– Ну что, обопнулся?

В голосе невидимого вопрошальщика не было на капли сочувствия.

Клавдий Симеонович ничего не ответил. Лежал как лежал и даже глаз не открыл. Только поморщился, словно от боли. Хотя боли взяться вроде как неоткуда.

Или же есть?!

Он вскинулся, с испугом закрутил головой. Хотел рывком подняться – не вышло. Кто-то удержал сзади за плечи.

– Не ерзай, – сказал прежний голос. – Поберегика живот.

– Живот?.. – переспросил Сопов. Он чувствовал себя неважно, мысли разбегались.

Надо сказать, что, когда в соборной загасли свечи, с Клавдием Симеоновичем приключилось некое помутнение рассудка. Со всей неотвратимостью титулярный советник понял: его ждет немедленное и чудовищное бесчестье. Он приготовился к баталии, потому что никак не мог позволить подобного над собой надругательства. Однако ничего не потребовалось, потому что вслед за тем Клавдий Симеонович неожиданно лишился чувств. Теперь же, придя в себя, он мучился ужасным вопросом: свершилось насилие или все-таки нет?

Осторожно высвободил одну руку, провел по брючному ремешку – здесь ли? Ремня на привычном месте не оказалось.

Клавдий Симеонович похолодел. Прислушался к своему организму на предмет тревожных сигналов. Однако ничего нельзя было понять, потому как у титулярного советника отчаянно болела голова и все плыло перед глазами. Попробуйте-ка в такой ситуации определить, где и что у вас не в порядке.

– Будет тебе егозить!

Сказано было основательно, с сердцем. Клавдий Симеонович хорошо знал схожие интонации: еще немного, и на пленника обрушится нечто поубедительней слов. В своем филерском прошлом Сопов и сам нередко прибегал к подобным приемам, что давало самые полезные результаты.

– Да я что… – забормотал он, стараясь говорить нетвердо (что получалось почти без усилий). – Я ж и не прошу ничего…

– А ты попроси, – сказал второй голос. – Да как следует. Может, и выйдет тебе послабление.

Вне всяких сомнений – говорила женщина.

Слова были вроде как обнадеживающие, но тон их не оставлял сомнений: сколько бы ни умолял нынче Клавдий Симеонович, ничегошеньки у него не получится. Можно и не надеяться.

Сопов осторожненько огляделся.

Комната, в которой был заключен титулярный советник, оказалась совсем небольшой. Света немного, потому и смотреть особенно не на что. Кроме него, двое – Клавдий Симеонович видел их тени на стенах. Мужчина и женщина. Скорее всего, кормщик со своей «богородицей».

И настроены оба к незваному гостю совсем не по-дружески.

– Кажись, вошел в разум, – сказал кормщик. – Отпусти его, матушка.

«Ого! Однако и хватка у этой особы».

– Я-то отпущу. Да только вдруг кинется?

Старец обошел вокруг лавки, на которой лежал Сопов, и склонился к его лицу:

– Вишь, сомневается Манефа в твоем разумении. Колеблется. Что скажешь?

– Не извольте беспокоиться, – ответил Сопов. – Буду тих, аки мышка лесная.

– Ладно, – сказала невидимая пока Манефа. – Пущу. Учти только: ежели что, никто с тобою не станет миндальничать.

– И не надо, – сказал Клавдий Симеонович. – Ни миндальничать, ни апельсинничать. Только отпустите.

Хватка стальных пальцев ослабла, и Сопов, закряхтев, выпрямился.

Все точно: в комнате их было трое.

«Что ж это со мной приключилось?» – подумал Клавдий Симеонович.

В самом деле – не мог же он, будто барышня-институтка, повалиться в обморок при виде сцены свального греха! Нет, перейти в бессознательное состояние ему помогли. Определенно.

Сопов провел ладонью по затылку. Там обнаружилась немалая шишка: похоже, предположение было совершенно правильным.

– Чего наглаживаешь? – насмешливо спросил кормщик. – Али не так что?

– Не совсем, – сказал Сопов. – Кто ж это меня? И за какую провинность?

– На это отвечу, – неожиданно согласился старик. – Приласкал-от тебя Кузьма. А за что – тебе и без меня ведомо.

– Неведомо, – сказал Клавдий Симеонович. – По-моему, вы перепутали.

– Эва! – криво усмехнулся старик. – Перепутали! Не-ет, странничек, Кузьма исполнил все в точности. И попотчевал тебя с полным на то основанием.

– Да за что?!

– А за то, – ответил кормщик, – что ты лазутчик и самый что ни есть зловреднейший соглядатай. Ну, чего вытаращился? Язык проглотил?

Язык был на месте. Но что сказать-то?

– Вишь, Манефа, – повернулся старик к «матушке», – шпиён наш со страху совсем дара речи лишился.

– Какой, к чертям, шпион, – поморщился Сопов. – Я ж говорил Кузьме…

– Что ты ему балакал, мне ведомо, – перебил его старец. – Но веры тебе нет, потому как ты сыщик и, стало быть, характера змеенравного.

При слове «сыщик» Сопов немножечко вздрогнул. О чем это старикан толкует?

– Ага! Глаз-то вон заметался, – удовлетворенно заключил старик. – Как есть, лазутчик. И взглядка у тебя вороватая.

При этих словах Клавдий Симеонович наконец осознал, что несколько раз сильно ошибся. Во-первых, попав в деревню, доверился Кузьме, совершенно ему незнакомому. Подлинной истории не рассказал, а пустился в игру играть, правил которой не знает. И самонадеянно отправился в эту соборную, где и потерпел полное и закономернейшее фиаско.

И это еще не все.

Оказывается, он утратил наработанную годами способность маскироваться и убеждать людей. Полностью или нет – неясно. Но все ж достаточно, чтоб окаянный дед ему не поверил. Да и треклятый Кузьма, видать, тоже.

В общем, фон Коттен и старший филер Серебрянников его бы теперь определенно не похвалили.

– Кому ж ты нас предал, аспид? – спросил кормщик. – Кому побегнешь докладывать? Поди злым фарисеям – церковникам?

Сопов опять промолчал.

Однако кормщик истолковал это молчание по-своему.

– Или успел уже? – спросил он. – И скоро псы их пожалуют? – Он снова поглядел на «матушку». – Ты как считаешь, Манефа?

– Истинно так, – ответила та. – Лучше бы нам не дожить до того дня! Как вспадет на ум, что по бревнышкам раскатают нашу соборную, разломают уютные избенки, так сердце и захолонет… А быть беде, быть!..

«Ведь они впрямь так считают, – подумал Клавдий Симеонович. – Бред! Как же мне их убедить?»

– Стало быть, вороги на пороге… – задумчиво проговорил старец. – Нешто. Сдюжим. А вот тебя, ирода, за христопродавство твое умертвим злой смертью.

«Что же мне делать? – смятенно подумал Сопов. – В рукопашную с ними схватиться? Так оно еще неизвестно, чем дело закончится. Вон, у старицы этой руки, как клещи. Да и кормщик смотрится крепким. А даже если и вырвусь – то куда далее? Изба заперта, в сенях караул хлыстовский. К тому же Кузьма наверняка под дверью засел. Если что – угостит опять по затылку. Да уж так, что и дух вон».

Получалось, выход один – правду рассказывать. Иначе никак «живот» свой не уберечь.

– Грешен я перед вами, – сказал Клавдий Симеонович со всей убедительностью, на которую был способен. – Как есть грешен. Да только не та эта вина, чтоб жизни лишать. Обманул вас, верно. Но не имел злого умысла! Хотел я как лучше. Думаю: люди лесные, опасливые. Если за своего сочтут – вернее помогут. Попутал бес. Воля ваша, казните. Но только не смертью! К тому же, – добавил титулярный советник, – Кузьма ваш сподобил меня в искушение впасть. Все «касатик» да «касатик». Ну, думаю, зачем человека разубеждать?

– Получается, это Кузьма во всем виноват? – спросила Манефа тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Клавдий Симеонович понял, что хватил лишку. Но не годится хвост поджимать по каждому окрику. Поэтому он ничего не сказал, только кашлянул. Да ноги спустил на пол – совсем уже затекли.

– Ты на матушку Манефу глазом-то не сверкай, – строго сказал ему старец. – Она у нас кормщица, пророчица, восприемница. Мать всего корабля. На ней все и держится.

«Как же, – подумал про себя Сопов, – так я тебе, старый хрыч, и поверил. Держится тут все на тебе, это ж за версту видно. А Манефа у тебя на манер ассистента».

Но вслух сказал:

– Ладно, Кузьма ни при чем. Я сам во всем виноват. Одного прошу: позвольте, так сказать, поведать историйку. А уж потом решайте.

Кормщик погладил кудлатую бороду.

– Ладно, – произнес он, и совиный глаз его полыхнул желтым огнем. – Сказывай. А ты ступай пока, матушка, – неожиданно добавил он и махнул Манефе рукой.

– Чего так? Лучше останусь. Авось пригожусь…

– Иди. Мало ли что он тут наплетет. Я-то привычный, а тебе может быть невместно.

Манефа спорить не стала. Сказала:

– Твоя воля. – И глянула на Сопова: – Смотри. Меня-то не обморочишь.

С тем и вышла.

– Сказывай, – повторил кормщик, едва за Манефой закрылась дверь. – Не тяни кота за причинное место.

Клавдий Симеонович с изумлением глянул на старца. Никакой благостности в нем больше не наблюдалось. Ее и при первом-то знакомстве было не много, а теперь на Клавдия Симеоновича глядел совершенный разбойник – косматый, всклоченный, и даже пахло от него будто от зверя. Он больше не походил на злодея – он таковым являлся. В жестах старца сквозила повадка каторжника, а в глазах читалось убийство.

Клавдий Симеонович понял, что следует быть крайне убедительным в своем рассказе.

Слушать, надо сказать, старец умел. Ни разу не перебил и вообще не мешал – упер ладони в колени, наклонил голову набок, да так и просидел до самого конца соповской повести. Только когда Клавдий Симеонович упомянул про болотную нечисть, кормщик вскинул на него совиный свой глаз и посмотрел испытующе – дескать, не врешь ли? Клавдий Симеонович даже маленькую паузу выдержал – думал, сейчас станет подробно расспрашивать. Да только не дождался. Пришлось продолжать.

– Стало быть, и сам выбрался, и чужую кладь вынес? – спросил кормщик, когда Сопов наконец замолчал.

– Так точно, – отчего-то по-военному ответил Клавдий Симеонович.

– Ловок, – заключил старец. – А для какой такой надобности?

Сопов замялся. Тут было два варианта. Развивая новую линию поведения, можно сказать правду: так и так, кота тащил на себе, чтоб некоему ротмистру потрафить – в расчете на встречную благосклонность. Докторовы записки? Да с тем же умыслом.

Однако это признание могло повлечь совершенно ненужные расспросы, которые так или иначе вывели бы на сгоревший «Метрополь» – и прочие события весьма щекотливого свойства. Их подоплеку Клавдий Симеонович и сам для себя не определил в полной мере. А уж приплести сюда чужого – благодарю покорно.

Оставалось второе: лгать. Однако лучшая ложь – та, что с примесью правды.

– В саквояже секретные записи, очень важные, – сказал наконец Сопов. – Шифрованные. Меня попросили с оказией передать. Потерять их, как честный человек, права не имею.

– Вона как, – молвил старец. – Записи… А котяра? Тож предмет потаенного свойства?

– Это мой друг. Можно сказать – мой боевой товарищ, – вдохновенно сказал Сопов. – Как есть буду подлец, коли брошу его одного.

Это было рискованно. Старик-то ведь определенно насчет «живота» не шутил. А вдруг сейчас закричит: «Кот у тебя товарищ? Дурня из меня делаешь?» – да и велит выпотрошить злополучного пленника?

