказала ему свой сон, который видела в тот день в лесу. Сон, в котором я летела по воздуху и все пытались дотянуться до меня, стараясь спустить меня на землю. Там был и он с моей тетрадью в руках; он на что-то в ней показывал. Я еще все время гадала, на что он показывает. Тогда мистер Уилсон выбрал самую первую тетрадь, которую я изрисовала сплошь, от корки до корки, и протянул мне.

— Давай посмотрим, может, выясним, что там было, — предложил он.

Целых полчаса я листала тетрадь со стрекозой на первой странице и надписью «Говорящая тетрадь Калли». Я листала страницы, смеясь над своими детскими буквами и смешными фигурками с палочками вместо рук и ног. И вдруг я нашла тот самый рисунок! Я уверена, именно на него показывал мистер Уилсон во сне. На той странице не было слов, только рисунок про мою семью. Маму я нарисовала в самом центре, и она вышла просто огромной. Она в платье и в туфлях на высоких каблуках, что странно, потому что мама никогда не носила ни платьев, ни туфель на каблуках. Волосы у нее были пышно зачесаны наверх, и она улыбалась. Рядом с мамой я нарисовала брата; он вышел таким же большим. На голове у него копна морковного цвета, вокруг носа — красные пятнышки веснушек, в руках футбольный мяч. С первого взгляда может показаться, что Бен — мой отец, но это не так. Отца я тоже изобразила, только гораздо мельче. Он сидит отдельно от всех и тоже улыбается, а в руках держит банку — явно с пивом. Название марки я вывела затейливой вязью, вышло очень похоже. И все же главным оказалось другое. Не мать, не брат, не отец и даже не я сама в розовом платье и с конским хвостом. Я сразу увидела самое главное. На столе рядом со мной стоит красивый синий флакон с духами, а рядом с ним лежит пробка. Из флакона выходят крошечные музыкальные ноты: целые, половинки и четвертушки. Они вылетают в воздух и кружат вокруг моей головы.

— Вот эта картинка, — сказала я мистеру Уилсону, ткнув в рисунок пальцем. — Вот что вы показывали мне в том сне! Мой голос.

— Конечно, Калли, — сказал он. — Конечно. Твой голос все время был с тобой.