Глава 16
Известие о том, что Рован находится в тюрьме в Эдинбурге, дошло до его жены достаточно жестоким путем.
Она знала, что скоро должна родить, но под просторным плащом ее беременность была почти незаметна. Она не говорила о ней почти никому из-за своего двойственного положения. Гвинет никогда не могла предположить, что ее жизнь сделает такой крутой поворот. Королева, которой она служит, так ее «любит», что от этой «любви» можно спастись лишь в тюрьме у другой королевы.
Первые несколько месяцев в Тауэре были тревожными и мучительными. За это время Гвинет поняла, что ей остается только терпеть и найти себе какие-нибудь занятия, чтобы заполнить время. В эти первые дни заключения она получила лишь одно письмо — от самой Марии. Королева просила узницу, чтобы та помнила о своих обязанностях, и приказывала ей при каждой возможности напоминать английской королеве, что счастье Англии зависит от признания Марии наследницей английского престола. В письме Мария назвала ее своей хорошей и любимой подругой, но ни словом не упомянула ни о Роване, ни о ее браке.
Четыре Марии тоже постоянно писали ей, но старались заполнять послания легкой болтовней, а настоящих новостей не сообщали. Гвинет спрашивала себя, не боятся ли фрейлины королевы, что их письма прочтет кто-то посторонний.
Дни проходили медленно, а от Рована не было никаких известий, и Гвинет очень тревожилась из-за этого. Но ей нужно было как-то скоротать время, и, несмотря на свое лихорадочное беспокойство и тревогу, она не могла позволить себе заболеть.
У нее было о чем подумать — о ребенке. А когда ее охватывал страх за свою жизнь, она твердо приказывала себе не умереть при родах. Леди Маклауд не желала облегчать жизнь своим мучителям. С сожалением она признавалась себе, что под «мучителями» подразумевала Марию Шотландскую. В своих письмах она очень осторожно подбирала слова и каждый день то принимала, то отменяла решение открыть душу королеве, обратиться к ней как к женщине. Мария безумно влюблена в Дарнли и лучше других поймет такие же чувства у другой женщины, тем более что Гвинет была ее верной подданной.
Но она боялась откровенно разговаривать с Марией даже на бумаге после того, что рассказала ей Елизавета и что постепенно, раз за разом узнавала от Мэйтленда о положении в Шотландии. Мария была уже не той Марией, которую она знала: Дарнли изменил шотландскую королеву.
Поэтому Гвинет старалась приятно проводить время, гуляя по двору и поддерживая в порядке свой ум, настроение и здоровье. Она знала, что Мария Шотландская шила или вышивала во время многих заседаний совета, но сама не владела этими искусствами. Вместо рукоделия она вела дневник. Ее жизнь в заточении была не так уж плоха. Ее держали в одной из башен огромной крепости Тауэр — башне Бошан. По воскресеньям Гвинет могла присутствовать на церковных службах в Белой башне и бродить там по залам. Смотрители начали выставлять на обозрение в Тауэре оружие разных веков, так что Гвинет могла, сколько желала, бродить среди экспонатов и изучать различные способы защиты и то, как они изменялись с течением времени. В Тауэре была прекрасная библиотека, и Гвинет охотно позволяли читать собранные в ней книги.
Елизавета вовсе не была жестокой правительницей. Она даже иногда посылала кого-нибудь за Гвинет, хотя делала это тайно. Чем больше проходило времени, тем меньше она проявляла склонность говорить о Марии Стюарт и ее муже, однако Гвинет чувствовала, что Елизавета не желает ей зла.
А потом наступил день, когда Гвинет, гуляя по дворам Тауэра вместе с Энни, столкнулась с другой гостьей поневоле — Маргаритой Дуглас, графиней Леннокс, матерью лорда Дарнли.
Она не была знакома с графиней и даже не знала, что та вернулась в Англию, пока не услышала разговоры о том, что графиня арестована по приказу Елизаветы за то, что позволила сыну жениться без разрешения английской королевы.
Маргарита Дуглас и сама была родственницей королей Англии. Ее матерью была Маргарита Тюдор, бабка королевы Марии, а отцом — второй муж Маргариты Тюдор, шотландский граф. Как внучка Генриха VII, она сама занимала место в числе наследников престола.
В эти дни графиня, разумеется, была невероятно зла на свою «кузину» Елизавету, которая так плохо с ней обошлась. Она была худощавая, подвижная и даже в своем возрасте вполне привлекательная. Ее лицо и поза выражали силу.
Леди Маргарита большими шагами подошла к Гвинет. На ее лице читался гнев.
До сих пор они ни разу не встречались, но Гвинет мгновенно поняла, кто эта дама, и уже хотела вежливо с ней поздороваться, но та не дала ей такой возможности.
Леди Маргарита Дуглас подняла палец и указала им на нее.
— Ты! Говорят, что королева пишет тебе больше писем, чем кому-либо еще. Но это не может быть правдой. В моих жилах течет королевская кровь, а ты — ты шлюха этого гнусного человека, который отверг свою законную королеву и переметнулся к таким, как этот Джеймс Стюарт, неблагодарный ублюдок короля, который был сыном моего сводного брата. Мерзкая маленькая ведьма! Ты, должно быть, околдовала королеву. Но поверь мне, ты будешь гнить в аду так же, как он сейчас гниет в Эдинбургском замке. Его объявят предателем, и он умрет смертью предателя!