Но кормщик ничего такого не сказал. Посидел, подумал.

И объявил:

– Нету у меня мнения. Посидишь в яме покуда.

В яме!

Хотел было Сопов протестовать, да вовремя удержался. Лучше, знаете, в холодной ночь пролежать, а поутру на волюшку выйти, чем переночевать со всеми удобствами, да оказаться после без головы.

Кормщик пригладил бороду, ожег напоследок взглядом и вышел. Вместо него в комнату заступил Кузьма. Веселый и радостный, словно и не было промеж них ничего:

– Ну, пойдем, касатик. Провожу, что ли.

– Ты чего так ликуешь?.. – спросил Сопов, поднимаясь с лавки. Спросил рассеянно, потому что думал в тот момент о другом: прикидывал, как бы ловчее избавиться от провожатого да в тайгу нырнуть.

– А что ж мне кручиниться? – ответил Кузьма. – Все хорошо. Раденьице славное получилось. Бог-дух уж так накатил! Давно не случалось.

«Известно, кто тут на кого накатил, – ядовито подумал Клавдий Симеонович. – Всех бы вас плетьми, да в Сибирь! Впрочем, нет, какая Сибирь… Лучше обратно в Москву возвернуть – то-то бы краснюки порадовались!»

В соборной оказалось светло. Правда, «паникадило» уже потушили, однако на стенах еще теплились свечи. Воздух был тягостный, сбитый. А того хуже – запах. Словно в овине. Три бабы в белых платках отскребали пол осколками стекол.

– Что ж это вы про умерщвление плоти толкуете? – не удержался Клавдий Симеонович, когда вышли с крыльца. – А у самих на молениях благости не много выходит. Одна похоть.

– Ничего ты не понял, – безмятежно сказал Кузьма. Он поигрывал деревянной палицей – совсем свежей, только что выструганной. (По всему, ею и угостил недавно Клавдия Симеоновича по затылку.) – Это у нас не плотская совокупность, а духовное наслаждение. Потому что от духа свята.

– Ах, от духа! Вот оно что…

Говорил Клавдий Симеонович машинально, для маскировки, а сам изучал диспозицию. Получалось невесело. Палка в руках у Кузьмы переменила недавнее намерение Сопова задать стрекача. Нет уж! Этакой клюкой до смерти уходить можно. Лучше пока обождать.

– А насчет духа ты почему знаешь? – спросил он для поддержания разговора.

– Да уж знаю. В плоти весь грех. И проистек сей грех от Адама. Он плоти-то первый угождатель и есть. Потому как стяжал грех супружества. Вот если б потом щенят своих порешил, то, глядишь, и очистился. А так мы его грешки ныне замаливаем.

– Каких таких щенят? – насторожился Клавдий Симеонович.

– Вестимо, каких, – терпеливо ответил Кузьма. – Коих от Евы прижил.

– Интересно. А у вас тут что, детей разве нету?

– Есть, как не быть. Только все разные, – ответил Кузьма. – Что от жен, с какими в поповских церквах венчались, – так те щенята. Грешки, утеха сатанинская. Сказал наш учитель: не женитесь, а кто женат, живи с женой, как с сестрой; не женимые не женитесь, женимые разженитесь.

– И что ж дальше?

– А то. Венчанным промеж собой жить следует строго, как брат с сестрой.

– Как брат с сестрой? – Клавдий Симеонович даже остановился. – Видал я, как вы по-родственному друг на дружку укладывались.

– То не провинность, потому как брат и сестра Христовы на сожительство сходятся по духовному указанию. А указание то кормщик дает. Стало быть, не провинность! – Кузьма поднял вверх палец и потряс им над головой. – Между мужем и духовной женой нету греха. Здесь уж не плоть, а духовная любовь появляется. Будто у голубки с голубем.

– Вон куда свернул! А ну как дети пойдут?

– И пускай. Ежели от духовной любви родятся, то хорошо. «Не от крове, ни от похоти плотские, ни от похоти мужеския, но от Бога!» – продекламировал он. – Такие детки желанны. Мы их христосиками прозываем.

«Тьфу! – плюнул мысленно Клавдий Симеонович. – Да тут целая философия. Ну их к бесу. Не стану с ним спорить».

А спорить уж было и некогда – потому что пришли.

Изба, к которой Кузьма привел Клавдия Симеоновича, была на самом краю деревни. Тюрьма у них тут специально возведена, что ли?

Оказалось, не тюрьма, а обыкновенный дом, только еще недостроенный. Это и подтвердил провожатый:

– Стропила взметнули, а перекрыть не успели. Не беда, авось не промокнешь. Ты, это, тут смирно сиди. С огнем не шали: окна доской заколочены, а дверь я с улицы подопру. Так что, ежели припрятал где свои табашные причиндалы, – лучше сразу скажи.

Надо сказать, Кузьма теперь заметно переменился в общении: «касатиком» больше не называл, губы гузкой не складывал. И вообще всем видом давал понять, что мнения он о путнике, ставшем пленником, самого незначительного.

Ну да и шут с ним. Есть дела поважнее, чем отношения с этим сектантом.

Клавдий Симеонович внимательно осмотрелся в избе. Способ выбраться отсюда, возможно, имелся, да только с первого взгляда его обнаружить не удалось.

– Чего озираешься? – спросил Кузьма. – Боязно? Ну, не робей. Стены ладные, никто тебя не достанет. А и достанет, невелика беда… – прибавил он и усмехнулся. – Я так понимаю, ввечеру кормщик над тобой суд учинит. А после, само собой, покарает. Так что, странничек, одно тебе остается – молиться. И я за тебя тож помолюсь. Глядишь, и простит Господь иудины твои намерения.

– Помолись, помолись. Да прежде не забудь покормить. Небось голодом-то морить меня не было приказаний?

Клавдий Симеонович старался говорить спокойно. Он изо всех сил не подавал виду, но на самом деле внутри у него все разом захолодело. Судить его собираются! Виданное ли дело – в этом медвежьем углу!

Без защиты, без адвоката. Да какая защита – у них наверняка уж и приговорчик состряпан. Вон как уверенно смотрится этот заплевыш. Точно, он в курсе намерений, так сказать, свого патрона.

Н-да, вот уж действительно морген-фри!

– Ладно, пришлю тебе перехватку, – сказал Кузьма. – Только разносолов не жди. Мы тут себя блюдем, нечистого не вкушаем. Все, пойду. Светает уже. А делов-то невпроворот. Вон, колодезь надо поправить. Да еще печь дымит. О-хо-хо!

Он повернулся, направился к выходу. На пороге помешкал, обернулся:

– А я тебя, тать, сразу наскрозь разглядел. Хоть и хитрый ты, а как есть дурак!

– Это почему же? – мрачно осведомился Сопов.

– Да потому! Помнишь, сам говорил, будто тебя к нам попутчик сподобил, с которым ты вместе по чугунке катался?

– Ну помню. И что с того?

– А то, касатик, что никто из нас на этой бесовской повозке ни в жизнь не поедет. Это все вражье наваждение и грех. Уяснил?

Клавдий Симеонович промолчал.

Кузьма вышел. Хлопнула дверь в сенях. Титулярный советник услышал, как хлыстовец подпирает ее чем-то с той стороны. Потом раздались удалявшиеся шаги, и настала вслед тишина.

Старший филер Серебрянников любил повторять, что жизнь – надзор, а все люди – филеры. Главное – оказаться в нужное время у нужного окошка. И суметь сквозь него самое важное разглядеть.

Хорошо, коли так. А что делать, когда окошка (иначе понимай – ответа) вовсе не наблюдается?

Сейчас этот вопрос всецело занимал Сопова. Правда, тот же Серебрянников – а в свое время и фон Коттен – учили выпутываться из ситуаций весьма щекотливых. Да и сам Клавдий Симеонович со временем успешнейшим образом молодых агентов натаскивал.

И то сказать – чему поучить, имелось.

Много разных разностей умел Клавдий Симеонович. Знал, скажем, как на страшном морозе просидеть много часов – и не только без рук, без ног не остаться, а службу исполнить, наблюдаемого провести в адрес, установить местожительство и подробнейше потом доложить. Умел Сопов по многу часов проводить без малейшего движения – однажды почти сутки пришлось в пустом баке под ванной прятаться, поджидая, когда на квартиру к некой агентессе гости пожалуют. И дождался, вызнал. Агентесса та двойную игру вела. Отдавала секретных агентов охранного отделения своим революционным товарищам. Не торопясь, одного-двух в месяц. А за год набежало изрядно! И еще больше бы получилось, если б не хватка Клавдия Симеоновича и его способность к любой обстановке приноровиться. Многих он тогда спас, ох, многих! Серебрянников после очень хвалил. Даже премию схлопотал от директора департамента – семьдесят пять рубликов. Так-то.

Приходилось и в поезд вскакивать на ходу, без денег и без багажа. Дважды таким манером за границу нечаянно укатил – но вывернулся, назад приехал и задание исполнил в точности. А еще Клавдий Симеонович мог ванькой прикинуться – не отличишь. Иной раз – лоточником или, скажем, старьевщиком. Глянуть со стороны – ну, чистый татарин!

Был у него один любимый прием. Очень действенный, хотя и опасный. Случилось как-то вызвать подозрение у своих подопечных. Что поделать, и на старуху бывает проруха. Тогда роли поменялись: наблюдаемый стал наблюдателем. А сам Клавдий Симеонович из охотника превратился в дичь. Надо было от задания отказываться, замену просить. А этого Сопов не любил: раз попросишь, другой – а после уж и тебя самого на выход попросят.

И он изобрел метод. Прикинулся дурачком, сошелся со своим наблюдаемым по-товарищески и повел его кутить – под каким-то простейшим предлогом. В ресторацию, кажется, либо в трактир, это уж неважно.

Наблюдаемый отбрыкиваться не стал. На чужой счет редко кто выпить откажется, а тут ведь еще и случай особый. Подозрительный человек, возможно полицейский агент, в приятели набивается. Через такое знакомство можно много полезного выведать для революции.

За водкой-закуской «выдал» себя Клавдий Симеонович с потрохами. Себя, и начальство свое, да и самое задание. Сообщил, выпив, секретнейшие сведения.

Ах, с какой радостью слушал его подопечный! А после поспешил к товарищам – новостью поделиться. Вот, дескать, я каков – агента-филера за пьяный язык ухватил! Ликовали они, да! Решили, должно быть: поводим теперь полицианта, как козла за морковкой.

На самом деле все было точно наоборот. И взяли голубчиков вскоре уже коллективно, что было очень важно для полицейской работы. Конечно, узнав правду, те очень осердились. И как один грозились Клавдию Симеоновичу суровым мщением. Получалось у них однообразно, так что Сопов даже заскучал. Хотя, конечно, все могло быть. Пуля из браунинга где-нибудь на окраине или нож в подворотне.

Ничего не попишешь – служба-с.

А вот теперь он сидел в простой деревенской избе, и все его мастерство было бессильно. Голой-то рукой бревно не своротишь. Окна все заколочены, и дверь подперта надежно. Хорошо хоть светло – сквозь неплотный настил потолка ясно виден рассвет. Если впрямь пойдет дождь – не спрячешься. Впрочем, дождь теперь не самая страшная вещь.

А ведь не случайно завел Кузьма речь о спичках и табаке, рассудил Клавдий Симеонович. Нет, не случайно. И чем больше он об этом думал, тем вернее укреплялся в своей догадке. На что, спрашивается, сим лешакам суд? И для чего на этом судилище сам господин Сопов? Для какой такой надобности? Непонятно. Чтоб в прениях сторон поучаствовал да последнее слово молвил? Не смешите, право слово.

И что из этого следует?

