Глава третья
ИГРА В ПРЯТКИ
В то самое время, когда Клавдий Симеонович устраивался в курительной с намерением «позабыться», ротмистр Агранцев беседовал тет-а-тет с молоденькой дамой в небольшой, но очень уютной комнате. Был он не вполне одет — в одних только нижних шелковых панталонах — но это его не заботило.
— Вообрази только, Лулу, — говорил ротмистр. — К чертям все сгорело. Целый этаж. Это очевидный поджог! Спрашивается, китаец внизу с какой целью посажен? Улыбаться да кланяться? Нет, он, каналья, смотреть должен, чтобы чужой человек не прошел. Иначе какой с него прок? Я его однажды вечером просил слетать за закуской, так он, представь, отказался. Моя, говорит, работает. Одним словом — макака!
Блондинка, которую ротмистр называл Лулу, была чудо как хороша. Просто ангелок с пасхальной открытки — в голубом батистовом платье, которое необыкновенно шло к ее васильковым глазам и позволяло любоваться безупречной линией шеи и плеч. Но слушала блондинка не очень внимательно — более забавляясь со здоровущим черным котом, которому кидала привязанный на нитке шарик из какой-то золоченой обертки.
Впрочем, ротмистр иного не ждал. Лулу была дамой замечательной, но ценили ее в заведении вовсе не за умственные способности. Таланты этой нимфы лежали в иной плоскости, но были столь выдающимися, что Лулу имела в особняке собственный апартамент из трех комнат, что по здешним правилам являлось исключительной привилегией. И все же что-то из сказанного ротмистром пробудило в ней интерес:
— Дуся, что ж вам теперь делать? Коли все сгорело, так и денег, стало быть, не осталось?
Агранцев засмеялся.
— Это вздор. Стану я держать в дрянной гостинице вещи. Есть у меня друг детства. Вместе корпус заканчивали, потом судьба раскидала, а тут довелось встретиться. Вот как себе ему доверяю. У него и храню пожитки.
— А что ж к нему вовсе не переедете?
— Женился он. Недавно должность получил при дороге. Квартира казенная, но не очень-то велика. Стеснять не хочу. Да и скучно.
— А своего Зигмунда у товарища почему не оставите?
Агранцев вновь расхохотался.
— Оттого, что мой ненаглядный Зиги очень разборчив. Тебя вот признал. А к другому не пойдет, ни-ни.
— Я и сама его полюбила, — сказала Лулу. — Он чудо что за пупсик. Такой душка! Весь день бы с ним одним и играла.
Надо сказать, кот, развалившийся у нее в ногах, не очень-то походил на «пупсика» или «душку». Весь черный (белыми у него были кончик хвоста, подбородок да носочки на передних лапах), и морда самая что ни есть разбойничья, украшенная щедро шрамами. Должно быть, память о тех временах, когда в его жизни не было атласных подушек.
— Ну, не такой уж он пупсик, — сказал Агранцев. — Это корсар, чистый корсар! Но тебя любит. И ты его береги. Он мне все равно что боевой товарищ. Некуда пока деть этого флибустьера, а в тебе я уверен.
— А те трое друзей, что наверху?
— Они не друзья.
— Я слышала, ты, дусечка, их под ключ посадил.
Ротмистр поморщился.
— Это, моя прелесть, не твоего ума дело.
Тут в дверь осторожно постучали, и ротмистр выглянул в коридор. Там стоял «малиновый» официант с подносом. На нем — бутылка ликера, ваза с апельсинами, засахаренные фрукты и пирожные.
— Поставь на стол.
Посыльный, освободив поднос, повернулся к ротмистру.
— Что прикажете подать наверх вашим гостям?
— Пока ничего.
— Но…
— Ни-че-го.
Официант согнулся в поклоне.
— Как угодно-с.
— Ступай, — махнул рукой ротмистр.
— Сию минуту-с. Вот только…
— Чего еще?
— Мадам Дорис очень просят вас к ней пожаловать.
— Да? Ладно, передай, приду.
Дверь за официантом бесшумно закрылась.
Агранцев оделся быстро, с небрежной ловкостью, всегда отличающей опытного офицера, и прошел к знакомому ему кабинету в конце коридора.