Сопровождавшая графиню горничная быстро положила руку на плечо своей госпожи, а Энни выступила вперед, словно бульдог, и загородила собой Гвинет, как будто ожидала, что графиня попытается ударить ее. Один из охранников замка тоже подбежал к ним.
Графиня явно не совсем потеряла рассудок, хотя и позволила себе многое из-за своего происхождения. Она лишь плюнула на землю перед Гвинет и ушла.
Энни повернулась к своей госпоже и ахнула:
— Миледи!
Гвинет и сама знала, что побледнела. Никто не говорил ей, что Рован сидит в тюрьме в Эдинбурге и что его обвиняют в измене.
— Со мной все в порядке, — пробормотала Гвинет и пристально взглянула на свою горничную. — Почему ты мне ничего не сказала? Ты должна была знать. Кто-то в городе должен был знать!
Лицо Энни выдало ее. Энни это знала. И королева Елизавета тоже знала.
— Вам нельзя волноваться, дорогая вы моя, — настойчиво напомнила Энни. — Подумайте о ребенке…
Вдруг ее голос затих, и она внимательно взглянула на Гвинет, а та посмотрела на нее таким же пристальным взглядом и с улыбкой, полной боли и иронии, произнесла:
— Ребенок? Ребенок вот-вот родится.
Гвинет была искренне рада родовым болям: они мешали ей сильно тревожиться о том, что будет с отцом ее ребенка.
Измена!
Это было ужасное обвинение. За это преступление не раз казнили и мужчин, и женщин. Он может умереть, так и не увидев своего ребенка. Она даже не знает, сказал ли Ровану кто-нибудь, что она забеременела.
А потом ее ребенок появился на свет. Он бодро завопил, и Энни объявила своей госпоже, что та родила прекрасного здорового сына. Гвинет с почти священным трепетом прижала своего малыша к груди и в этот момент забыла даже о его отце.
Мальчик появился на свет с густыми волосами, и глаза у него были синие-синие. Это был чудесный мальчик, само совершенство. Он был… ее.
Ее и Рована.
Она заставила себя прогнать страх и лежала, изумленно любуясь на то, как ее малыш приветствует жизнь. Она обожала его, когда он кричал, когда сосал ее грудь. Гвинет не позволяла Энни унести ребенка, пока повивальная бабка не потребовала, чтобы молодая мать отдохнула. Но и потом она смогла уснуть, только когда ей дали выпить глоток крепкого бренди.
Проснувшись, она вскрикнула, и Энни проследила, чтобы ребенка сразу же принесли к матери. Гвинет ласково потрепала его пальчики, взглянула в припухлые маленькие глазки, которые, кажется, также серьезно смотрели на нее. Она крепко прижала малыша к себе, умиротворенно почувствовав себя с ним одним целым.
Только позже в ее душу с новой силой вернулась тревога.
А вдруг отец ее сына лишится головы или будет повешен? Могло быть и хуже. В Шотландии изменников иногда четвертовали, а это была ужасная смерть.
Гвинет громко закричала, и Энни заставила ее замолчать суровым предупреждением:
— Так вы доведете малыша до болезни. Вы не сможете сами кормить его грудью, если испортите свое молоко. А от большого огорчения оно, к сожалению, портится.
Гвинет не знала, возможно ли такое, но не рискнула оставить предупреждение без внимания. Поэтому она, чтобы успокоиться, стала настойчиво уверять себя, что Рована не могут казнить. Никто не поверит, что Рован — изменник.
Но в глубине души она все же знала: поверить могут. Сколько людей умерли возле того самого места, где она родила своего сына? Перед этими самыми стенами стояла виселица — «Тайбернское дерево». На ней умерли тысячи людей, несомненно не виновных в том, в чем их обвинили.
Так было здесь, в Англии. Но ее любимая Шотландия могла быть такой же жестокой. Законы страны справедливы ровно настолько, насколько справедливы те, кто ими правит. А Мария — нынешняя Мария — уже не та беспристрастная королева, которой была раньше.
Томас пришел посмотреть на малыша. Он нежно держал мальчика на руках и так же, как Энни, старался успокоить молодую мать.
— Королева Шотландии не осмелится причинить вред лорду Ровану. Она все время откладывает суд над ним, потому что знает: слишком много дворян перейдут на сторону ее брата, если она поднимет руку на человека, которого всегда знали как честного и который всегда делал лишь одно — сражался за Шотландию. Вы увидите, миледи, с отцом мальчика все будет хорошо.
— Томас, ты должен рассказать мне все. В чем его преступление? Он воевал против королевы?
— Нет, этого не было. Его арестовали просто за то, что он близок к Джеймсу. Народ за него. Он мог убежать, мог сражаться, но не сделал этого, потому что верил в свою королеву. Она его не казнит. Лорд Лохревен никогда не рвался к власти, отказывался убивать соперников, был отважен в бою. Ни знатные люди, ни народ не примут покорно его казнь, и королева это прекрасно знает.
— Ты не говорил мне ничего обо всем этом! — упрекнула его Гвинет.
— Мне казалось, что сказать было бы неразумно, миледи, — ответил Томас. — Мы не хотели, чтобы вы огорчились: это могло быть опасно для малыша.
— Ему нужно подходящее имя. Мы все вместе должны придумать самое лучшее имя для самого лучшего из детей, — ласково заметила Энни.