А вот что: все они решат у себя сами, келейно. И приговор вынесут. Но рук марать чужой кровью не станут, ни-ни. Зачем? Можно поступить проще простого: запалить избу с четырех сторон, да и дело с концом. Опять же при надобности удобно на несчастный случай кивнуть. Дескать, пустили ночевать человека, а он взял да и сгорел вместе с домом. Еще и мораль выведут: из-за табака вся беда.

Клавдий Симеонович вскочил и в волнении стал ходить от стены к стене. Положение становилось отчаянным, хуже и не придумаешь. Между тем делалось все светлее, день разгорался, но на душе у титулярного советника, прямо сказать, лучше не становилось.

И так и сяк прикидывал – как из проклятой избы выскочить? Даже пробовал до потолка дотянуться – не вышло. Высоко был устроен здесь потолок, а из всей мебели имелась одна только короткая лавка.

Клавдий Симеонович все ж перевернул ее на попа, к стенке приладил, попытался вскарабкаться. Влезть-то влез, но все равно не достал до потолочных досок. Спустился обратно, сел в углу и замер. Даже вроде как стал засыпать. Что, впрочем, понятно – ночь ведь получилась бессонной.

Пробудился он от непонятного стука. Вскинулся, замер, прислушиваясь. Кто это? Неужели Кузьма воротился?

Тут застучало сильнее (видать, на совесть Кузьма затворил избу), потом дверь распахнулась, и вошла Капитолина. Встала у порога, головой завертела – по всему, темно ей показалось со света.

– Эй! Ты где?

Клавдий Симеонович поднялся. Пошел навстречу.

Капитолина, увидав, даже на шаг отступила:

– Как с лица-то упал… и зарос весь…

«Упадешь тут, – хмуро подумал Сопов. – Среди таких хлебосолов».

А вслух грубовато сказал:

– Ну и что? Тебе ж не целоваться со мной. Кузьма с чем прислал?

– Он…

– Зовет? – перебил ее Сопов.

Капитолина покачала головой:

– Нет. Велел покормить, чем Бог послал.

Протянула корзину, покрытую рушником.

– Вот блины с земляникой. И молоко в крынке. Гляди не пролей.

«К черту блины! – подумал Клавдий Симеонович. – Бежать, сей же час. Немедленно!»

Словно прочитав его мысли, Капитолина посторонилась, оглянулась назад.

Сопов шагнул к двери, высунулся.

У самого крыльца стояли двое бородатых мужиков самой хмурой наружности. И у каждого в руках – деревянная палица. Свежеструганная, точь-в-точь как у самого Кузьмы.

В общем, побег отменялся.

– Спасибо, – сухо сказал титулярный советник, беря у Капитолины корзину. – Но лучше б ты одна приходила.

Та вдруг придвинулась, шепнула горячо:

– Я так и хотела, но мой – ни в какую. У-у, ржавые души. Мы ведь с ним венчанные, жили раньше как люди.

А потом этот кормщик объявился. И сбил моего с панталыку, насовсем сбил. Сюда вот переселились. А тут что за житье? Он ведь даже не спит со мною. И дочь «сатанинским грешком» прозывает… Это кровинушку-то свою…

Сопову показалось, что она сейчас разревется.

– Тихо, – шепнул он. – Ты слышь, Капитолина. Ты помоги мне. Уйти мне отсюда надо. А потом я вернусь, и это гнездо паучье на дым пущу. А за твоего мужа перед начальством слово скажу. Я ведь не простой человек, Капитолина, нет. У меня знаешь какие знакомства? О-го-го! Мне б только уйти. Поможешь?

Та не ответила, только плечами пожала. Но Клавдий Симеонович чувствовал: горячо. Не устоит бабье сердце, дрогнет. Надо только не торопиться.

И, чтобы особенно не нажимать, решил временно сменить тему:

– Скажи-ка, а вот не случалось тебе в лесу бабку старую видеть? Всю из себя отвратную, с глумливой физиономией. На ведьму похожую. Я вот давеча встретил. Думал – сплю, а потом вышло, что наяву. Хотя теперь и сам не уверен.

Капитолина вдруг отшатнулась, посмотрела испуганно и в то же время с любопытством:

– Верно говоришь? Не дуркуешь?

– Верно, верно.

– Так это ты болотницу видел, – уверенно сказала Капитолина.

– Кто такая?

– Она в чарусе живет…

– Это что еще за диковина?

– Место такое заклятое, нехорошее, – сказала Капитолина вроде бы нерешительно. Но потом продолжала, все уверенней: – В самом глухом лесу, где бурелом да сухой валежник. И вот посреди чащобы вдруг малая полянка откроется. Веселая, зеленая, вся в цветах. Вокруг сосны стеной да ели мохнатые, а она вся в цветах. Незабудки, лютики, купавки. Так и хочется на ней отдохнуть, сил набраться. Но не приведи Господь ступить на эту полянку! Потому как под нею – бездна бездонная. И вся эта чаруса – просто лесное озерко, поверх заросшее тонким ковром из травы. Заяц не прошмыгнет, мышь лесная не проскочит. Только одни кулики могут на той траве удержаться. Вот в таких чарусах и живет эта болотница.

– Вроде русалки, что ли? – спросил Клавдий Симеонович, явно заинтригованный.

– Не знаю… – Капитолина пожала плечами. – А только сидит та болотница по ночам у своей чарусы да поджидает одинокого путника. Как завидит, так и пойдет соблазнять.

– И что ж она вытворяет?

– Да всякое. Коли молодой – девой предстанет, станет обольщать нагим телом. А ежели в возрасте, так обернется старцем почтенным, заведет разговор неспешный. И незаметно, тихохонько, залучит на зеленый ковер чарусы. Ступит на него путник – тут ему и конец. Но иногда болотница в настоящем своем обличье предстанет. А облик у нее такой жуткий, что люди замертво падают.

– Для чего ж она открывается? – хрипло спросил титулярный советник.

– Когда видит, что странник совсем неподатлив. Тут ведь как: чтоб погубить человека, надо его прельстить иль запугать. Третьего не дано.

– Вот оно что… А откуда ты знаешь? Сама, что ли, видела?

Но ответить Капитолина ничего не успела.

Мужикам, должно быть, снаружи стоять прискучило. Или подозрительно стало – словом, они продвинулись в избу, и один сказал Капитолине:

– Не велено с ним баять. Ставь лукошко, и геть до хаты.

Очень в этот момент захотелось Клавдию Симеоновичу кинуться на лесного жителя и двинуть в ухо. Как стерпел – неведомо. Господь охранил, а то б тут Сопову и конец. Безоружному против двоих с дубинами сладить непросто. Особенно когда те настороже и близко никак не подходят.

В общем, совершил Клавдий Симеонович над собою усилие, зубы стиснул и взгляд в пол устремил. Сдержался. От напряжения даже в ушах зазвенело – словно закричал кто-то далеко тонюсеньким голосом.

А потом понял: и в самом деле кричат.

В избу влетела конопатая Капитолинова дочка – зареванная, под носом черный след от соплей – и заголосила так высоко, что и не разобрать.

Однако Капитолина поняла: всплеснула руками и кинулась к двери. Конопатенькая покатилась следом.

– Что это?! – выкрикнул Сопов, охваченный моментальным предчувствием. – О чем она говорит?

– Да, кажись, Кузьма ейный в колодце утоп, – сказал один из мужиков и быстро перекрестился.

– Дела… – произнес второй. – Ты давай, сиди тут. Некогда нам – вишь какая история.

– Пустите меня, – как можно спокойнее сказал Клавдий Симеонович. – Я доктор. Идемте к нему скорее.

– Дохтор?.. – протянул первый мужик. – Нам про то ничего не ведомо.

– Да вы мозгой-то пошевелите, олухи, – рявкнул титулярный советник. – Ежели кормщик узнает, что Кузьму можно было спасти, а вы тому помешали, то сидеть нам в этой избе вместе. Я вам наверняка обещаю.

Угроза возымела действие. Мужики угрюмо переглянулись, потом первый сказал:

– Ладно тогда, побежали. Только дурить не вздумай, – и погрозил палицей.

…Дверь в знакомой избе была нараспашку.

Кузьма лежал в горнице на полу, навзничь – мокрая борода в потолок смотрит. Одежда расстегнута, а вокруг натекла темная лужа. Рядом распласталась Капитолина. Конопатая девчушка забилась в угол и сосала кулак, посверкивая глазами, будто дикий звереныш. Старуха причитала на печке.

Больше тут никого не было.

Клавдий Симеонович вбежал в избу первым. Мужики – следом.

– Отойдите! – крикнул он им, совершенно не представляя, что делать дальше.

Опустился рядом с Кузьмой, хотел подсунуть половик под затылок, но передумал. Он не умел воскрешать утопленников. И даже не был уверен, что такое возможно. Однако если дать повод усомниться в своих медицинских способностях – пиши пропало. Тут уж наверняка не помилуют.

И вдруг он вспомнил недавнее прошлое: заведение у мадам Дорис, запертая комната на втором этаже. Некая компания малознакомых меж собою людей. Неприятный старик в генеральской шинели лежит на полу. У него сердечный приступ. А рядом – молодой врач с рыжим саквояжем.

Что он тогда делал-то, этот Дохтуров?

Ага, вспомнил! А, была не была!

Клавдий Симеонович примерился, размахнулся и, мысленно благословясь, с силой хватил Кузьму кулаком точно посередине груди.

Капитолина ойкнула и враз перестала выть.

Сопов замахнулся – и снова двинул утопленнику. И еще раз. И еще.

С каждым ударом изо рта утопленника выплескивалась неприглядная мутная жижа.

Потом, преодолев брезгливость, Клавдий Симеонович припал к Кузьме, словно намеревался расцеловать в посинелые губы, и что было мочи дунул тому в рот. Набрал воздуха, опять дунул.

Третий раз не успел.

– Ты шо делаешь?! – крикнул первый из стражей (видать, успел прийти в себя от невиданного зрелища). – Над покойником насмешничать вздумал? Ужо я тебя!

Он взмахнул палицей – и ни за что б не увернуться Клавдию Симеоновичу, если бы…

Если бы не Кузьма.

Закашлялся он вдруг, заперхал, засипел натужно. Потом сел и повел по сторонам невидящим взглядом.

Тут мужики палки-то свои выронили – разом, будто бы сговорились. На колени упали, пошли креститься да лбами об пол стучать:

– Дух-бог! Матушка-богородица!..

– Ну будет вам, – сказал чей-то властный и очень знакомый голос. – Подойди-ка сюда, странничек.

Клавдий Симеонович выпрямился, будто ужаленный: в углу, почти невидимый в полумраке, сидел кормщик. Совиным оком посверкивал.

«Как же я его сразу-то не приметил?» – попенял себе Сопов.

Впрочем, теперь это мало что меняло.

Кузьма меж тем с трудом перевернулся, встал на четвереньки – да так и остался. Он все кашлял, кашлял и кашлял. Никак остановиться не мог. Потом его вырвало. Однако помирать он, кажется, передумал.

– Подойди! – повторил старец.

Сопов поднялся, приблизился. Встал рядом. А старец все сверлил его желтым глазом. Клавдию Симеоновичу даже почудилось, будто у него под этим взглядом лоб становится горячее.

«Сейчас дырку прожжет…»

– Важно, – сказал наконец кормщик, и Сопову почудилось в его голосе уважение. Во всяком случае, интерес. – А ты, значит, непрост. Ну, пошли тогда.

Кормщик направился к выходу, сделав мужикам знак на ходу. Те мигом подскочили к Клавдию Симеоновичу.

На пороге титулярный советник оглянулся. Капитолина глядела ему вслед. Кузьма тряс головой, упираясь руками в пол. Он все еще не пришел в себя.

На улице было многолюдно (по здешним, разумеется, меркам). Поскольку чужое несчастье всегда притягательно, селяне таращились на избу Кузьмы. Его, само собой, разглядеть не могли, поэтому разглядывали затворенную дверь да ворота; впрочем, судя по возбужденно горевшим глазам, и этого было достаточно.

