Мартин

Перед уходом Фитцджералд и Луис советуют нам некоторое время побыть у родственников или друзей. Они уверяют, что с близкими людьми нам будет спокойнее. А если мы останемся дома, к нам обязательно кто-нибудь придет и повредит возможные улики.

— А если Петра вернется? — спрашивает Фильда. — Я хочу остаться здесь и ждать ее!

Ее уверяют, что в доме останется сотрудник полиции и родителей постоянно будут держать в курсе дела.

Мы едем к матери Фильды. Миссис Моурнинг встречает нас в слезах и тут же начинает кудахтать над Фильдой. Вид у Фильды и правда плохой; мы с тещей оба убеждаем ее прилечь.

У нее болит голова — я роюсь в аптечке, ища таблетки, которые снимут боль. Если честно, ей сейчас не помешает кое-что посильнее, но я ни за что не дам ей сильнодействующее успокоительное. Наливаю в стакан холодной воды и вместе с лекарством несу в спальню. Фильда свернулась калачиком под стеганым одеялом, сшитым собственноручно ее матерью. Сейчас она кажется очень маленькой и какой-то постаревшей. Я замираю на месте. Поразительно! Фильда всегда в движении, она очень живая и энергичная, сильная от природы и молодая. Я не привык ухаживать за ней, наоборот, это она всегда ухаживала за мной. Странно, ведь я прожил холостяком до сорока двух лет и, пока не встретил Фильду, прекрасно заботился о себе сам.

Я вхожу в спальню и закрываю за собой дверь. В комнате тихо и прохладно. Фильда послушно кладет таблетки под язык и запивает их водой. Я укрываю ее одеялом, а она поудобнее устраивается на подушке.

— Только на минутку, — бормочет Фильда. Ей сейчас не до сна, она не может позволить себе заснуть, раз наша дочь пропала. Я тихо шепчу ей на ухо, чтобы она закрыла глаза — всего на минутку. Ее кудри разметались по подушке. На фоне белой наволочки они кажутся особенно черными. Мне ужасно хочется прилечь рядом с ней, тоже проглотить пригоршню пилюль и ненадолго забыться в блаженном сне. Но я не могу, не имею права. Мне нужно быть на ногах. Возможно, скоро мы отправимся искать Петру. Луис и Фитцджералд заверили меня, что свяжутся со мной, как только побеседуют с Антонией и ее сыном.

Когда Фитцджералд и Луис закончили допрашивать нас с Фильдой, пожали мне руку и сели в машину, я никак не мог отделаться от ощущения, будто нас облили грязью с ног до головы. Разумеется, впрямую нас ни в чем не обвиняли. И все же агент Фитцджералд попросил нас с Фильдой заехать в полицейский участок и сдать отпечатки пальцев — на всякий случай. Я не совсем оторван от окружающего мира. Временами, правда, бываю рассеянным. Но даже мне известно: когда пропадает ребенок, первым делом подозревают ближайших родственников. Чаще всего именно они и оказываются виновными. Неприятно представлять, что подумают про меня полицейские, соседи и коллеги. Неужели кто-то считает, будто я способен обидеть двух маленьких девочек, одна из которых — моя родная дочь? Разумеется, мы с Фильдой ни в чем не виноваты. Мне просто тошно при мысли о том, что драгоценные минуты тратятся на пустяки.

Помню, так же плохо мне стало, когда Фильда меня бросила. То был второй раз, когда мы с ней разлучились. Тогда меня накрыло волной страха — сразу заболело сердце, закружилась голова. С самого первого дня после нашей свадьбы Фильда говорила о детях. Ей хотелось иметь полный дом кудрявых, кареглазых малышей, которые бы любили читать, как я, и вкусно поесть, как Фильда. Честно говоря, вначале мне не верилось, что юная красивая женщина выбрала меня. Наш брак казался мне каким-то сказочным, призрачным чудом. А тут еще дети… Я не представлял себя в роли отца.

Фильда часами листала журналы для молодых родителей, изучала каталоги детской одежды, внимательно рассматривала картинки, строила планы. Когда она показывала мне статью о здоровье беременных и экологически чистой детской еде, я лишь кивал или мычал что-то неопределенное. Шли месяцы; прошел год, а ребенка не было. Теперь-то, по прошествии времени, я понимаю, что Фильда тогда очень переменилась. Плечи у нее понурились, уголки губ опустились вниз, и она всегда по-особому смотрела на молодых матерей в продуктовых магазинах и в церкви. Ну а я тогда ничего не замечал.