— Рован. Как его отец, — предложила Гвинет.
— Может быть, но отца милорда звали Дэниел. Может быть, Дэниел Рован? — предложил Томас.
— Дэниел Рован Грэм, — громко произнесла Гвинет.
— Вы должны сделать так, как пожелаете, — сказал Томас.
— Дэниел Рован Грэм, — повторила молодая мать. — Вот его имя. Его нужно окрестить здесь, быстро и без шума.
И Томас, и Энни на минуту замолчали. Они знали печальную правду: младенцы часто умирают, а поэтому ребенка надо было немедленно окрестить. Никто в те времена не хотел, чтобы чей-нибудь малыш ушел в мир иной некрещеным.
Все необходимые приготовления были быстро выполнены. Гвинет чувствовала, что у ее сына не может быть других крестных, кроме тех двоих, что были свидетелями на ее венчании.
— Дорогая леди, вам нужны для этого мальчика крестные познатней, чем мы, такие, у которых есть власть и богатство, — сказал ей Томас.
— Нет, — сердито ответила Гвинет, думая о том, что те, у кого есть власть и богатство, кажется, разгневались на нее. — Я хочу, чтобы вы — те, кто любит его, — были его представителями перед Богом.
Томас и Энни взглянули друг на друга и согласились.
Дэниэлу было всего несколько дней от роду, когда его принесли в часовню и окрестили как положено. Это был красивый, здоровый и бодрый младенец. Крестил его тот же священник Ормсби, который в свое время произнес слова венчального обряда, и это было приятно Гвинет.
В последнюю минуту в задней части часовни раздался шум, который испугал всех. Гвинет повернулась на этот звук, охваченная страхом, но готовая сейчас же броситься в бой за жизнь своего сына, и увидела Елизавету.
Молодая мать не знала, что предвещает этот приход королевы, и лишь обратилась к преподобному Ормсби:
— Продолжайте.
Королева Англии не участвовала в обряде, но все же присутствовала при нем, как и при венчании Гвинет с Рованом.
Когда крещение было завершено, Елизавета сказала леди Маклауд, что в башне Бошан уже накрыт небольшой ужин, и пообещала поговорить с ней за столом.
Пока они сидели вместе за трапезой, Елизавета ни разу не дотронулась до младенца, но все время любовалась им. Гвинет подумала, что королева, может быть, пытается представить, что бы чувствовала она сама, если бы имела такого сына, наследника английской короны. Но что-то в позе и решительном виде королевы говорило молодой матери, что Елизавета решила до конца своей жизни управлять своей судьбой и владениями одна. Следя из-за границы за трудностями своей шотландской кузины, Елизавета, разумеется, заново почувствовала, что она — правительница-женщина в мужском мире. Она привыкла стоять на своем и поэтому не желала, чтобы кто-нибудь мог оспорить ее права и решение о выборе спутника жизни. А раз так, спутника жизни у нее не будет.
Кроме колыбели, которая когда-то принадлежала первому Дэниэлу Грэму и была доставлена из загородного дома Рована, Елизавета отдала молодой матери свернутый в трубку лист пергамента с королевской печатью.
— Благодарю вас, — пробормотала Гвинет.
Ей было любопытно узнать, что это за подарок, но хорошее воспитание не позволяло ей развернуть его сразу.
Елизавета улыбнулась и пояснила:
— Это дарственная на участок земли в Йоркшире, под надежной защитой английских пограничных укреплений и близко от вашей родной Шотландии. Эта земля принадлежит ему, — тут Елизавета кивнула на младенца, — и только ему. Он теперь лорд Эленшир. — Королева сделала вдох и продолжила: — Я думаю, что пока лучше не объявлять широко о его рождении. Но я рада предложить ему мою защиту в благодарность за услуги и приятное общество обоих родителей.
Гвинет молчала. Она была благодарна, но мороз прошел у нее по коже. Отец ее малыша, может быть, уже погиб. Сама она, по всей видимости, никогда не вернется домой.
Но у Дэниела есть защитница — королева.
Она опустилась на одно колено, взяла Елизавету за руку и произнесла:
— От всего сердца благодарю вас за подарок.
— Охотно принимаю благодарность. Мне редко встречаются люди, которые полностью честны со мной, в особенности среди тех, кто служит не мне. — Она вдруг улыбнулась: — У меня есть для вас еще один подарок, и думаю, он лучше первого.
— Не может быть подарка лучше, чем защита вашего величества, — сказала Гвинет.
Елизавету позабавил этот ответ.
— Нет, есть. Моя дорогая кузина Мария, как говорят, должна скоро родить. Она просит меня в письме, чтобы я разрешила вам приехать к ней. Я написала ей в ответ, чтобы она отпустила тех заключенных, которых сама несправедливо держит в тюрьме. — Королева понизила голос: — Мой подарок вам — время, которое вы проведете вместе с вашим сыном. Я очень настойчиво советую вам не брать его с собой в Шотландию. Вы сначала должны убедить свою королеву признать ваш брак. Вы же не хотите, чтобы этого малыша объявили незаконнорожденным?
Гвинет скрипнула зубами и наклонила голову. Все кружилось у нее перед глазами. Она вдруг поняла, что такое быть готовой с радостью умереть за другого человека. Она будет до последнего вздоха сражаться за своего сына — даже если для этого ей придется оставить его в Англии и уехать одной на север, чтобы сражаться за себя и своего мужа.