«И тут как везде, – мельком подумал Сопов. – Любопытство перемогает жалость. Благости или сочувствия на лицах что-то не видно. Даром что все насквозь духовные братья и сестры».

Старец ходко шагал впереди, так что пришлось поспешать. Сопов подумал, что тот направляется в свой дом – разумеется, самый богатый, выстроенный как раз посередине деревни. Но ошибся: шли они в соборную избу, и оттого на сердце вновь стало нехорошо.

Скрипнув, отворилась дверь. Пахнуло прохладой и растопленным воском. Внутри было темновато: свечей по дневному времени не зажигали, а узкие оконца, прорезанные в бревнах под самым потолком, пропускали совсем мало света.

Старик вошел в давешнюю комнатку, поманил Сопова за собой. Стражам велел ждать снаружи. Те вышли безропотно и, похоже, за безопасность пастыря нимало не волновались. Неудивительно, подумал Клавдий Симеонович – старый хрыч и есть самый опасный человек в округе.

– Садись, – велел кормщик и первый опустился на лавку.

Скрипнула дверь. Вошла, беззвучно ступая, «матушка-богородица». Поклонилась, поцеловала кормщику руку. Затеплила пару свечей на стене, села в уголке, не сказав ни слова.

Вся эта молчаливая сосредоточенность ужасно не нравилась Клавдию Симеоновичу. С каждой минутой он нервничал все сильнее.

– Ну, сказывай, – приказал кормщик.

– Что?

– Сказывай, где лекарскому делу так обучился.

Сопов хотел было сказать, что он вовсе не врач, и даже рот приоткрыл, да вдруг одумался. Ведь что получается? Спас он этого дурака Кузьму? Спас. Докторскими приемами? Да. Тогда зачем отрицать очевидное? Нет, не поймут его с этими оправданиями. И будут совершенно правы.

Поэтому Клавдий Симеонович решил использовать любимый метод, выручавший не раз. А именно: сочетать ложь с разумной толикой правды.

– Я хоть и лекарь, – сказал он, – но врачебному искусству специально нигде не учился. Есть у меня один знакомый, давно приятельствуем… (Тут титулярный советник немного закашлялся, подумав, что малость переборщил.) – От него науку и перенял.

Старец побуравил его совиным оком:

– Ишь какой хваткий! И купец, и лекарь. А может, в иных местах проходил ты сию науку?

– Нет, – твердо ответил Клавдий Симеонович. – Чистую правду сказал. Вот как на духу… – И поднял руку, собираясь перекреститься.

– Язык-то укороти, – хмуро оборвал кормщик. – Не поминай всуе дух-бога.

Сопов отдернул руку ото лба:

– Виноват…

Старик немного помолчал:

– А много ли тебе случалось вот так людей с того света вытаскивать?

Тут уж Клавдий Симеонович не стал петлять. Ответил, как есть:

– В первый раз применяю. Так что самому удивительно.

Кормщик неожиданно оживился.

– Хорошо, – сказал он. – Ты, странничек, даже не представляешь, насколько это удачно.

– Для Кузьмы-то? – Клавдий Симеонович позволил себе слегка усмехнуться. – Это уж вне всяких сомнений.

– Для Кузьмы? – Старик засмеялся. – При чем здесь Кузьма? На кой ляд кому этот дурень сдался! Нет, странничек, он мне без надобности. А вот ты… ты очень даже сгодишься.

– Стало быть, тоже хвораете? – осторожно осведомился Сопов, слегка удивляясь, что кормщик не сыскал себе лекаря понадежней.

Старец вновь захихикал. Смеялся он долго, не отрывая глаз от сидевшего перед ним Сопова.

Тому стало неловко. Отчетливей стал слышен гнилой запах, задувавший изо рта старика. Клавдий Симеонович скосил глаза в угол, где сидела «матушка» – она чем-то отчетливо шелестела. Наверное, молитвенную книгу листала.

Только оказалось, что нет у нее в руках никакого молитвенника. А шелест сей и не шелест вовсе, а смех. Старица тоже веселилась вовсю, поблескивая зрачками-иголками.

Клавдий Симеонович подумал, не присоединиться ли и ему к общей радости, но тут старик замолчал. Утихла и «матушка».

– Да не я хвораю, а весь род человеческий, – сказал кормщик. – А я на то ищу снадобье.

– В смысле – лекарство? А какое?

– Ох, знатное, знатное!

– И что, нашли?

– Может, и так, – ответил старик. – Тебе, гляжу, любопытно?

– Не скрою.

– Ладно. Тогда вот что: ты сперва сказку послушай. Опосля насчет снадобья разуметь куда легче станет.

«Вот старый черт, – уныло подумал Сопов, – все ходит вокруг да около. Может, хватить его по башке чем тяжелым – да к выходу? А то как бы хуже не вышло».

Он огляделся – но подходящих предметов поблизости не наблюдалось.

Он вздохнул и сел поудобнее – вроде как приготовился слушать.

– Было это без малого годов около ста назад, – сказал кормщик. – Аккурат в первое лето царствования государя императора Николая Павловича. В одной деревне жил-поживал мужик, звали его Трофимом, а по отчеству – Саввич. Лесом жил: бил зверя, птиц ловил – из тех, что поголосистей. И вот однажды на охоте вышел он на старика-китайца, попавшего в волчий капкан. Давно тот сидел – нога уж разбухла и почернела.

Трофим китайца освободил, хотя и понимал, что без толку: все равно не жилец. Но тот попросил отнести себя в деревню. В китайскую, стало быть. Трофим сперва отказывался, но китаец пообещал хорошо заплатить.

И Трофим согласился.

Ну, деревня – не деревня, хутор скорее – там и жил этот ходя. Принес его Трофим, свалил со спины: нате, дескать, получайте вашего драгоценного. Китаезы высыпали, лопочут. А потом быстро-быстро старичка своего в фанзу утащили. Трофим же остался – оплаты поджидал.

И дождался. Часа через два выходит к нему сам этот старик-китаец, на своих ногах. Трофим глазам не поверил: как так, только что человек с жизнью прощался – и на тебе!

А ходя смотрит, улыбается щелочками глаз. И говорит: что, удивительно тебе?

Трофим соглашается: удивительно. И спрашивает – как так получилось, что ты за короткий срок исцелился?

Ну что ж, отвечает китаец, ты мне помог, от смерти спас. Поэтому откроюсь тебе. Вообще-то это секрет, никому его не сказываем, но для тебя – исключение.

Вот тебе горшок. В нем снадобье, особенное. В этом снадобье целительная сила собрана. Лечит от всех болезней, какие ты только знаешь. И от тех, что не знаешь, тоже. Храни его в леднике и ни в коем случае на свету долго не оставляй – от этого снадобье силу свою потеряет.

Трофим мужик был хотя и неграмотный, но сметливый. Говорит: за снадобье огромное наше спасибо. В нем я не сомневаюсь – чай, своими глазами видел, какой оно силы. Но вместо горшка не лучше ли будет способ открыть, по которому приготовлено сие волшебство? А то вдруг до дому не донесу. Мало ли что приключится в дороге? А рецепт – он надежней.

Китаец лишь головой покачал.

Нет, отвечает, не вернее. Ты давай уж, бери что имеешь, да и ступай себе. Поскорее, покуда я тут не передумал.

Трофим горшок подхватил – и до дому побег.

А надо сказать, он проживал бобылем, без жены и детей. Из всей живности – пес цепной на дворе да одна-единственная курица, очень старая, от возраста уже яйца не дававшая. Да ему и не требовалось – потому как пропитание свое Трофим добывал ружьишком в лесу.

А еще проживала с ним нянька, какая-то дальняя родня, баба годов девяноста с лишком. Скрюченная, седая, лежала она на печи почти круглый год, спускаясь только по естественным надобностям. Ну и когда проголодается – тоже.

Принес Трофим свой трофей в избу. Поставил на стол, а сам спать завалился – потому как умаялся. Покуда он спал, нянька его пробудилась, с печки сползла и давай по избе шастать – проголодалась. Нашла горшок, хлебнула. Сразу не разобрала, а когда распробовала – закудахтала, заплевалась и горшок со злости в окошко швырнула. Уж очень ей показалось невкусно.

Трофим проснулся, смотрит – горшка нет. Спросил у старухи, где. Та отвечает: ты, верно, хотел надо мной посмеяться, помоев в горшок налил! Грешно это, тебя Господь накажет за такие дела.

А Трофим ревет: где горшок?!

Старуха струхнула – во дворе, говорит, туда его кинула. Где-то в траве валяется.

Побежал Трофим во двор, нашел свой горшок – да только был он бессодержательный. Все снадобье из него вытекло, и следа не осталось. Сунул Трофим Саввич руку внутрь, провел – как есть пусто. Ну, делать нечего. Пригладил бороду, чтоб успокоиться, побрел назад в избу.

А на другой день закинул ружье за спину и с досады в тайгу подался.

Вернулся он только через неделю. За то время в душе у него все перекипело уже, успокоилось. Входит на порог и видит картину: сидит за столом баба. Молодуха – не молодуха, но и не то чтоб старая. Сидит и перед зеркалом волосы чешет.

Кто такая, откуда?!

А баба ему отвечает: совсем ты сдурел, Трофимка. Одичал в тайге. Неужто няньку свою не признаешь?

Трофим как стоял, так и сел. Потому что впрямь перед ним была его старуха-нянька. Только помолодевшая лет на сорок. А то и на все пятьдесят. И волосы у нее были не седые – черные, и горб на спине исчез, словно и не было его никогда.

Завертел Трофим головой по сторонам. Видит: в углу горницы ком какой-то, из тряпок. Подошел – а это вретища, коими бабы подтыкаются, когда у них крови месячные. А нянька между тем подскочила, комок выхватила и за спину спрятала – застеснялась.

Уронил свое ружье Трофим на пол и выбежал вон из избы. А там во дворе курица, хохлатка, квохчет. Пригляделся он – а та на яйцах сидит!

Тут Трофима просто как кнутом ожгло.

Кинулся обратно. Побросал кое-какие припасы в мешок, все сокровища свои, что нажил за годы, – туда же. А было их немного: ровнехонько двадцать два золотых червонца – на соболиных шкурках скопил Трофим Саввич это богатство.

Побежал в тайгу. А перед порогом замешкался, окинул взглядом избу, да на зеркале задержался глазом.

Увидел он там свое отражение.

Все как обычно, вот только борода из цвета перца с солью сделалась обратно, как в молодости, смоляной. Помолодел наш Трофим. Но не сильно – видно, тех капель, что на пальцах его остались, когда он в горшок лазил да потом по бороде ими возил, недостаточно оказалось.

Прибежал он обратно в лес – китайскую деревню искать. Охотник был добрый и путь хорошо запомнил. Обыкновенному человеку ни в жизнь бы дороги не вспомнить. Но Трофим – другое дело. Бежал и думал: кинусь старому в ноги. Расскажу о своей беде – авось да помилует, даст второй горшок волшебного снадобья. Уж я тогда распоряжусь им с умом, эдаким-то сокровищем!

Бежал он, бежал – а деревни все нет. Вот, кажется, сейчас, за этой опушкой откроется – ан не тут-то было! День бежал Трофим, из сил выбился. Свалился под вечер, уснул, наутро – снова искать.

Но так и не нашел он деревню. Будто сквозь землю она провалилась.

Ходил Трофим по тайге, ходил, все надеялся, что свезет ему. Одичал весь, зарос диким волосом. Но телом окреп: ни лихорадка болотная его не брала, ни клещ, ни зверь дикий – силы жизненной в Трофиме стало на троих. И это от нескольких капель! А что было бы, имей он целый горшок?!