Два, три, четыре года Фильда штудировала книги по воспитанию детей. Она говорила только о детях. О том, как лучше забеременеть, родить, воспитывать. Стыдно признаться, но через какое-то время я потерял терпение. Вообще-то я не особенно рукастый, но починить текущий унитаз или заменить пробки могу. Видимо, в тот раз тоже что-то сломалось. Я спустился в подвал, где у меня стоял ящик с инструментами — почти девственно чистый от нечастого использования. Кажется, в тот раз нужно было кое-что поправить в ванной. Не знаю, почему та коробка попалась мне на глаза… В общем, я заметил большой некрасивый пластмассовый контейнер с синей крышкой. Оказалось, он доверху набит одеждой. Может, именно ярко-розовый цвет так резко контрастировал с темным подвалом, что я невольно обратил на контейнер внимание. Я снял его с полки и, воровато оглянувшись по сторонам, открыл крышку. Контейнер оказался доверху забит крошечными детскими костюмчиками: розовыми, голубыми, желтыми — еще с магазинными ярлыками. Платьица для девочки и комбинезоны для мальчика, крошечные носочки, которые не налезали мне на большой палец. Яркие бутылочки с надписями: «Папина любимица» и «Хочешь молочка?». И дело не в деньгах, хотя, наверное, эти костюмчики обошлись в целое состояние. Просто детские вещи, которые не на кого надеть, вызвали у меня грусть. Теперь, вспоминая тот день, я понимаю, что так Фильда выражала свою надежду на лучшее будущее. Покупая разноцветные крошечные костюмчики, она надеялась забеременеть и родить ребенка. Как будто она отсекала себе путь назад: ведь одежки уже куплены. Ну а тогда я просто озверел. Набрал полные руки пестрых одежек и, роняя невозможно крошечные футболочки и ботиночки, затопал вверх по ступенькам.

— Фильда! — заревел я.

Испугавшись, она выронила кастрюлю со спагетти, из которой собралась сливать воду. Она отскочила, чтобы не ошпариться, и длинные макаронины расползлись по полу.

— Мартин! — сердито крикнула она. — В чем дело?

— Вот в чем! — Я протянул ей разноцветные одежки. — Ты спятила? — спросил я и тут же пожалел о нечаянно вырвавшихся у меня словах. У нее сделалось такое лицо… По-моему, тогда она тоже сомневалась в своей способности мыслить здраво. — Фильда, у нас нет детей! И может, никогда не будет! Наверное, пора взглянуть правде в глаза.

— Мартин, у меня дети будут, — тихо ответила она, и мне стало страшно. — Мне нельзя без детей. И они у меня обязательно будут, — продолжала она, смерив меня испепеляющим взглядом. Меня пронзил ужас, но я отогнал его прочь.

— Прекрати сейчас же! — рявкнул я. — Не собираюсь сидеть и смотреть, как ты выкидываешь деньги на ребенка, которого не существует. — С таким же успехом я мог бы ее ударить. Ее лицо перекосилось, словно от боли. Мне до сих пор становится стыдно, когда я вспоминаю о том дне. И еще хуже, что именно я причинил ей такую сильную боль.

Фильда выбежала из кухни, поскальзываясь на спагетти и едва не падая. Почти неделю она со мной не разговаривала. Потом заговорила, но еще долго не подпускала меня к себе. Бывало, она целую вечность просиживала в ванной, выходила оттуда с красными, заплаканными глазами, но мне своих слез не показывала. Однажды я нашел в аптечке снотворное и подумал: вот и хорошо. Может, Фильда наконец будет спать по ночам, а не расхаживать по комнате. Будь я поумнее, я бы все сразу понял. Я должен был понять и выкинуть флакон со снотворным в тот миг, когда увидел его!

Постепенно у нас все вернулось на круги своя и Фильда стала прежней. Я думал, что она опомнилась, смирилась с судьбой. Но я ошибался. Она хотела ребенка так же сильно, как и раньше. Однажды нам позвонила медсестра, и трубку снял я. Оказывается, Фильда записалась на прием к гинекологу.

— Ваша жена сдала все необходимые анализы, — объяснила медсестра. — Они уже готовы. Доктор хочет обсудить результаты с Фильдой.

Я сказал Фильде о предстоящей консультации, старательно скрыв, что немного обижен. А как же я? Она словно отсекла меня от важной части своей жизни. Правда, я ни в чем ее не винил. Я ведь сам велел ей прекратить думать о детях, а на это Фильда не была способна. То есть она не желала сдаваться. Она поблагодарила меня и посмотрела на меня вызывающе, словно ждала, что я ее отругаю. Я промолчал.