— Ваши подарки огромны, — вымолвила наконец молодая мать. — Я благодарна вам свыше всякой меры и вряд ли чем-нибудь смогу отплатить за них.
— Вашим ответным подарком, леди Гвинет, будут ваши честность и порядочность. Королевские особы, которым люди льстят днем и ночью, ценят правдивые слова. И вот что еще: на этой неделе к вам придет посмотреть на малыша еще один человек, довольно грустный и озлобленный.
— Кто же?
— Джеймс Стюарт, граф Меррей, который приехал в мою страну искать убежища. Я не могу и не хочу дать ему ни оружие, ни благословение на войну против Марии, законной государыни Шотландии, хотя сердцем я на его стороне и верю, что его дело правое.
Эти слова ворвались в сознание Гвинет как мощный удар. Джеймс Стюарт здесь. Он бежал, и его сторонники отреклись от его дела. Гвинет понимала, что теперь он не смеет вернуться в Шотландию. А Рована обвиняют в том, что он поддержал мятеж Джеймса!
— Благодарю вас, — произнесла она с трудом.
Елизавета внимательно взглянула на нее:
— Я хотела бы сказать, что все будет хорошо. Но, боюсь, я слишком много пережила, чтобы лгать. Вот что я могу вам сказать: я верю, вы всегда будете делать то, что правильно, и Бог, конечно, благословит вас.
Благословит ли их Бог?
Не доверяй правителям…
Она должна быть сильной. Она должна верить.
В конце недели к ней пришел Джеймс, слишком веселый, если учесть, что он по природе был суров и не любил открыто проявлять свои чувства. Все же он всегда был хорошим другом Рована и королевы. Как печально, что эта дружба так ужасно оборвалась!
— Когда вы в последний раз видели милорда Рована? — с тревогой спросила его Гвинет.
Джеймс поведал ей о том, как он и Рован в последний раз встретились у границы.
— Я думаю, что со временем его надежда оправдается, — заверил он молодую мать. — Ленноксы боятся его власти, но… Леди Леннокс ведь здесь? — спросил он с лукавой иронией. Потом он снова стал разглядывать малыша и наконец сказал: — Ну, он совсем крошечный. Очень хорошие волосы. Похоже, они у него от отца. — Он взглянул на Гвинет и добавил: — И в его жилах тоже течет кровь королей.
— Это-то мне и не нравится. Я ужасно боюсь за него.
— Вот как?
— Мне кажется, что дети королей всегда со страхом думают: чего могут захотеть другие королевские дети?
Джеймс взглянул на нее и ответил:
— Я бы никогда не попытался причинить вред моей сестре. Я лишь надеялся положить конец тирании ее идиота мужа и не дать его семье окончательно потерять разум, а жадным до власти баронам — уничтожить мою страну из-за этой жажды власти.
Гвинет молчала. Она спросила себя: знает ли и верит ли Мария, что ее брат никогда не причинил бы ей вред? — и вздрогнула от страха.
Она удивилась, когда Джеймс по-отцовски обнял ее рукой за плечи.
— Мария не казнит Рована, — сказал он, явно угадав ее мысли. — Вы знаете, как она относится к насилию.
— Да.
— На этот счет не беспокойтесь, — посоветовал Джеймс. — Королева вызывает вас обратно к себе. Более того, вы уже видели, что пишет вам Мария. Она попросила, чтобы вы вернулись. Вы нужны ей, чтобы внести в ее жизнь немного разума, хотя она сама не осознает этого.
— Она, должно быть, очень сердита на Рована, раз отправила его в тюрьму.
— Сначала придите к ней как подруга, только после этого вы сможете заговорить с ней о лорде Грэме.
— Я постараюсь запомнить все, что вы сказали, и все, чему я научилась, так часто бывая в вашем обществе.
Джеймс улыбнулся: он был доволен ее словами.
— Вы скоро уедете. Дай вам Бог удачи!
Гвинет поблагодарила его и заверила, что между ним и Марией тоже в конце концов наступит мир. Но на самом деле она не знала, будет ли так. И боялась.
Боялась просто потому, что в жизни тех, в ком течет королевская кровь, всегда бывает мало мирных дней.
Гвинет тихо прожила в Тауэре еще один месяц.
Все это время она словно разрывалась на части. Она не могла покинуть своего малыша, когда он еще такой крошечный, но и не смела оставаться здесь дольше, хотя в каждом известии, которое приходило из Шотландии, говорилось, что королева видится с Рованом. Мария решила отменить суд и лишь настаивала, чтобы Рован дал клятву быть целиком и полностью верным ее престолу и ее мужу-королю.
Слушая некоторые рассказы о своем муже, Гвинет втайне ругала его.
«Поклянись во всем, чего она хочет. Спаси себя!» — мысленно подсказывала она Ровану.
Но она хорошо его знала: он поступит правильно, обдуманно и правдиво. Он никогда не даст клятву, которую не собирается выполнить. Рован просто откажется присягнуть Дарнли или проклясть Джеймса Стюарта, иначе быть не может.
Наконец настал день, когда она должна была оставить сына на попечение Томаса, Энни и кормилицы.
— Вы просто красавица. У вас снова фигура как у девушки — так скоро после родов. Иногда кажется, что вы, слишком молоды, чтобы быть матерью этого прелестного малыша.
