Антония

Делая Бену бутерброд с ветчиной и разрезая пополам яблоко, я вспоминаю о «сокровищах» Калли. Одуванчиковый пух сразу напоминает мне о Луисе и о нашем с ним детстве.

В первое лето, когда Луис переехал в наши края, мы с ним часто играли на лугу за моим домом — тем самым, в котором я живу сейчас. На лугу весело желтели головки одуванчиков. Помню, мама платила нам по пенни за одно выкопанное с корнем растение. Выкорчевывать одуванчики — нелегкий труд. Мы вооружались старыми ложками и старались подкопаться как можно глубже, а трофеи складывали в старое пластмассовое ведро. За день удавалось выкорчевать штук по сто. Мама давала нам доллар, то есть по четвертаку за каждую испачканную млечным соком руку. Мы садились на велосипеды, ехали в центр городка и проматывали свой заработок в кафе «Моурнинг Глори». Я покупала нам вишневую колу, не сегодняшнюю в банках, а прежнюю, которую наливали из стеклянных конусов, с настоящим вишневым сиропом. Миссис Моурнинг всегда ставила в стакан две соломинки и клала две вишенки: одну для Луиса и одну для меня. Луис покупал ведерко жареной картошки — соленой, с пылу с жару. Прямо на картошке он выдавливал кетчупом мое имя, а ниже — свое. Картошка под моим именем была моя, а под его именем — его. Иногда мы еще покупали по шоколадному батончику, каждый свой. Я любила «Марафон», а он — «Беби Рут». Фильда, мама Петры, часто помогала матери в кафе. Со мной Фильда всегда была приветливой и дружелюбной — она стояла за прилавком и, если видела, что у нас закончилась газировка, подливала нам еще. Теперь-то я понимаю, что Фильда хотела подружиться со мной, но у меня тогда был Луис… В общем, мне больше никто и не был нужен, а уж в подругах я точно не нуждалась. Через много лет, когда Грегори поселились в соседнем доме и у нас примерно в одно время родились девочки, Фильда снова предприняла попытку подружиться со мной. Она приглашала меня выпить кофе, погулять, но я снова сторонилась ее, правда, уже по совершенно другим причинам. Я боялась, что она заметит неприглядные подробности нашего семейного союза, нечаянно подсмотрит что-то неподходящее, увидит мои синяки… Через какое-то время Фильда сдалась и оставила меня в покое — как и раньше, в детстве.

Мы выпалывали одуванчики дней десять, а потом это занятие нам надоедало. Напиться вишневой газировки и наесться жареной картошки мы успевали всласть. Нам ни разу не удавалось расчистить от сорняков более-менее приличную полянку. Одуванчики начинали размножаться, и над нами кружился белый пух, который уничтожал результаты всех наших трудов.

— Знаешь, — сказал мне Луис однажды, — на самом деле это феи.

— Ага, как же, — ответила я, не особенно веря ему.

— Правда-правда. Я от папы знаю. Он говорил, что каждая пушинка — это фея-волшебница. Если успеешь схватить пушинку до того, как она коснется земли, загадаешь желание и сразу выпустишь ее, фея в благодарность выполнит твое желание.

Я села на землю и отложила грязную ложку. Как интересно! До того дня Луис ни разу не рассказывал о своем отце.

— Вот не знала, что в Чикаго есть цветы.

Луис обиделся:

— А ты как думала? В Чикаго есть и цветы, и сорняки, и трава, только не очень много… Помню, папа говорил: «Феи пляшут на ветру — дотянись, схвати одну. Ты желанье загадай и скорее выпускай». По папиным словам, про фей ему рассказала его бабушка из Ирландии, а желания действительно исполняются. Каждое лето, когда появлялся одуванчиковый пух, мы ловили пушинки, загадывали желания и тут же сдували пушинки назад, в воздух.

— И что ты загадывал? — спросила я.

— Всякое разное. — Луис вдруг застеснялся, бросил ложку и побежал в лес, хватая на бегу пушинки.

— Какое разное? — кричала я, гонясь за ним.

— Вроде того чтобы наши «Чикаго Кабз» стали чемпионами. — Он не смотрел на меня.

— А как же твой папа? Ты когда-нибудь загадывал желание про папу? — тихо спросила я.

Луис понурил плечи, и мне показалось, что он сейчас опять убежит.

— Нет. Смерть есть смерть. Мертвых не воскресить. Зато можно пожелать много денег или стать кинозвездой — в общем, в таком вот роде. — Он протянул мне крошечную белую пушинку. — Ты что хочешь загадать?

Я немного подумала, а потом бережно дунула на пушинку. Она медленно поплыла прочь.

— Что ты загадала? — допытывался Луис.

— Чтобы «Кабз» стали чемпионами, что же еще, — ответила я.

Он рассмеялся, и мы побежали играть на Ивянку.

Но я загадала другое. Попросила, чтобы отец Луиса вернулся — просто так, на всякий случай.

Через восемь лет, когда нам исполнилось шестнадцать, мы снова пришли к Ивянке. Там мы в первый раз занимались любовью, а потом я заплакала. Мне трудно было выразить свои чувства словами. Я знала, что люблю его, знала, что ничего плохого мы не сделали, и все же плакала. Луис старался развеселить меня: щекотал, строил смешные гримасы, в общем, старался вовсю, а у меня все равно по лицу катились слезы. Наконец — видимо, от отчаяния — он куда-то убежал. Я рассеянно одевалась, вытирая слезы и сопли, и думала о том, что потеряла Луиса, своего лучшего друга. Через несколько секунд он вернулся и протянул мне два кулака.

— В какой руке? — спросил он. Я выбрала левую. Луис разжал кулак, и внутри лежали белые одуванчиковые пушинки. — Три желания! — сказал он и разжал второй кулак. Там лежали еще три одуванчиковые феи. — Три желания на каждого.

— Ты первый, — сказала я, впервые улыбнувшись сквозь слезы.

— Хочу, чтобы «Чикаго Кабз» стали чемпионами. — Он широко улыбнулся, и я рассмеялась. — Хочу стать полицейским. — Его юное лицо посерьезнело. — И хочу, чтобы ты всегда любила меня… Теперь твоя очередь! — быстро добавил он.

Я ненадолго задумалась.

— Хочу жить в доме желтого цвета. — Я внимательно смотрела, не смеется ли надо мной Луис. Он не смеялся. — Хочу побывать на океане, — продолжала я. — И… — из моих глаз снова покатились крупные слезы, — хочу, чтобы ты всегда любил меня.

Через три года Луис поступил в колледж и уехал, а я вышла замуж за Грифа. Сейчас я думаю: вот дрянные феи! Я не живу в доме желтого цвета. Я ни разу не видела океана. Ну а Луис… Его любовь не стала вечной. А теперь пропала Калли, моя ненаглядная доченька… Все, к чему я прикасаюсь, портится или пропадает.