Вошел он без стука и уселся в глубокое, обитое красным бархатом «павловское» кресло. Сказал насмешливо:
— Как ветер легкий, я примчался на зов волшебный нимфы… Итак?
Дорис поднялась навстречу из-за стола. Ставни в кабинете были закрыты, царил полумрак, лишь частично разгоняемый свечой в шандале.
— Володя, я встревожена. Что за игры?
Агранцев пожал плечами.
— Не более чем временное неудобство. Я его компенсирую.
— Надеюсь. Но ты задерживаешь этих людей насильно. Когда они выйдут, будет скандал. Мне это не нужно.
Ротмистр слегка подобрался, тонкие усы его шевельнулись, а карие глаза вспыхнули.
— Ах, Дорис, вы точно все сговорились. Они не друзья мне, — сказал он. — Но все это пустяки. Тебе волноваться не о чем. Пока что.
Сказано было небрежно, однако хозяйка вздрогнула.
— Володя, я просто не хочу неприятностей…
— А опий? Его ты тоже не хочешь?
Дорис закусила губу.
— Я за него неплохо плачу.
— Верно. Однако твое заведение — не одно в городе.
Плечи у Дорис слегка опустились.
— Хорошо. Чего ты хочешь, Володя?
— Чтобы мне не мешали. Я полагаю, один из людей наверху покушается на мою жизнь. Это требуется прояснить. Возможно, придется мне отлучиться, и я хочу, чтобы за ними проследили. И не дали покинуть этот приют. Хотя бы даже насильно.
Дорис кивнула.
— Распоряжусь.
Ротмистр расправил усики.
— Все устроится. Потерпи до завтра.
— Что можно успеть за день в таком деле?
— Многое. У меня связи. Ладно, пойду-ка, дербалызну с Лулу. — Он повернулся уходить.
— Володя… — проговорила Дорис. — Отчего вы не служите?
Агранцев резко повернулся.
— Оттого, дорогая Дорис, что в доблестной рати генерала Хорвата с успехом может служить лишь военно-штабная крыса. Я там не приживусь. Да и с красными воевать генерал пока не торопится. Поэтому нам с ним не по пути. Я уж скорее к атаману Семину. Хоть и прохвост, а комиссаров ненавидит люто. У него немало моих однокашников с Николаевского кавалерийского. Вспомним, так сказать, годы златые.
* * *
Едва ли не наибольшее помещение в особняке Дорис занимала прачечная. Трудились здесь молодые китаянки — молчаливые, улыбчивые и необыкновенно спорые. За ними и приглядывать почти что не требовалось. Что скажет Иван Дормидонтович, то и сделают. И работать будут столько, сколько придется.
А чего удивительного?
Иван Дормидонтович Власов был в заведении мадам Дорис самым уважаемым человеком. То есть, конечно, после самой хозяйки. И совершенно незаменимым. На нем и хозяйство держалось. Очень немалое: обе кухни — белая для гостей и черная для прислуги, та же прачечная, горничные (эти были русскими девушками; столь деликатную сферу азиаткам доверить никак нельзя — напортачат, объясняйся потом с господами), конюшня (мадам содержала собственный выезд), мастерские, в коих обретался столяр Никодим с сыновьями — этим работы хватало, потому как мебель, в особенности спальной породы, то и дело требовала ремонта. А еще истопник Матти, чухонец, невесть каким ветром занесенный в эти края, а еще двое братьев Свищевых, которые числились помощниками истопника, но к печам и близко не подходили, а просиживали круглые сутки у себя в комнате иль в кабинете мадам… У братьев не было постоянных обязанностей, зато каждый имел пудовые кулаки и мало в какую дверь мог войти, не согнувшись. С этими требовалось держать ухо востро, но Иван Дормидонтович и к ним отыскал подходец. Да, еще мальчишки-посыльные… Словом, всех и не перечислишь.
Иван Дормидонтович это сложнейшее устройство держал в кулаке, и держал крепко. Был он родом из староверов, однако от исповедания пращуров мало-помалу отстал, хоть и носил длиннющую бороду да крестился двуперстием. Но тут все и заканчивалось, что неудивительно, — работая в заведении Дорис, благостность хранить затруднительно.