У верной служанки были на глазах слезы — признак искренней печали о том, что она не едет в Шотландию вместе со своей госпожой. Но Гвинет сказала ей, что может доверить Дэниела только его крестным родителям.
Гвинет плакала, когда обнимала мальчика, а потом целовала на прощание Томаса и Энни.
Ей дали сопровождающих, которые должны были охранять ее до границы с Шотландией. А на границе ее встретит отряд шотландских солдат, чтобы благополучно доставить фрейлину королевы Марии в Эдинбург.
На лужайке стояла леди Маргарита Дуглас. Она все еще была под арестом. Должно быть, пожилая дама узнала, что Мария потребовала вернуть Гвинет, а не ее. Гвинет похолодела, услышав ее крик:
— Ведьма! Шлюха! Уезжай! Она отпускает тебя, потому что ты предала королеву Марию. Не думай, за меня не просят! Меня держат здесь несправедливо! А ты… принесешь королеве свои заклинания и чары, а теперь — и к королю, моему сыну! Я знаю: это ты, ты разожгла вражду. Моего сына не любят там из-за таких ведьм, как ты! Ты умрешь, шлюха и ведьма, и сгоришь в адском пламени!
«Она сошла с ума, — подумала Гвинет, — повредилась рассудком из-за того, что интриговала, — ей нужно было женить сына на шотландской королеве, — а теперь расплачивается за это».
«Нет, она не сошла с ума, и это страшней всего. Она просто в ярости. Она мать и защищает своего сына», — поправила себя Гвинет.
Леди Маргарита не имела права так жестоко поступать с Гвинет, но это было не важно. Гвинет подумала, что когда-нибудь позже ей надо будет суметь простить эту женщину и даже подружиться с ней, поскольку она — свекровь Марии Шотландской, а Гвинет — фрейлина Марии. Гвинет поймала себя на том, что молится, чтобы Елизавета продержала Маргариту в Тауэре очень долго.
Тюрьма Рована была достаточно удобной, но для деятельного человека его положение было очень досадным: Рована держали под стражей в той комнате, где он обычно жил в замке. Он проводил бесконечные дни, шагая по ней от стены до стены, придумывая, на что потратить свою не получавшую выхода энергию, и делал все, что мог, чтобы заставить работать свои мускулы. Его содержали в хороших условиях, и он не верил, что Мария желает ему зла. По ее мнению, он участвовал в заговоре Джеймса, а Джеймс много раз вызывал у нее гнев. Она возвысила брата, дала ему титулы и земли, а он проявил самую черную неблагодарность. Главным недостатком Марии была ее искренность: она была не из тех людей, которым легко удаются интриги. Рован узнал, что его еще не начали судить, оттого что доказательства измены все еще изучаются.
В начале весны к нему пришла Мария — и она была не той Марией, перед которой Рован стоял всего несколько месяцев назад.
Он слышал, что Мария беременна. Слухи об этом пошли в декабре, хотя кое-кто шепотом говорил, что королева просто больна. Потом стало известно, что она действительно ждет ребенка. Рован знал, что это было огромной радостью для всех шотландцев. Если бы Мария умерла бездетной, в стране могла бы наступить анархия. Джеймс родился вне брака, многие возможные претенденты на корону тоже были внебрачными детьми. Дарнли был бы одним из претендентов, но его так ненавидели, что он вряд ли смог бы править, несмотря на поддержку союзников семьи Леннокс.
Однако было не похоже, что Мария в восторге от своего будущего материнства. Она была необычно сурова, когда пришла в замок для разговора с якобы предавшим ее подданным. Вместе с ней пришло довольно много людей из ее свиты, и в их числе ее новый любимец — покрытый морщинами итальянец, музыкант, а теперь также и секретарь по фамилии Риччо.
Рован словно окаменел, увидев итальянца: он знал, что не только Джеймс, но и многие знатные дворяне Марии, даже те, кто был верен ей и из верности не осуждал ее брак, ненавидели этого человека. Королева лишь недавно стала так сильно зависеть от него, и Рован чувствовал, что эта безрассудная зависимость от Риччо — еще одна ее ошибка.
А вот муж Марии не пришел с ней.
Рован поспешно встал, оказывая ей положенный почет.
— Оставьте нас одних, — приказала она остальным.
Смотритель не решался выйти, словно Рован был кровожадным убийцей, а не ее верным подданным, терпевшим это бесчестье, чтобы не вызывать вражду в стране. Он возмутился бы, если королева не повторила нетерпеливо:
— Оставьте нас одних! О боже! Этот человек — мой племянник, он не причинит мне зла.
Все спутники Марии исчезли в коридоре, и смотритель, по-прежнему настороженный, наконец закрыл дверь.
— Приношу вам самые искренние поздравления, — сказал Рован, показав кивком на ее увеличившийся живот.
Мария приподняла одну бровь:
— Хоть в этом мой брак оказался удачным.
Рован промолчал: несмотря на слова Марии, она не желала ни от кого выслушивать нотации по поводу того, какого мужа она себе выбрала.
— Я уверен, ваша милость, что вы всегда будете поступать так, как сочтете правильным. И Шотландия будет благодарна за наследника.
— Наследник еще не сделал свой первый вздох, — напомнила ему королева.
— Вам нечего бояться. Вы молоды и сильны как… как королева, — тихо сказал Рован.