Говорят, с тех пор Трофим в деревню свою так и не воротился. По тайге ходит, все ищет старика-китайца.

Кормщик замолчал, поглядел пытливо на Сопова. Потом спросил:

– Ну, как тебе моя сказочка?

– Интересная, – вежливо ответил Клавдий Симеонович. – Только откуда ж все это стало известно? Да в столь любопытных подробностях?

Кормщик поднял голову, улыбнулся. Сопов заметил вдруг, какие у него ровные и белые зубы.

– Я и есть тот Трофим, – сказал он. – Али не догадался?

Наверное, он рассчитывал на театральный эффект. Если так, то кормщика должно было постигнуть разочарование – Клавдий Симеонович нисколько не взволновался. Титулярный советник не отличался излишней живостью воображения. Да иначе и быть не могло – при его-то службе.

– Вот как… – проговорил Сопов. – И что, удалось найти чародейное снадобье?

Он, разумеется, ни на минуту не поверил ни в чудодейственное лекарство, ни в мафусаиловский возраст старца.

– Нет покуда, – кормщик покачал головой. – До сей поры никак не выходило. А с твоим появлением, глядишь, и отыщется…

– При чем же тут я?

– Да при том самом, странничек. Снадобий-то лечебных на свете много, но главное среди них – сам человек. Это давно известно, доподлинно. Есть среди человечков такие, что сами по себе заместо любого лекарства. И ты – один из таковских.

– Я? – изумился Клавдий Симеонович.

– Истинно. Ты что ж думал, я допредь тебя не пробовал Кузьму пользовать? Ведь ко мне первому и побегли, так как я тут – всему голова. Только уж поздненько было. Кузьма, остолоп этакий, насовсем умереть нацелился. Но тут заявляешься ты, по груди колотишь, в уста целуешь – и готово дело!

– Да не целовал я, – попробовал объяснить Клавдий Симеонович, – это метода такая, для невзаправдашнего дыхания…

Старик только рукой махнул:

– Будет тебе! От этаких делов никто еще с того света не взворачивался. Тайна в тебе самом. И я эту тайну достану.

Клавдий Симеонович понял, что спорить далее бесполезно.

– И каковы ваши планы? – спросил он.

– Лекарство из тебя делать, – спокойно ответил кормщик. – Снадобье. Потому как не простой ты человече, странничек. Похоже, в тебе и сидит та целебная сила, что я второй век по свету ищу.

– Какая сила?.. – пробормотал Сопов. – И что значит – из человека делать?

– Запросто, – охотно пояснил кормщик. – Перво-наперво жир с тебя вытоплю. В нем и есть главная лечебная сила. Слыхал про барсучий жир либо медвежье сало? То-то. А там уж как станет. Только сдается мне – и одного жиру будет довольно.

Клавдий Симеонович обомлел. Глянул старику в глаза – шутит, что ли?

Но нет, тот не шутил.

– Да что ж вы такое говорите… – пробормотал титулярный советник. – Какой жир? Какое сало? Да вы, верно, взбесились?!

Кормщик покивал головой – словно бы даже сочувственно. Дескать, чего ожидать от неразумного человека.

– Будет тебе, – сказал он. – Прими участь свою и молись. – Кормщик повернулся к «матушке»: – А ты с ним тут побудь. Покуда я все приготовлю.

Та кивнула.

– И вот что, помни: смирением удел свой облегчишь, – сказал старец Сопову. – На благое дело жизнь-от положишь. А я чудодейственное лекарствие именем твоим назову. Хочешь? Тебя как кличут, Клавдием? – Старец поморщился. – Ну, нехай так и будет. Ты это, крепись. Через то и дух-бога узришь.

– Не нужен он мне! – завопил Сопов. – Все ты врешь, пень! Выпусти меня отсюда! А не то…

Старик покивал головой.

– Пойду, – сказал он, вновь обращаясь к «матушке».

– Ты не шути с ней. – Кормщик в дверях оглянулся и строго посмотрел на Сопова. – Она родом из здешних. Хлебнула горюшка, без мужа деток троих поднимала. И зверя с ружья била, и на лесного хозяина с рогатиной хаживала. Тебя, как холодец, по полу разотрет.

Сказал – и за порог.

Тут Клавдий Симеонович на какое-то время будто в забытье впал. Всем существом своим чувствовал, что кормщик не шутит. Поступит, как обещал. Неужели?.. Да нет, дичь, бесовство! Быть не может!

И что теперь делать-то? Кинуться разве на эту ведьму? А вдруг и впрямь прибьет, как медведя?

Ну и черт с ним, сказал сам себе Клавдий Симеонович. Он уже понимал, что целым из этой истории навряд ли сумеет выбраться. Так что и терять нечего.

Он шевельнулся на лавке, придвигаясь поближе к старице. Ждал, что «матушка» одернет, велит на место вернуться, – но та ничего, сидела неподвижно, будто и неживая.

«Ишь выставилась, словно аршин проглотила! Только глазами посверкивает. А может, она и не старуха совсем, – мельком подумал титулярный советник. – Лица-то вблизи ни разу не видел. А под платком не очень и разглядишь».

Сопов подтянулся совсем вплотную.

Теперь следовало метнуться вперед и со всей силы приложить тюремщицу точно в висок. Против подобного удара мало кто устоит, тем более женщина. Пускай даже такая, что и на медведя с рогатиной ходит.

Клавдий Симеонович внутренне собрался, напружинился. И глянул напоследок в колючие глаза «матушки».

Вздохнул, сжал кулак. И… не ударил.

Вместо этого титулярный советник сполз с лавки на пол и бухнулся перед старицей на колени.

– Не губи, «матушка», – горячо заговорил он. – Не виноват я! Ни в чем не виноват! Заступись за меня пред своим кормщиком. Я ведь и полезным могу оказаться. Вот ей-ей, Клавдий Сопов много чего умеет! А хочешь, денег тебе дам? – Голос у титулярного советника упал до страстного шепота. – У меня есть, можешь не сомневаться. Богато заживете. Я адресок шепну, черкну записочку, а ваш человечек пускай в Харбин наведается. Там все и получит. Хочешь, так и себе все возьми. Я ни гугу. Словечком ни с кем не обмолвлюсь. Ну как? Ты чего молчишь-то?

Но старица ничего не ответила. Разглядывала Клавдия Симеоновича, будто диковинное насекомое. А глаза неподвижные, смотрят равнодушно. Ничего по таким глазам не понять.

Клавдий Симеонович опустил взгляд, чтоб руки ее рассмотреть. Руки – они много чего могут о человеке сказать. Однако и тут его ждала неудача: пальцы «матушки» прятались в широких рукавах.

Поняв, что более ничего не добьется, Клавдий Симеонович отполз на коленях к стене, сел, голову в изнеможении назад запрокинул.

– Ах, черт! – Он стукнул кулаком по оструганным доскам. – На погибель свою встретил я этого доктора! Кабы не он, треклятого Кузьму лечить я бы не сунулся. Глядишь, еще бы и сам цел остался.

– Какой такой дохтур? – спросила вдруг старица.

– Да есть один, прозывается Павлом Романовичем. Свела меня с ним нелегкая. Все неприятности мои нынешние из-за него, аспида!

Это, конечно, было преувеличением, однако на тот момент Клавдий Симеонович искренне верил в сказанное.

Казалось бы, какое «матушке» дело до безвестного врачевателя? Однако она внезапно заинтересовалась.

– Так это он тебя обучил?

– Он самый. Да только невелика наука. Толком-то ничего и не знаю.

(А про себя, кстати, подумал, что быть доктором – не такая уж великая хитрость.)

Сказанное отчего-то повергло «матушку» в задумчивость, и весьма продолжительную. Потом она встала и, не говоря ни слова, вышла за дверь. Вместо нее в комнату сунулся один из стражей со своей неизменной дубинкой. Поглядел на Сопова строго, бухнулся рядом на лавку. Видно, перед тем он успел отобедать – потому что по комнатке поплыл густой дух свежескушанной редьки.

Сопов сморщился, отодвинулся.

Но тут страж отколол такой номер: не поднимаясь, приподнял одну ногу, а потом издал звук, слышать который приличному человеку совершенно невместно. Для измученного переживаниями Клавдия Симеоновича это оказалось слишком.

– М-мерзавец!.. – взревел титулярный советник и замахнулся, чтобы съездить охальника по уху.

Но тот оказался проворней: плеснул с места своею дубинкой, и свет тут же померк в глазах Клавдия Симеоновича.

В себя титулярный советник пришел, по всему, не скоро. Во-первых, был он уже не в соборной, а в избе у Кузьмы. И не на полу, как пес безродный, – на лавке лежал, а под боком уже знакомая медвежья шуба подоткнута.

Вздохнул, заворочался. Голова болела отчаянно.

Сопов выпростал из-под шубы руку и нащупал на лбу шишку величиною с кулак. Знатно угостил стражничек!

Но по сравнению с тем, что ожидало его впереди (обещаниями старца-кормщика), шишка была сущею чепухой.

И все-таки удивительно, подумал Клавдий Симеонович, зачем они меня сюда перетащили? Неужто прямо тут станут разделывать?

Сопов огляделся. Он не очень хорошо представлял, каким именно образом можно вытопить из человека жир. Надо полагать, какая-никакая оснастка все же потребуется.

Однако ничего подобного поблизости не наблюдалось. Ни устрашающих инструментов, ни жаровни. Да и печь, кстати сказать, не топилась.

От этого на душе несколько полегчало. Однако настоящее удивление еще ждало впереди.

Как раз в тот момент, когда Сопов изучал свою знатную шишку, за спиной раздался знакомый голос:

– Очнулся, болезный. Капитолинушка, обиходь гостя!

Клавдий Симеонович вздрогнул и оглянулся. Видит: сидит у другой стенки Кузьма, смотрит с улыбочкой и всем своим видом показывает, что рад возвращению Клавдия Симеоновича прямо-таки несказанно.

Вот тебе и морген-фри!

Павел Романович молчал, слушал. Смотрел на вновь обретенного спутника. И размышлял: что же в услышанном правда?

Между тем Сопов отодвинул пустую миску, промокнул губы платком. Сложил его и спрятал обратно в карман.

Сказал:

– Воистину: девять жизней у кошки. Можете мне поверить.

Он пнул ногою корзину, в которой уютнейшим образом почивал Зигмунд.

Кот немедля приоткрыл глаз, глянул неодобрительно. Потом принялся мыться. Особенно обихаживал левое ухо – под ним виднелась свежая ссадина. Закончив, снова улегся и заурчал на манер маленького мотора. Что, как известно, свидетельствует о полном кошачьем удовольствии и благополучии.

Разговор происходил в китайской фанзе. Пришли они сюда прямо с вокзала. После их случайной встречи на перроне заштатного городка Цицикара – не сказать, чтобы бурной, но вполне дружеской – Клавдий Симеонович расставаться не пожелал.

– Кто знает, – заявил он, – уж не судьба ли нас сводит? Я вот склоняюсь именно к этому. Не стану больше ее искушать. Далее с вами пойду. Тем более что в чреве бронепоезда отчего-то не чувствую себя в безопасности. Скажете – парадокс?

Павел Романович пожал плечами:

– Хорошо, идемте.

Это прозвучало сухо, а зря: если б не Клавдий Симеонович, не видать бы доктору своего саквояжа. А ведь как сокрушался! Собирался нырять за ним в Сунгари, нанимать водолазов! Целую экспедицию замыслил. На деле же – вот как все обернулось. Весьма удачно. Возможно, даже и несколько чересчур…

Так что на господина Сопова не стоит косо смотреть. Его благодарить надобно.

…С сожалением покидал Павел Романович железнодорожный перрон. Хотелось повидаться с Вербицким. Как удалось избежать недавней атаки брандера? Наверняка – адъютанта заслуга. Впрочем, это их дело. Забот у начальника бронепоезда нынче достаточно, а потому не стоит отвлекать его досужей беседой.