В тот дождливый октябрьский день я поменял себе расписание, чтобы пойти в клинику с ней вместе. В зале ожидания я несколько раз пробовал взять ее за руку, но она всякий раз раздраженно отстранялась. Я начинал читать ей вслух разложенные на столике журналы, но она меня не слушала. Потом вскочила и принялась расхаживать по залу ожидания, разглядывая висящие на стенах моментальные снимки усталых матерей, которые держат на руках крошечных младенцев. Иногда рядом с роженицами стояли потрясенные мужья или спутники жизни. Когда медсестра назвала ее фамилию, Фильда вошла в кабинет, не оглянувшись на меня. Впрочем, через несколько секунд медсестра вернулась и вызвала меня.

— Мистер Грегори, будьте любезны, пройдите в кабинет. Доктор Берг просит вас присоединиться к нам, — сказала она, улыбаясь.

Я пошел за медсестрой, радуясь ее улыбке. Подумал, что меня ждет хорошая новость. Фильда станет прежней, расправит плечи, и глаза у нее снова сделаются веселые. Когда я вошел, Фильда, одетая, сидела на смотровом кресле, скрестив ноги и все время ерзая. Темнокожий врач смерил меня серьезным взглядом. У него были прямые черные волосы, зачесанные назад, и добрые глаза.

— Мистер Грегори, я доктор Берг, гинеколог миссис Грегори. Садитесь, пожалуйста. — Он показал на пластмассовый стул в углу крошечного кабинета.

— Нет, спасибо, — ответил я, по-прежнему стоя рядом с Фильдой.

— Сегодня мы пригласили на прием вас обоих, чтобы рассказать о результатах предварительных анализов, которые мы взяли с целью установить, почему миссис Грегори не может забеременеть.

Я кивнул и снова попробовал взять Фильду за руку. Она не отодвинулась.

— Начну с хорошей новости. Мы не нашли у миссис Грегори никаких отклонений или заболеваний, способных помешать зачатию. Конечно, мы сделаем еще анализы, но я бы рекомендовал вам пойти другим путем.

— Например… — начал я.

— Например, я бы советовал вам, мистер Грегори, сдать спермограмму. Бесплодие бывает вызвано недостаточной подвижностью сперматозоидов.

— Вот как… — Я натужно засмеялся. — По-моему, в этом нет необходимости. Думаю, все получится в свой срок. А может, нам просто не суждено иметь детей.

Фильда высвободилась одним движением. Она не выдернула руку, а именно высвободилась, и я не сразу встревожился. Мне стало страшно, только когда она соскочила со смотрового кресла и, ни разу не оглянувшись и даже не попрощавшись с врачом, выбежала из кабинета. Странно! Фильда всегда бывала неизменно вежлива со всеми. Я поблагодарил врача от имени нас обоих и пошел за ней. На улице шел дождь. Когда я выглянул на стоянку, Фильда отъезжала в нашей машине прочь.

Я прошел до дома пешком почти три километра, вконец загубив ботинки. Подошвы отсырели и размокли, я оставлял за собой мокрые следы. Дома Фильды не оказалось. Я решил, что она хочет побыть одна и подумать. Время тянулось медленно, минуты превращались в часы. Наступил вечер. Наконец я позвонил в «Моурнинг Глори» и неуверенно спросил тещу, там ли Фильда. Миссис Моурнинг ответила, что к ней дочь не приезжала.

— Вы с ней что, наконец поссорились? — добродушно спросила миссис Моурнинг. — Самое время, вы ведь женаты всего четыре года!

Я натужно рассмеялся и попросил передать Фильде, чтобы она мне позвонила, если вдруг объявится.