— Мне жаль, что я так поступаю с вами, — призналась ему Мария.
— Я верю, что вам жаль.
— Но вы предали меня.
— Я никогда не предавал.
— Вы не хотите назвать Джеймса предателем, хотя это правда.
— Я не выступал против вас с оружием в руках.
— Нет, — согласилась она.
Но когда она заговорила снова, в ее голосе звучали недовольство и обида:
— Вы были заняты тем, что соблазняли одну из моих фрейлин.
— Я люблю ее, ваша милость.
— Это смешно!
— Простите, но почему смешно?
Мария провела рукой по воздуху, показывая, чтобы Рован отошел в сторону, села и отвернулась от него. Он остался стоять.
— Только дураки верят в любовь.
Вдруг она взглянула на Рована. Ее огромные темные глаза были широко раскрыты и полны тревоги.
— Я вышла за Генри, стала его женой перед Богом. Я возвысила его. А он — дурак, хотя и очень красивый.
— Он отец вашего ребенка.
— Жаль, что это так, — с горечью сказала она.
Рован промолчал, потому что знал: любые его слова сейчас были бы ошибкой.
— Я сама заварила эту кашу… — пробормотала Мария.
Рован опустился перед ней на колени, взял ее за руки и пристально посмотрел ей в лицо.
— Мария, вы моя королева, королева Шотландии. Вы вступили в брак, которого горячо желали. Вы… по своему выбору возвысили Дарнли как супруга… даже больше, чем как супруга.
Она улыбнулась какой-то кривой улыбкой:
— Шотландский парламент никогда не присвоит ему титул короля. Теперь я это понимаю — и понимаю, почему это так. Моему мужу нет никакого дела до управления страной. Он тщеславен и самолюбив. Он хочет только охотиться, играть, пить… и, я полагаю, блудить со шлюхами ночи напролет. Что я сделала! — прошептала она.
— Мария, вы были хорошей королевой и должны остаться такой. Вы государыня. Если кто-то из близких к вам людей просит, чтобы вы поступили вопреки своему, более разумному решению, ответьте отказом. Будьте той королевой Марией, которую любят ваши подданные… и не позволяйте никому отнять у вас эту любовь.
Она кивнула и слабо улыбнулась.
— Вы знаете, что я не могу отпустить вас, — сказала она.
— Я никогда не желал вам того, что вредно для вас. Я всегда предлагал вам только мою верность.
— Я вам верю.
— Тогда в чем дело?
— Я не могу отпустить вас. Я предъявила вам обвинения, теперь их нужно опровергнуть.
— Как вы хотите, чтобы я доказал ложность ваших обвинений?
— Публично отрекитесь от Джеймса. Назовите его тем, что он есть, — предателем.
Рован опустил голову:
— Мария, вы только что сказали, что…
— Что я вышла замуж за слабовольного, бесхребетного и развратного мужчину?
Рован только приподнял бровь и, как всегда в подобных случаях, промолчал, считая, что это лучше, чем соглашаться с таким замечанием.
Мария покачала головой:
— Джеймс вел со мной нечестную игру: сначала поступал так, словно наша знать не прочь поддержать этот брак, а потом твердо стоял против него. Елизавета всегда играет честно. Она знает, что никого, кто мог бы стать ее мужем, ее подданные не приняли бы без войны. Как это нечестно, что королевы должны терпеть эту глупость, а короли нет. Но главное в том, что Джеймс тогда еще слишком мало знал о Генри, чтобы ненавидеть его. Джеймс просто был в бешенстве из-за того, что терял власть.
— Может быть, он был оскорблен тем, что его советы ничего не значили с тех пор, как вы встретили Дарнли.
Королева печально покачала головой:
— То, что случилось между нами… очень горько и гораздо серьезней. Из-за того, что мать Генри была близкой подругой Марии Тюдор, а я католичка… Джеймс решил, что сможет поднять против меня протестантов. Я ни в чем не виновата!
— Мария, прошу вас, измените свое отношение к лорду Джеймсу. Вы были слишком близкими друзьями, чтобы дать этим событиям разлучить вас навсегда.
Мария очень серьезно взглянула на него:
— Я бы высоко ценила вас… но вы так твердо стоите за него.
— Стою за него, но не иду против вас.
Она вдруг встала, прошлась по комнате и сказала:
— Вы знаете, как я была разгневана на лорда Босуэла. Он тогда был здесь в тюрьме, но бежал и теперь снова смог добиться моей милости.
— Вы предлагаете мне бежать? — с улыбкой спросил Рован.
— Может ли королева предложить такое? Никогда! — заявила она.
Но потом Мария наклонилась к Ровану, который продолжал стоять согласно этикету на одном колене, поцеловала его в щеку и произнесла:
— Мне нужно было увидеть вас. Я знаю, что могу верить вам, что вы не станете пересказывать другим мои слова. Добрый день и до свидания, лорд Лохревен!
Она вышла, и Рован не услышал, чтобы замки на двери закрылись за ее спиной. Все же он предпочел подождать — и ждал, пока луна не поднялась высоко над стенами замка.
Дверь была не заперта.
Он тихо выбрался в коридор. Охраны не было. Он подошел к винтовой лестнице, которая связывала башню, где он сидел под стражей, с башенкой, откуда другая лестница, тоже винтовая, вела прямо во двор. Стараясь держаться ближе к стенам здания, он вышел в ночь, бросил быстрый взгляд вверх и увидел, что на парапетах стояли стражники.