От вокзала пустились пешком. Клавдий Симеонович сперва все пытался высмотреть ваньку, но потом сдался и поспешил следом. Дорогой он было пустился пересказывать вновь свои злоключения, но вскоре сам понял, что повторяется, и умолк. Вид господин титулярный советник имел самый бесхитростный – да только в рассказ его как-то не верилось.

Но, с другой стороны, рассуждал сам с собою Дохтуров, и мои приключения – чистой воды фантастика. Рассказать кому – на смех поднимут.

…После того как на палубе «Самсона» разорвался снаряд, пути Павла Романовича и господина Сопова временно разошлись. Контуженный взрывом, Дохтуров остался на пароходе. А после (вместе с Агранцевым) был захвачен красными в плен. Поскольку пароход вскоре погиб, Дохтуров находился в уверенности: господин Сопов отправился на дно Сунгари совместно с «Самсоном». И генерал Ртищев – с ним за компанию.

А самого Павла Романовича (и оставшихся в живых пассажиров) красные привезли на затерянный хутор. Для какой такой надобности? Вскорости прояснилось и это. Поначалу Дохтуров решил, будто – для выкупа. Ах, если бы так! Все оказалось проще – и вместе с тем страшнее.

Комиссар отряда большевиков, некто Логус, к пленникам обратился с горячечной речью. И обрисовал, так сказать, мизансцену:

– Вы – вовсе не мирное население, – сказал он. – Вы – солдаты противника. А с такими не церемонятся. A la guerre comme a la guerre! То есть на войне как на войне. Поэтому за военные действия против бойцов революционного батальона имени Парижской коммуны наш революционный суд всех вас приговорил к смертной казни…

– Как злостную контру и мракобесов, – всунулся один из товарищей.

– …и приговор нынче же будет приведен в исполнение. – Комиссар с видимым удовольствием обвел пленников взглядом.

Надо сказать, те как один были связаны (руки назад) и вдобавок притянуты веревкой к длинной колоде.

Рядом с Павлом Романовичем сидела молоденькая барышня лет девятнадцати. Он запомнил ее еще с парохода: мадемуазель Дроздова.

– Нас расстреляют? – прошептала барышня одними губами.

Но их не собирались расстреливать: комиссар заявил, что всем пленникам-мужчинам уготована жуткая казнь на колу. (Дело в том, что к тому времени красные в Забайкалье несли потери. В том числе и от местного населения. Приходилось им очень несладко – и тогда большевики измыслили, как им казалось, вполне оригинальный ход. А именно: захватить пленных и казнить с особой жестокостью. Причем весь, с позволения сказать, процесс запечатлеть на фотографических карточках. Логус даже продемонстрировал пленным специалиста – некоего Симановича, в недавнем прошлом содержавшего фотографическое ателье где-то в Чите.

Попросту говоря: красный батальон имени Парижской коммуны был послан в Маньчжурию именно с целью террора. И, как полагал Павел Романович, эта идея вовсе не являлась пустой или вздорной. Если опубликовать эти снимки… Да, возмущения будет немало – однако еще больше окажется страха. А страх куда эффективнее любого оратора.)

Но судьба (не в первый раз уже за последние дни) оказалась благосклонна к Дохтурову. Ему удалось бежать, а с ним вместе спаслись от злой смерти Агранцев (тот самый штаб-ротмистр) и упомянутая мадемуазель. Остальным пленникам не повезло. Однако погибли они не так, как планировал комиссар: кто-то ночью свернул всем им шеи.

Точь-в-точь как давеча в «Харбинском Метрополе».

А потом уж форменный роман приключился – впору по нему фильму снимать: Павел Романович в компании с ротмистром и госпожой Дроздовой, поплутав по тайге, выбрались наконец к ветке железной дороги, где их подобрал бронепоезд с говорящим именем «Справедливый». Бронепоезд шел из ремонтных мастерских Харбина, направляясь на северо-запад.

Там была Чита, там был атаман Семин. И там же – красные цепи, за последнее время все ж проредившие атаманово войско. Собственно, «Справедливый» был его частью – входил боевой единицей в состав атаманского бронедивизиона. Командовал «Справедливым» некто есаул Вербицкий.

Все хорошо, если б не одно обстоятельство: с каждой минутой они неумолимо удалялись от Харбина.

Впрочем, для ротмистра это не имело значения: он намеревался далее присоединиться к войскам атамана. Мадемуазель Дроздова, хотя и переживала за матушку (та наверняка с ума сходила от беспокойства), возвращаться в Харбин тоже не торопилась.

Но для самого Павла Романовича этот маршрут был в крайней степени нежелателен. Дело в том, что на пропавшем «Самсоне» остался журнал, в котором Дохтуров вел записи своих изысканий. Изыскания те касались особенного лекарства – лауданума, более известного как панацея. У Павла Романовича имелись все основания полагать, что упомянутый лауданум тайно хранится где-то в Маньчжурии.

Впервые в существовании этого снадобья доктор убедился случайно, еще в Санкт-Петербурге (впрочем, как известно, ничто на свете не бывает совершенно случайным). А затем, после ссылки в Сибирь (после несчастного случая, приведшего к гибели пациентки), лишенный права на врачебную практику, занялся восточной медициной. Вот тут и пришла к нему догадка, перешедшая позднее в уверенность: родина панацеи – Китай. И сам великий Парацельс привез ее из этих краев – а вовсе не создал сам.

Год за годом Павел Романович приближался к заветной цели. Результаты исследований скрупулезно заносились в журнал. Этот журнал (запечатанный в специальный влагостойкий футляр) надежно хранился в саквояже. А с саквояжем своим Дохтуров не расставался.

И вот теперь, по злой воле рока, этот саквояж лежит на дне Сунгари! Правда, оставалась надежда, что будет назначено следствие, пароход обследуют водолазы. Тогда, при некотором везении (плюс «барашек в бумажке» для речного начальства), есть надежда вернуть утраченное. Но для этого нужно срочно возвратиться в Харбин!

Однако командир «Справедливого» помочь в этом не мог: имел указание следовать на всех парах. У него, кстати, была своя корысть: Вербицкий намеревался залучить Павла Романовича к себе в поездную команду – потому что врача на «Справедливом» давно уже не имелось.

Иными словами, Дохтуров стал временным пленником бронепоезда. Предполагалось ехать всем вместе до Цицикара (где «Справедливый» должен взять воду для парового котла), а там пересесть на встречный экспресс.

С ним и вернуться в Харбин.

Но вышла история: стало известно, что Цицикар захвачен красным отрядом. И навстречу «Справедливому» большевики запустили брандер – паровоз с вагоном, до краев начиненным взрывчаткой.

Ситуация сложилась острейшая. Вдобавок (это уж Вербицкий рассказал по секрету) на Харбин от Читы шел литерный поезд с золотом, предназначенным для японской дипмиссии. Принадлежало то золото атаману Семину и назначалось в уплату за оружие и боеприпасы. А сейчас этот литерный шел прямехонько в лапы большевикам!

Вербицкий сказал: даже страшно подумать, что станет с атамановым войском, если золото к японцам не попадет. Но, ввиду брандера, бронепоезд не мог помочь.

И тут ротмистр, человек очень бывалый, вызвался верхами следовать в Цицикар – с тем чтобы как-то предупредить литерный. Вербицкий с ним согласился и даже дал трех коней. Так и отправились: ротмистр, Дохтуров и госпожа Дроздова. Ее брать не хотели, но мадемуазель наотрез отказалась оставаться на бронепоезде. После приключения с пароходом «Самсон» настаивать было бы просто жестоко.

Добрались до Цицикара без происшествий. Но в город втроем не пошли – слишком опасно. Мадемуазель Дроздову оставили дожидаться в лесу, а Дохтуров и ротмистр отправились дальше.

И тут обнаружилось замечательное обстоятельство: Цицикар захватили те самые большевики, что давеча потопили «Самсон». Попадать к ним в плен во второй раз было смерти подобно; но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Итог: штаб-ротмистр тяжелейшим образом ранен (по всему – смертельно, в этом Павел Романович практически не сомневался), предупредить литерный не удалось. Все, что смог сделать Дохтуров, – устроить Агранцева в китайской фанзе, а затем разыскать и привести сюда Дроздову. Правда, без лекарств и квалифицированного ухода это все мало что значило.

Однако большевикам тоже не очень-то повезло: с ходу захватить «золотой» поезд они не смогли. Казаки конвоя (правда, немногочисленного) самых прытких перещелкали из винтовок, и красные партизаны перешли к позиционной войне. Это было им совсем не с руки: время-то играло против бойцов батальона Парижской коммуны. Вот-вот могли подойти крупные силы противника.

Однако в городке большевики нашли броневик. Эта машина (с новым именем «Товарищ Марат») совершенно изменила соотношение сил. Теперь ситуация стала напоминать известный конфликт Голиафа с Давидом – притом что у последнего сейчас не было его знаменитой пращи.

Вот тут-то Павел Романович и оказал атаману услугу. За годы, проведенные в ссылке, он пристрастился к охоте и сделался великолепным стрелком; теперь же, вооружившись винтовкой, подкараулил блиндированный автомобиль и точнейшим образом вогнал ему пулю прямиком в бронещель.

Закончилось все полной викторией. Красные поспешно покинули Цицикар, а вскоре сюда прибыл сам атамана Семин. После чего Павел Романович на короткое время сделался героем и общим любимцем.

Спустя короткое время на станцию прибыл и «Справедливый» – атаки брандера ему удалось избежать. И вот там, на перроне, Павел Романович увидал человека, о котором почти забыл и которого меньше всего ожидал теперь встретить: Сопова Клавдия Симеоновича. И не одного – с сюрпризом: в руках титулярный советник держал докторский саквояж и корзину с котом.

Теперь они шли безмолвно. Впереди – Павел Романович с саквояжем в руке. Чуть позади резво катился Сопов. Похоже, таежные скитания ему на пользу пошли – он более не пыхтел, да и вообще выглядел куда свежее, чем при первой их встрече. А иные еще сомневаются в целительных свойствах свежего воздуха и разумного моциона!

Тут Клавдий Симеонович догнал своего более молодого спутника. Пошли рядом, плечо к плечу.

– Что ж не полюбопытствуете относительно содержимого саквояжика? А ну как пропало что? Или речною водицей подпортило?

– Я так полагаю, вы уже и сами полюбопытствовали, – сказал Павел Романович. – Однако сетований по поводу возможных утрат не слышу. Следовательно, все в полном порядке.

Клавдий Симеонович фыркнул.

– Грешен, заглянул я в ваш саквояжик. Да и как было не посмотреть? Вдруг чепуха какая? Тогда и тащить без надобности. А так гляжу: ученые записи. Значит, работал человек, трудился. Грех бросить. Вот и доставил в лучшем виде.

– Вы читали записки? – быстро спросил Павел Романович.

– Читал-с. Да только, признаться, ни черта в них не понял. Образование имею купеческое, всякие там медицинские трубки-мензурки для меня – тьма египетская. И вообще, я, доктор, сызмала крови боюсь. Как услышу про впрыскивания или там зубодерное дело – верите ли, поджилки трясутся.

– Это дело привычки. А что до саквояжа – то весьма признателен. В тех записях результат пятилетней работы. Безумно жаль было бы потерять.

– Вот и прекрасно. Однако куда это мы направляемся? Город уж позади остался.

– В предместье. Недалеко, в четверти часа. Для вас, думаю, не расстояние. Вид у вас прямо цветущий. Будто десяток годов сбросили.

– Да-с. Я и вправду словно помолодел.

– Значит, нести поклажу было не в тягость. Кстати, насчет корзины я в восхищении. Мало б нашлось желающих. И то: кинули бы в лесу, и весь сказ.