Вставал Иван Дормидонтович обыкновенно в половине шестого, поэтому нынче был уже давно на ногах. Распорядившись по неотложным делам, прошел на белую кухню, снял пробу, будто капитан на военном фрегате. Шеф-повар Ли Синь все это время почтительно кланялся, как заведенный. Повар знал сто сорок четыре рецепта приготовления одного только риса, и секретами своей кухни владел виртуозно. Что, впрочем, не мешало ему варить такие борщи да печь столь волшебные расстегаи, что восхитился б самый матерый сибирский чалдон.
После кухни Иван Дормидонтович двинулся в прачечную, вышагивая степенно и даже торжественно. Это он любил и делал нарочно — дабы люди чувствовали, что есть за ними пригляд. Но в то же время умел, когда надо, становиться совсем незаметным. Вроде и нет его рядом, а все видит и все подмечает. Поэтому не было в заведении от него секретов, и знал Иван Дормидонтович много более, чем хозяйка.
Прачечную наполняли облака влажного горячего пара. Пахло дегтярным мылом и шафранной отдушкой. Здесь-то Власов вдруг увидел Ю-ю. Мальчишке было лет девять, и взял его Иван Дормидонтович в хозяйство всего неделю назад — проверить. На ответственную должность взял, посыльным. Должность сия пустовала; освободилась она, когда на Петров пост заговлялись (посты Иван Дормидонтович по-возможности старался блюсти). Прежний китайчонок-посыльный отправился на Сунгари за свежей рыбой, для гостей. Вместо того чтоб сидеть, рыбаков дожидаться, за каким-то лядом сам полез в лодку, где и без него отлично управлялся старый рыбак. А в самой стремнине на их джонку накатил речной пароход. То ли рулевой был хмелен, то ли старик зазевался — а только джонка перевернулась, и уж на берег никто не выплыл.
У нового мальчишки было два преимущества: он немного говорил по-русски и приходился братом немой прачке Мэй. Второе обстоятельство представлялось Ивану Дормидонтовичу главным: поостережется малец дурить, чтоб ненароком на сестру беду не накликать. Да и самому место терять вряд ли захочется. Где еще эта желтая мартышка такую должность сыщет, чтоб в месяц семь рублев серебром платили!
То-то.
Но сейчас парнишке в прачечной делать нечего. Никаких поручений Иван Дормидонтович ему не давал, а когда заняться нечем, рассыльный должен ожидать в закутке подле кабинета мадам — не последует ли распоряжений.
Иван Дормидонтович на рассыльного цыкнул и из прачечной вон прогнал. Велел взять из кладовой гвоздей и укрепить обои на первом этаже. Потом сделал выговор Мэй (которая, к слову, была ненамного старше своего брата).
Та слушала, опустив голову. Потом что-то показала товарке. И та, коверкая слова, пролепетала, что-де к Мэй приехал родственник, издалека, и она попросила брата, чтоб тот вечером, когда освободится, купил спаржу, рис и сливовое вино.
— Ну, это еще неизвестно, когда он освободится, — хмыкнул Иван Дормидонтович. Но больше ничего не добавил и пошел дальше, довольный, что нагнал страху на косоглазых.
Будь у него время, может, и уловил бы Иван Дормидонтович некую странность. Как Мэй могла знать о приезде гостя, находясь в прачечной? Кто сообщил? В воротах неизменно дежурит Прохор — отставной вахмистр из уральских казаков — и мимо него не проскочишь. В крайности знак подаст, недаром от его поста в особняк электрический звонок проведен. А если родственник накануне приехал, то отчего Мэй только теперь принялась инструктировать братца? Да, скорее всего, насторожился бы хваткий Иван Дормидонтович и, может, разобрался, в чем тут дело. А то и проследил бы за новеньким китайчонком.
Но здесь как раз хозяйка в город собралась, велела коляску закладывать. Пустился Иван Дормидонтович на конюшню, а там кучер, подлец, вдруг огорошил, что гнедую кобылу Тучку пора перековывать. Пока суд да дело, забыл управляющий о недавнем разговоре с прачкой.
А меж тем Ю-ю, поговорив с бородатым русским, покрутился возле кабинета хозяйки, а потом шмыгнул во флигель, где через черный ход выбрался в сад. Продрался через колючки (те самые, что недавно с неудовольствием разглядывал из окна второго этажа Павел Романович) и выбрался к решетке. Тут его никто видеть не мог.