Тут он заметил движение в темноте: кто-то был рядом. Рован замер неподвижно и стал ждать. Он не хотел совершить сейчас убийство.
Кто-то крался мимо него. Рован подождал еще, прилагая огромные усилия, чтобы не выдать себя, а когда темная фигура оказалась почти рядом с ним, рванулся вперед, схватил этого человека, застав его врасплох, обхватил одной рукой вокруг тела, а другой закрыл ему рот.
— Не выдавай меня. Я не хочу тебе ничего плохого.
В ответ раздалось тихое неразборчивое бормотание.
Рован, по-прежнему изо всех сил стараясь не дать этому человеку двигаться, повернул его так, чтобы увидеть его лицо, и улыбнулся, а потом разжал руки и с облегчением воскликнул:
— Гевин!
— Милорд, уходите! Мы должны торопиться. Я не все знаю про то, что происходит. Но этот коротышка Риччо, комнатный щенок королевы, сказал мне, чтобы я приехал сюда сегодня ночью на телеге с сеном и привез плащ, какой носят монахи.
— Риччо?
Упоминание этого человека не успокоило Рована. Но он слышал, что королева доверяла этому Риччо во всех своих делах, а поскольку Риччо выполнял желания королевы, а не ее мужа, короля лишь по имени, то…
— Где плащ?
— Вот он, на земле. Я бросил его, когда подумал, что вы — охранник, который хочет перерезать мне горло.
— Извини. Я подумал, что это ты — охранник.
— Что же, теперь мы во всем разобрались, и я предлагаю поторопиться.
Гевин быстро нагнулся и поднял потерянный им сверток грубой шерстяной ткани коричневого цвета. Рован мгновенно накинул плащ себе на плечи и низко опустил на голову капюшон.
— Сюда, — тихо сказал Гевин.
Рован низко опустил голову, как монах, глубоко погруженный в молитву, вытянул перед собой руки и сложил вместе ладони. Они прошли мимо людей, которые даже в этот поздний ночной час были заняты порученными им делами. Серебряных дел мастер сворачивал свой брезент, жестянщик закрывал крышкой свое ведро с иглами и разным мелким металлическим товаром.
— Телега вон там, — сказал Гевин.
Они шли не слишком быстро, но и не слишком медленно. Дойдя до нагруженной сеном телеги, Рован увидел, что ее тянула всего одна белая лошадь. Это был боевой конь из его конюшни в замке Грей, уже немолодой, но надежный, по имени Аякс. Он и теперь еще был в состоянии набрать большую скорость, как только они окажутся за воротами.
— Вам бы лучше спрятаться в сене, милорд Рован.
— А я думаю, нет. По-моему, для нас безопасней, если я буду сидеть рядом с тобой.
— Вот как? А что вы знаете о монахах?
— Немного, мой дорогой друг. Но я не хочу, чтобы меня проколол насквозь какой-нибудь охранник, которому придет на ум ткнуть своим оружием в сено для проверки, нет ли внутри контрабанды.
— А, вон оно что, — пробормотал Гевин. — Тогда лезьте наверх.
Они сели в эту бедную телегу, устроились оба на скамье, предназначенной для управляющего конем возчика, и Рован взял в руки поводья. Телега проехала через двор и остановилась у ворот. Охранявший их стражник взглянул на вновь прибывших с любопытством. Как и предполагал Рован, у этого человека была в руке длинная пика.
— Куда это вы едете со двора среди ночи? — спросил он.
— В аббатство, которое наверху холма. Меня вызвала одна женщина, которой полностью доверяет сама королева, — ответил Рован.
Охранник что-то проворчал, но не стал настаивать на том, чтобы Рован показал ему свое лицо. Он подошел к задней стенке телеги и начал протыкать сено своей пикой, как и опасался Рован.
— Ей и правда можно доверять, — пробормотал он еле слышно, а затем разрешил: — Проезжайте!
Рован ничего не ответил, только натянул поводья, и Аякс послушно зашагал вперед.
Пока они ехали через город и затем по самой густонаселенной местности, Рован старался вести коня медленным шагом, но когда они оставили за спиной поля и въехали в лес, он снова натянул поводья, заставляя Аякса двигаться быстрее.
Они были уже близко от крестьянского дома, который, как сказал Гевин, был для них местом назначения. И тут Рован понял, что за ними гонятся. Он быстро свернул с дороги телегу и поставил под деревьями.
— Сколько их? — с тревогой в голосе спросил Гевин.
Рован прислушался и ответил:
— Двое, не больше.
У Гевина к ноге, ниже колена, были пристегнуты ножи в кожаных ножнах. Он вынул один из них, быстро подал его Ровану и извинился:
— Я не рискнул принести ничего крупнее из оружия.
— Это не имеет значения. Я не могу убить их. Нам нужно только схватить их и связать.
Гевин посмотрел на Рована как на сумасшедшего:
— У них будут мечи, милорд. Что же нам, умереть здесь сегодня?
— Нет. Мы просто будем очень осторожны.
Он сбросил с головы капюшон, снял с себя мешавший движениям плащ и огляделся вокруг, радуясь темноте.
— Туда, — скомандовал он Гевину, указывая на противоположную дорогу, а потом повернулся, быстро ухватился за ветку и, подтянувшись, оказался на старом дубе.