– Ну… – протянул Клавдий Симеонович. – Ежели откровенно, корзину-то не я тащил.

– А кто? – удивился Павел Романович.

– Генерал. Мы с ним вместе с «Самсона» ныряли.

– Чудеса! – Дохтуров даже остановился, головой покачал. – Генерал Ртищев вплавь преодолел Сунгари? Трудно поверить.

– Как хотите. А только так и было. И потом по лесу мчал – будто лось или олень там какой.

– Где ж он теперь, сей олень? – спросил Дохтуров. – Хотелось бы повидаться. Все-таки – пациент.

– Это кому как, – ответил титулярный советник. – Мне он без надобности. Та еще штучка. Я и так все про него понял.

– Что ж вы поняли?

– После, – ответил Сопов. – А сейчас давайте-ка шагу прибавим. Мне эта местность не нравится.

К фанзе подходили сторожко, но она оказалась пустой. Хозяин-китаец что-то чинил во дворе, жены его не было видно.

Дохтуров вошел первым.

Лаз в подпол открыт. Павел Романович нахмурился, но тотчас сообразил: дышать-то внизу надобно, вот и открыли. К тому ж масляная лампа. Без открытого люка давно бы все задохнулись.

Он подошел к черному проему в полу, заглянул и стал спускаться.

Воздух внизу был вязким, тяжелым. Глаза, привыкшие к дневному свету, не сразу освоились.

– Пришли? – раздался голос Дроздовой. – Слава Богу. А то я уже разное думала…

– Жив?

– Да. Только вроде без памяти. А это кто с вами?..

– Сопов, Клавдий Симеонович. Я рассказывал – он был с нами на пароходе…

Павел Романович склонился над умирающим. Ротмистр был без сознания. Он весь горел. Жар сухой, без выпота. Пульс частый, горячечный.

– Давно без чувств?

– Почти сразу, как вы ушли. Однажды только пить попросил.

– Давали?

– Нет. Вы ж запретили, я помню… Господи, а это еще что?!

– Это, сударыня, самое что ни есть дорогое для нашего ротмистра существо, – сказал Клавдий Симеонович, пристраивая корзину на земляном полу. – Прозвание имеет человеческое: Зигмунд. Они с Владимиром Петровичем большие приятели. Даже вместе сражались, в японскую-то войну…

– Шутите? – неприязненно спросила Дроздова.

– Да какие уж тут шутки. – Сопов вздохнул, подвинулся ближе к ротмистру. Спросил, приглушив голос: – Что, совсем плох?

– Безнадежен… Скоро начнутся боли.

– Ах ты, господи! Вот ведь казус какой! А я для него эту скотину столько верст по тайге тащил. На своем-то горбу. Эх, жаль. Красивый человек, отчаянный. Мне такие по сердцу. Да и вообще…

Что он имеет в виду под словом «вообще», Клавдий Симеонович пояснить не удосужился. Развязал платок, открыл корзину.

Кот Зигмунд мигом выпрыгнул на земляной пол, потянулся, сладко зевнул. Надо сказать, вид он имел вовсе не авантажный: всклокочен, шерсть местами заметно повытерлась. Левое ухо смотрело вниз, а у основания его была заметна зажившая ссадина. Покружив, кот уселся и принялся мыться.

– Что это он… в таком виде? – спросил Павел Романович.

– Так и мы не лучше, – сказал Сопов. – Хорошо еще, живы остались.

Внезапно Зигмунд оставил свое занятие. Он вдруг завертел головой, выгнул спину и зашипел.

Мадемуазель Дроздова вздрогнула:

– Что это с ним?

Никто не ответил.

Между тем кот заметался по погребу. Это продолжалось недолго: он мигом нашел ротмистра, мяукнул, после вспрыгнул на грудь и стал тереться мордочкой о лицо.

– Вот ведь верность какая, – сказал Сопов. – Средь котов это редкость. А заразу не занесет? Может, убрать?

Павел Романович покачал головой:

– Теперь это все равно.

– Вы разыскали опий? – спросила Анна Николаевна.

Дохтуров повернулся к ней. В красноватом масляном свете глаза у мадемуазель казались невозможно огромными.

– Во всем городке нет ни одной уцелевшей аптеки.

– А если он очнется? Что станем делать?

Павел Романович промолчал. Вообще-то, это его вопрос. А никак не молоденькой девушки, не окончившей даже и сестринских курсов. Однако сейчас безразлично, кому сей вопрос адресован.

– Господин Сопов весьма благородно вернул мне мой саквояж, – сказал Павел Романович. – В свое время я содержал там небольшую аптечку, для экстренных случаев… Подождите.

Он поставил саквояж на колени, раскрыл. Погрузил внутрь руку и принялся что-то нащупывать.

– Ну как? – спросила нетерпеливо Дроздова.

– Подождите… Вот здесь потайное отделение. На кнопочках, почти неразличимое. Сейчас…

Один за другим раздались три тихих щелчка. Павел Романович пошарил рукой в чреве саквояжа.

– Нашли?

– Да. Вот.

Он вытащил небольшую стальную коробочку. Когда-то она была блестящей и гладкой, но теперь поверхность ее поржавела от речной воды. Один угол был смят.

Раскрыл коробочку Павел Романович не без труда. Наконец перед глазами предстали размокшая в кашу бумага и стеклянная крошка.

– Что это? – спросила Дроздова.

– Порошки в аптекарской бумаге. И растворы для впрыскивания. Как видите, все погибло.

– Здесь был морфий? – дрогнувшим голосом спросила Анна Николаевна.

– Да. Две или три ампулы.

– Может, что-нибудь уцелело. Дайте ваш саквояж!

– Бесполезно.

– Ах, да что же вы в самом деле! – Дроздова решительно забрала у него сак. Осмотрела внутри, потом шпилькой вспорола подкладку. – Посветите!

Павел Романович покорно взял со стены светильник, поднес ближе.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Потом Анна Николаевна вскрикнула:

– Ой! – и отдернула руку. На указательном пальце выступила капелька крови.

– Прекращайте, – решительно объявил Павел Романович и потянулся забрать саквояж.

– Подождите… А вот… это что будет такое? – С этими словами Анна Николаевна извлекла на свет тонкую стеклянную трубочку. Зажав средним и большим пальцами, поднесла Павлу Романовичу прямо к носу.

Он немного отпрянул:

– Это? Позвольте… Вот так штука! Как же она уцелела?

– Неужто нашла? – поразился Сопов, до сих пор молча взиравший на происходящее. – Ай да медамочка! Вот что значит: охота пуще неволи!

Госпожа Дроздова немного вспыхнула при этих словах (что, впрочем, было незаметно из-за слабости освещения), а Павел Романович сделал вид, будто бы не расслышал.

– Так это морфий? – спросила Дроздова. – Не ошибка? Тут ведь нет надписи?

– Нет никакой ошибки. Я в свое время собственноручно готовил раствор и запаивал трубку.

– Тогда делайте скорей впрыскивание!

Павел Романович подавил вздох. Он прекрасно знал, что никакой морфий, никакое впрыскивание не спасут теперь ротмистра. И даже не облегчат существенно участь – потому что доза была совсем небольшой. Получится передышка часа на два, а после боли вернутся.

Но вслух он ничего не сказал и принялся готовить шприц.

Через пятнадцать минут все было сделано.

– Я, с вашего позволения, теперь полезу наверх, – проговорил Клавдий Симеонович, – а то уж больно здесь тягостно. Аж голова кружится.

– Разумеется, – ответил Павел Романович. – Да и все мы можем подняться. Вы, Анна Николаевна, тоже.

– Ничего, я здесь побуду.

– Пойдемте. Очень прошу. Вам теперь требуется передышка. А после я за ним сам пригляжу.

Во дворе Клавдий Симеонович заметно ожил.

– Как тут насчет пропитания? – спросил он, оглядываясь. – Я бы, знаете, не отказался подкормить организм чем-нибудь основательным. А то в бронированном поезде меня все больше чаем потчевали.

Анна Николаевна стремительно повернулась к Сопову:

– Как? Вы тоже путешествовали на «Справедливом»? Но ведь он погиб!

– Уверяю вас, нет, сударыня. Сей железный монстр целехонек. Да вот и доктор не даст мне соврать.

– Но как же?.. – повторила Дроздова. – Не понимаю.

– Мы все тут много чего не понимаем, – сказал Дохтуров. – Вы попросите Клавдия Симеоновича свою историю рассказать. Я уже слышал, а вам любопытно будет.

– Согласен, – Сопов кивнул. – Но не раньше чем познакомлюсь с местной гастрономией. Пускай даже и несколько однообразной.

– Хорошо. По правде, время у нас имеется, – сказал Павел Романович.

Сказал – и пожалел, потому что вышло нехорошо. Вроде как он дожидается смерти Агранцева, чтоб действовать далее.

Анна Николаевна это уловила.

– Ждете, чтоб он освободил вас? В этом и есть ваша правда? – Она кивнула в сторону подпола.

Дохтуров почувствовал раздражение.

– Сударыня, – сказал он, – вы который раз стараетесь подчеркнуть мою беспомощность как врача. Вам оттого легче? Что ж, извольте. Но ситуация такова, какова она есть. Мы по-прежнему в опасности. И если потребуется, я оставлю здесь ротмистра без колебаний. Он абсолютно безнадежен. В этом и состоит истина. Хотя допускаю, что лично вам она особенно неприятна.

В последней фразе был скрытый смысл. Не следовало этого говорить.

Дохтуров нахмурился. Ему хотелось сказать Анне Николаевне совсем не то. А так получилось, будто он отчитывает ее, словно классная дама провинившуюся гимназистку.

Но Анна Николаевна ничего не ответила и даже не посмотрела. Села на пол, уткнула подбородок в колени и стала глядеть в одну точку.

– …Да, девять жизней у кошки, – повторил Клавдий Симеонович, с сожалением оглядывая пустую миску.

Дохтуров подумал, что Сопов, будь он один здесь, непременно бы облизал посудину.

– Я как с обрыва-то в реку упал, так насилу и выбрался, – сообщил титулярный советник. – Понятное дело, вместе с котом загремел. Саквояжик в зубы взял, а корзинку бросил. Не пропадать же с ней, в самом деле. Выбрался на песок, отдышался. Побрел, значит, вдоль берега. И трех верст не прошел – вижу, плес. А на нем будто люлька качается. И что ж вы думаете?

– Думаю, это был наш незабываемый кот, – ответил Павел Романович.

– Точно! Как после такого в поговорки не верить?

– Почему ж не верить? Я вот поговорки очень люблю. Только вы по порядку рассказывайте. А то с пятого на десятое – Анна Николаевна и не поймет ничего.

С этим Клавдий Симеонович Сопов согласился. Устроился на полу поудобнее (мебели-то в фанзе вовсе не наблюдалось) и принялся повествовать далее.

Дохтуров краем глаза наблюдал за Дроздовой. Та сперва интереса к рассказу не проявила. Но мало-помалу увлеклась, а чуть погодя – ближе придвинулась.

Сопов, видя такое внимание, совершенно вошел во вкус. Говорил он длинно, с отступлениями и украшательством (как справедливо подозревал Павел Романович, нередко расходившимся с правдою жизни).

– Стало быть, хлысты вас и к железной дороге вывели, и вещички помогли донести? – недоверчиво спросил Дохтуров, когда титулярный советник умолк. – Может, еще и «Справедливому» семафорили? Чтоб после в блиндированный вагон под локоток подсадить?

– Зря насмешничаете! – обиженно сказал Сопов. – Я ведь едва не сгинул в этой дыре. А что одумались еретики – так Господь, стало быть, вразумил. Капитолина – она даже слезу напоследок пустила, – добавил он со значением и покосился на госпожу Дроздову.

Та спросила:

– Да, может, кормщик-то не знал, что вас отпускают? За его спиной сделали?