Дождь кончился, но уже стемнело. В полумраке мне стало совсем одиноко. Я едва не задыхался от пустоты. Наконец, я понял, что Фильде не просто захотелось побыть одной. Пошел в гараж и выкатил другую нашу машину — «обычную», как говорила миссис Моурнинг, «шевроле-шеветт» бронзового цвета. К счастью, краска удачно маскировала ржавчину. Целый час я ездил по всем переулкам и искал Фильду. Проехал мимо библиотеки, магазина тканей, кондитерской — безрезультатно. Даже ненадолго остановился перед «Моурнинг Глори» и заглянул внутрь. В кафе горел свет, но ни Фильды, ни нашей «тойоты-камри» я не увидел. От отчаяния я поехал в кемпинг «Уиллоу-Крик» — гнетущее и мрачное место, куда съезжаются, по-моему, одни бездельники, которые почему-то любят таскаться по лесам и горам с рюкзаками, сидеть вокруг костра и глушить пиво весь день и всю ночь напролет. Фильде совершенно нечего было там делать, просто я не знал, где еще она может быть. Едва подъехав к воротам кемпинга, обсаженным огромными тополями, чьи красные листья светились в полумраке, я увидел нашу машину и нажал на тормоз. Подойдя поближе, я сразу понял: что-то не так, случилось что-то очень-очень плохое. Медленно — не знаю, почему я не бежал, — я зашаркал по асфальту. Подошел к припаркованной машине. Сначала мне показалось, что внутри никого нет. Я подошел к водительской дверце и прижался носом к стеклу, приставив руки к глазам, чтобы было лучше видно. Моя Фильда сидела, как-то скособочившись, накренившись на пассажирское сиденье, закрыв лицо руками. Она как будто спала. Но она не спала. Я попытался открыть дверцу, но Фильда заблокировала ее изнутри. Я целую вечность возился с ключами, наконец нашел нужный и попробовал вставить его в замок. Пришлось несколько раз останавливаться и начинать все сначала — так у меня дрожали руки. Наконец я распахнул дверцу и подтянул к себе Фильду. В нос мне ударил запах рвоты и еще чего-то резкого, неприятного. Не помню, говорил ли я что-то — кажется, нет, но, помню, я взмолился: «Пожалуйста, Господи, не забирай ее у меня!» Я прижал ее к себе и стал укачивать, как ребенка. Постепенно я опомнился. Осторожно усадил ее на пассажирское сиденье, а сам сел рядом.

Я сел в «камри» и, нарушая все мыслимые правила дорожного движения, поехал в больницу, где медики тут же отобрали у меня Фильду. Меня к ней не пустили. Ей промыли желудок. Я передал медсестре из отделения скорой помощи пустой флакон из-под таблеток, которых наглоталась Фильда, и она, глядя на меня с жалостью, сообщила: то, что она выжила, можно считать настоящим чудом. Ее перевели в отделение кризисных состояний — мои студенты говорят попросту — психушка. Я понимал, что все вполне заслуженно косятся на меня. Я упустил жену и теперь наказан. Фильду у меня отобрали. Целых две недели она отказывалась меня видеть, хотя ей разрешали принимать посетителей. Я не читал лекции и не ходил на работу, каждый день я приезжал в больницу и сидел в холле, умоляя сестер впустить меня к ней на одну секунду, не больше. Я посылал ей цветы, конфеты, ее любимые булочки с маком, но она по-прежнему отказывалась меня видеть. Наконец — думаю, тут не обошлось без миссис Моурнинг — Фильда прислала за мной.

Я робко вошел в ее одноместную палату. Она оказалась не темной и грустной, как я думал, а солнечной, светлой. В ней пахло розами. Присланные мной цветы окружали ее постель вместе с открытками и пожеланиями скорейшего выздоровления от родных и друзей. Медсестры вышли и велели Фильде звать их, если ей что-нибудь понадобится. Фильда упорно отводила глаза в сторону. Она похудела и показалась мне маленькой и усталой — очень-очень усталой. И все же я подошел к ней, снял куртку и туфли и лег рядом с ней под одеяло, прижался к ней, и мы оба расплакались. Мы попросили друг у друга прощения и тихо, со слезами, простили друг друга.

Прошло десять лет. Стоит знойное, жаркое лето, и у нас пропала дочь. Фильда с головой укрылась одеялом, и я слышу, как она дышит во сне — тяжело и ровно. Я трогаю ее за плечо, а потом тихо выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь. В коридоре я долго стою в нерешительности; не знаю, что мне теперь делать. Здесь, в доме свекрови, вдали от места событий, я оставаться не могу. Лучше быть рядом с полицейскими — вдруг я им понадоблюсь, и тогда все решат секунды. Кто-то увел мою дочь из дому, а я, никудышный отец, ничего не заметил и не почувствовал… Хотя должен был почувствовать! Кто-то прокрался ко мне в дом среди ночи, тихонько поднялся по лестнице, прошел мимо моей спальни, по коридору, заглянул в дочкину комнату, прислушиваясь к жужжанию вентилятора и присматриваясь к ее фигурке под одеялом.

Все, надо остановиться. Не могу представить, что случилось дальше. А ведь я должен был что-то почувствовать, правда? Я должен был почувствовать, что в мой дом проник чужой.