Гевин едва успел последовать его примеру, как на дороге показались те всадники. Это действительно были охранники из замка.
— Он поехал на север, в свою крепость в горном краю! — заявил один, даже не потрудившись понизить голос.
— Верно. Потому-то сюда, на юг, и послали только нас двоих. Зря гонимся! — пожаловался второй.
У обоих были мечи, но ни один не был готов к нападению. Рован жестом подал знак Гевину, и два беглеца, как один, без шума прыгнули с деревьев на всадников.
Им легко удалось в темноте сбросить противников с коней. Охранники пытались схватиться за мечи, но оба растерялись до того, что у них перехватило дыхание. Тот, кого схватил Рован, был толстым и совсем запыхался. Рован легко разоружил его. Второй охранник выглядел моложе и мог бы немного побороться с Гевином, но не получил для этого возможности: Рован быстро перешел от толстяка к его спутнику и выхватил у того меч из-за ремня как раз в тот момент, когда охранник потянулся рукой к своему оружию. Затем он приставил острие меча к горлу охранника и приказал:
— Гевин, сними уздечку с его лошади: нам будут нужны поводья.
— Лошадь вернется в замок, — заметил Гевин.
— Этого нельзя избежать, — тихо произнес Рован.
Гевин сделал как ему было сказано и принес кожаные поводья, чтобы связать охранников.
— У нас знают, что ты на свободе, предатель, — осмелился сказать младший.
— Знают — значит, знают, — спокойно ответил Рован.
Когда он начал связывать старшего и более тяжелого охранника, тот сжался от страха.
— Сиди тихо, ради бога! Я не хочу тебе вреда, — нетерпеливо сказал Рован.
Но охранник и после этого смотрел на него настороженно.
— Предатель! — снова пробормотал младший.
— Нет, это не предатель. Был бы он предателем, мы бы лежали здесь мертвые, — сказал старший.
— Но…
— Я у вас в долгу за то, что сохранили мне жизнь, — сказал старший охранник.
Рован, уже кончавший связывать его, только кивнул:
— На этой дороге достаточно большое движение. На рассвете вам помогут.
— Вы не могли бы поднять нас на деревья? — попросил старший. — Обидно было бы остаться в живых после… — Он замолчал: сказать «после сражения» было нельзя, борьбы, по сути дела, не было. — То есть, раз вы решили не убивать нас, обидно будет, если нас затопчут насмерть на рассвете.
— Да, это мы можем сделать, — заверил его Рован.
Когда беглецы собрались продолжить путь и отошли на такое расстояние, что пленники не могли их слышать, Рован внимательно оглядел оставшуюся лошадь, которую они привязали к дереву, а потом повернулся к Гевину и спросил:
— Ты, случайно, не спрятал Стикса где-нибудь рядом?
— Нет. И мы должны вернуть телегу на ту ферму. Королева действительно не хотела вам вреда. Стикса вернули в замок Грей вскоре после вашего ареста, но, по-моему, вам не придется искать его так далеко.
— Это большая милость.
— Вы знаете, нам придется уехать из Шотландии, — нахмурился Гевин.
— Мы оставим телегу здесь и возьмем эту лошадь. И теперь поедем быстро, хоть большинство людей королевы и направились к горам.
Вдвоем на оставшемся у них коне они доехали до назначенной фермы, где их ждал обеспокоенный хозяин. Рован объяснил ему, где он сможет найти свою телегу, и предупредил, чтобы тот сходил за ней быстро, пока еще темно и никто не мог обнаружить охранников.
— Мы оставляем тебе коня по имени Аякс. Ты увидишь, что это прекрасное животное. Гевин, у нас, по-моему, где-то лежит золотая монета для этого доброго человека?
— Конечно да.
— Смотри, чтобы, когда я вернусь, мой конь был здоров, — сказал хозяину Рован.
— Я буду досыта кормить его яблоками из собственных рук, — пообещал фермер.
Оба беглеца сели на отдохнувших коней, и Рован сделал это с огромным удовольствием: он вновь встретился со своим Стиксом. Они сразу же уехали с фермы, поскольку не желали подвергать опасности ее хозяина.
— В Лондон? — спросил Гевин.
— Да.
Ровану и в голову не приходило поступить иначе: только одно чувство каждый день направляло его поступки и поддерживало в нем жизнь — огромное желание снова увидеть Гвинет. Но все же, когда Гевин задал вопрос, сердце Рована неожиданно дрогнуло. Он покидает Шотландию, и в этот раз не отправляется на юг как посол. Он едет в изгнание.
— Другого пути нет, — сказал Гевин.
— Я знаю.
Гевин улыбнулся ему:
— Милорд, в этой картине есть одна светлая точка.
— Да, моя супруга.
— Не только она, — сказал Гевин, продолжая задорно улыбаться. — Есть еще ваш сын.
Рован раскрыл рот от изумления. Он чувствовал, как опустилась нижняя челюсть, но и ему никак не удавалось овладеть собой.
Наконец он смог произнести — правда, хрипло и шепотом:
— Ты о чем?
— Я знаю о нем от Мэйтленда, милорд. Это не слух, а правда, хотя рождение произошло без огласки. У вас есть сын. Ему уже несколько месяцев от роду, он здоровый и крепкий мальчик. Дэниел Рован — так назвала его ваша супруга.