– Напрасно сомневаетесь, Анна Николаевна, – ответил Сопов. – Прекраснейшим образом знал. Я ведь с ним после еще разговор имел.

– Какой? – спросил Павел Романович, охваченный внезапным предчувствием.

– Представьте, о вашей особе.

– А что такое?

– Очен-но интересовался, что это вы за доктор такой. Спрашивал: кто, откуда, да каков из себя. И откуда знаете столь действенные методы. А потом… – тут Клавдий Симеонович выдержал небольшую пазу, явно наслаждаясь моментом, – мне кормщик сообщил по секрету, будто в одном дальнем селе несколько лет назад тоже некий врач появлялся. Форменные чудеса творил. И знаете что, Павел Романович? Доктор тот по описанию очень на вас походит.

Дохтуров нахмурился.

– Понимаю, на что намекаете, – сказал он. – Речь о Березовке. Да, это село хлыстовское. Но – где Березовка, и где – мы? Нет, чепуха это.

– Не скажите, – протянул Сопов. – Кормщик вас лично не знал, это верно. Но был у него сродственник. Очень дальний. А родная кровь, сами понимаете… Может, они приватно общались. В общем, историйку про мальчика, чудеснейшим образом исцеленного ссыльным доктором из Петербурга, кормщик знает в деталях. И сказал напоследок, что весьма бы желал познакомиться. С вами, Павел Романович.

– Так вот почему он вас отпустил! – воскликнула Дроздова.

– Вы догадливы, мадемуазель, – Клавдий Симеонович насмешливо поклонился. – Именно потому. Я даже слово дал, что непременно устрою свиданьице.

– Каким же образом? – недружелюбно спросила Анна Николаевна.

– Да откуда я знаю! Я ведь так пообещал, шутейно. Чего не скажешь, шкуру спасаючи…

– Вот именно – шкуру! – гневно воскликнула госпожа Дроздова.

– Ну знаете… Всему есть границы…

– Оставьте! – перебил Павел Романович. – Все это не имеет значения.

– То есть как? – спросила Дроздова. – Ведь он, – мадемуазель кивнула на Сопова, – собирается передать вас в руки чудовищ!

– Пускай. Это вполне совпадает с моими желаниями, – непонятно ответил Дохтуров.

Сопов и госпожа Дроздова посмотрели на Павла Романовича с недоумением.

– Вы шутите? – спросила Дроздова.

– И не думаю. Понимаете, я ошибался. Думал, будто все наши злоключения связаны с прошлым кого-то из вас. А это не так. Все дело во мне. Уф! Прямо гора с плеч!

Тут госпожа Дроздова взглянула на него как-то особенно.

– Это вы насчет Гекаты?

– Откуда вы знаете? – пришел черед удивляться Дохтурову.

– Пока вы отсутствовали, ротмистр ненадолго пришел в сознание. И он мне кое-что рассказал. Про ваши теории. Что будто бы нас всех преследует некая сила, каковую вы определили Гекатой. Она якобы гонится следом и собирается всех истребить. А вы теперь решили оборотиться к ней лицом и дать бой. Кажется, я в этом вам даже и помогла, угадав насчет пилота над лесом. Ну, когда мы были в красном плену на хуторе. Будто бы он для Гекаты шпионил. Но, по-моему, все это глупо.

– Во-первых, – сказал Павел Романович, – преследуют нас, и только. То есть ротмистра, господина Сопова, генерала Ртищева и меня. Вы, мадемуазель, на счастье, здесь ни при чем. А во-вторых, ничего глупого в гипотезе касательно аэроплана нет. Она вполне укладывалась в рамки событий…

– Однако она неверна, – сказала Дроздова. – Вы же сами только что утверждали: полоумный старик преследовал только вас. Но зачем? Что ему надо?

– Да, вот это вопросец, – встрял Сопов. – К чему тому замшелому пню ваша особа, доктор? Брать уроки намеревался?

– Имеющий уши да услышит. – Дохтуров потер ладони, словно ему внезапно стало холодно. – Ведь вы рассказали сами – и про китайскую деревню, и про горшок с уникальным средством.

– Верите в сказки? – Сопов скривился, махнул рукой. – Не ожидал от просвещенного человека!

– Это не сказки. Да сядьте же наконец!

То ли от интонаций в голосе Павла Романовича, то ли еще по какой причине, только Клавдий Симеонович притих, уселся прямо на пол, поджав по-турецки ноги, и приготовился слушать.

Анна Николаевна садиться не стала, однако всем своим видом демонстрировала нетерпеливое ожидание.

– Дело в том, – сказал Павел Романович, – что замечательное лекарство действительно существует.

– Лекарство от всех болезней? – быстро спросила Дроздова. – Панацея? Неужели вы о ней говорите?

– Да. Много лет назад, в столице, я присутствовал на одном приватном сеансе. И убедился, что панацея – не миф. Потому что увидел воочию результат.

– Что именно? – Анна Николаевна подалась вперед.

– Чахоточную больную в последней стадии. Она умирала, практически у меня на глазах. Это была агония. Но… проведенная терапия повернула процесс обратно.

– Ну и что? – сказал Сопов. – Была агония, да вся вышла. В жизни чего не бывает!

Павел Романович вздохнул:

– Агония – этап умирания. Его не повернешь вспять.

– Почему?

– Происходит глубокое нарушение всех жизненных функций, прежде всего мозговых. Необратимое нарушение. Короче говоря, агония, не завершившаяся смертью, – медицинский нонсенс.

– Так вас, верно, хитрым трюком попотчевали, – произнес титулярный советник.

– Это был не фокус. К тому же я присутствовал не один.

– Читал я про то в вашей тетрадке! Только все – вздор. Надуть вашего ученого брата – не штука. Как там у поэта? «Ах, обмануть меня не сложно, я сам обманываться рад!..»

– Насчет вранья и неправды мы еще побеседуем. А пока примите на веру – или можете вовсе не слушать.

– Продолжайте! – попросила Анна Николаевна. – Ну его! Не обращайте внимания.

Павел Романович снова потер ладони.

– Вот так у меня появилась цель, – сказал он. – Я постановил себе любой ценой найти это средство. Потому как твердо знал, что не фокус и не химера… Если панацею смог добыть один человек, почему бы не попробовать мне? Черт возьми, этому стоило посвятить жизнь!

– Еще бы… – пробормотал Клавдий Симеонович. – На таком деле можно заработать прилично.

– На таком деле можно получить все сокровища мира, – поправил его Дохтуров. – Но это не главное, хотя и от денег я бы не отказался.

– Значит, с вашей панацеей можно жить вечно? – спросила Анна Николаевна. Она раскраснелась, глаза горели. – А молодость? Как с нею?

Павел Романович покачал головой.

– Никакого личного бессмертия не существует, – ответил он. – Вы неправильно поняли. Панацея – это лекарство. От большинства известных болезней. Может, даже от всех. Впрочем, старость – согласно одной из теорий – тоже своего рода недуг.

– Значит, вы нашли это лекарство! – воскликнула Дроздова. – Поэтому за вами гоняется тот ужасный колдун!

Дохтуров покачал головой:

– К сожалению, нет. Пока нет.

– Ну так и говорить нечего! – заключил Сопов. – Вы нам тут просто морочите голову.

Дроздова посмотрела на него, потом повернулась к Дохтурову.

Павлу Романовичу показалось, что она сейчас расплачется.

«Интересно, с чего это?»

– Не совсем так, – сказал он. – Высылка оказала мне услугу неоценимую. Здесь я познакомился с медициной Востока. Мне удались удивительные открытия. Но… все это не было панацеей. Хотя казалось, разгадка близка. Однако вскоре я понял: собирая чужие рецепты, ничего не добьюсь.

– Почему? – спросила Анна Николаевна.

– Дело в подходе. Я внимательно изучал труды Парацельса. Он писал, будто он знает секрет панацеи. Кстати, называл ее лауданумом.

– Фи! – присвистнул Клавдий Симеонович.

– Только Теофраст оказался большим путаником, – продолжил Дохтуров, не обращая внимания на Сопова.

– Простите, кто? – спросила Дроздова.

– Теофраст Бомбаст из Гогенгейма. Более известен как Парацельс.

– А почему – путаник?

– Потому что узнать рецепт из его записей невозможно по очень простой причине: он и сам его не знал.

– Позвольте! – вскричал Сопов. – Вы же только что утверждали обратное!

– Я сказал: рецепт. Да, рецепт был ему неизвестен. А вот само средство имелось. Существенная разница, не находите?

– Откуда ж он его взял?

– Полагаю, с Востока. У меня есть теория, как панацея попала в Европу. Но это история долгая. Главное в другом: уже в пятнадцатом веке панацея стала известна, Парацельс пользовал ею больных. Но потом она была снова утеряна. Понимаете, что это значит?

– Нет, – призналась Анна Николаевна. – Я теперь совершенно ничего не понимаю.

Сопов же демонстративно промолчал.

– Я думаю, что у Теофраста Бомбаста имелся некий запас лауданума, – сказал Дохтуров. – И потом этот запас кончился. Парацельс не мог его сам изготовить. И предпринял долгое путешествие на Восток. Могу утверждать, что побывал он в Китае.

– Так, значит… – прошептала Дроздова.

– Да. С незапамятных времен панацея хранится здесь. Я не сомневаюсь, что это вещество – природного происхождения. Ее открыли случайно.

– Нетрудно представить, как его стерегут… – прошептала Дроздова.

Дохтуров усмехнулся:

– Конечно. Но вопрос в другом: кто стережет? Но, как бы там ни было, оберегают сие сокровище с тщанием невероятным. Но, тем не менее… панацея все ж уходила к чужим. И не раз. Была продана, или похищена.

– Либо отнята силой, – добавил Сопов.

– Весьма вероятно.

– Однако Китай велик, – заметил Сопов. – Где намереваетесь проводить изыскания?

– Рискну утверждать: лауданум спрятан где-то в Маньчжурии. И я догадываюсь, кто хранитель.

– Откуда такая уверенность? – спросил Клавдий Симеонович.

– Ответ в моих записях. Насколько я понял, вы с ними знакомы.

Сопов пожал плечами:

– И давно вы пришли к такому выводу, господин алхимик?

– Недавно. Я как раз обдумывал план новых поисков…

– Что же вам помешало? – Дроздова нервно переплела пальцы.

– Весь этот кошмар. То есть пожар в «Метрополе» – и все, что случилось далее.

– Ясно! – воскликнула Анна Николаевна. – Значит, вам стараются помешать! – Она повернулась к Сопову: – Ну что, господин Фома неверующий? Вы и теперь сомневаетесь?

Но Клавдий Симеонович не успел ничего ответить.

Из подпола послышался шум. Кто-то закричал на высокой дрожащей ноте.

– Доктор, вы совсем забыли о своем пациенте, – насмешливо сказал титулярный советник. – Может, ему нужна ваша помощь?

Дохтуров на это ничего не ответил. Шагнул к фанзе, Анна Николаевна – следом.

– А когда вернетесь, – крикнул им вслед Сопов, – я расскажу кое-что интереснее всех этих сказок. Вам будет о чем подумать, клянусь!

Переступив порог, Дроздова повернулась к Павлу Романовичу и, слегка порозовев, тихо сказала:

– Признайтесь, доктор, вы ведь все это придумали?

– Простите?… – ошеломленно переспросил Дохтуров.

– Насчет панацеи и прочей волшебной чепухи. Ведь точно придумали? Сознайтесь!

– Господи, да зачем же?!

– Полагаю, чтобы произвести на меня впечатление, – серьезно ответила барышня. – Для чего же еще?

Она отвернулась и первой прошла в фанзу. Павел Романович шагнул следом. Он подумал, что старая истина насчет непостижимости женской натуры верна по-прежнему, несмотря на свою избитость.