Ю-ю лег в траву и принялся ждать.
Солнце успело сместиться в небе на две ладони, когда с другой стороны раздался вдруг жалобный всхлип кулика. Конечно, никаких куликов здесь не водилось, но Ю-ю нисколько не удивился, поднес кулачок ко рту и отозвался таким же печальным криком. Послышался шорох, а потом из травяных зарослей, вплотную подступавших к решетке, с той стороны протянулась рука. Загорелая до черноты кисть выглядывала из рукава синей хлопковой куртки. Пальцы сжимали маленький сверток, аккуратно сложенный из желтой бумаги. Ю-ю сверток взял, а рука бесшумно, словно змея, втянулась обратно в заросли.
* * *
Когда ротмистр вернулся в апартамент, Лулу сказала:
— Я думаю, это очень жестоко. — И даже перестала гладить Зигмунда за ухом.
Зигмунд, бесстыже развалившийся на спине, приоткрыл глаза и мяукнул — дескать, не отвлекайся.
— Что именно, моя прелесть?
Лулу сняла кота с коленей, выпрямилась и пристально посмотрела на ротмистра.
— Не кормить людей, которых ты запер под ключ.
— В таком деле полный желудок — только помеха, — улыбаясь, ответил Агранцев.
— В каком деле?
В глазах ротмистра полыхнул зеленый огонек — совершенно как у кота.
— Брось, моя сладкая, — сказал он. — Выпей лучше ликеру. И апельсин какой замечательный! Хочешь?
— Нет. Мне буквально кусок в рот не лезет. Знаешь что? Если ты их не накормишь, я сама это сделаю!
Владимир Петрович посмотрел на девушку с некоторым изумлением, словно разглядел что-то особенное, до того скрытое. Потом криво усмехнулся:
— Ну хорошо.
Лулу соскочила с кушетки и потянулась к подносу:
— Я сама отнесу!
Ротмистр покачал головой.
— Это излишне. Я распоряжусь.
Он нажал кнопку сонетки. Через минуту в дверь постучали.
— Зайди!
В комнату скользнул китайчонок.
— Это что за черт? — спросил Агранцев. — Я тебя не знаю. Ты кто?
Мальчишка замер, не отваживаясь ответить. Но смотрел он не на русского офицера, а на белокурую девушку рядом. В глазах китайчонка отразилось восхищение.
— Это Ю-ю, — пояснила девушка. — Брат одной из прачек. Его недавно приняли.
Она повернулась к рассыльному:
— Ты ведь Ю-ю?
Тот молча закивал головой.
— Ю-ю так Ю-ю, — сказал ротмистр, — один черт. Ты вот что, братец, беги-ка на кухню, передай, чтоб гостям наверху подали горячий обед на троих. Вина не давать! Держи ключ, после отдашь. Понял? Ну ступай!
— Подожди! — Лулу глянула на ротмистра, потом на пирожные и поморщилась. — Пускай и нам принесут. Не желаю больше сладкого.
— Ты слышал? И для мадемуазель тоже. Да про меня не забудь, повар знает, — сказал Агранцев. — Чтоб духом единым!
— А фто такое дуфом единым? — вдруг спросил чей-то тоненький голос, и из-за козетки показалась симпатичная девочка лет пяти, наряженная будто крошечная фея.
Ротмистр страдальчески простонал.
— Лулу, — сказал он, — ведь я просил!..
— Ничего, — легкомысленно ответила та, — пускай играет. Чем тебе помешает ребенок?
— То есть как чем? Амурничать при этом создании?
— На то есть будуар. А мне так спокойнее — она и присмотрена, и сыта. Играй, моя крошка: вон, дядя чемоданчик принес — посмотри, нет ли там чего интересного!
Маленькая фея очень скоро разобралась с запорами на докторском саквояже. Раздалось стеклянное звяканье.
— Мамочка! — спросила фея, зажав в кулачке некий прозрачный предмет. — А это фто?
— Это укольчики плохим деткам делать, когда они скверно себя ведут, — ответила Лулу.
— А котик хорошо себя ведет? Можно я ему укольчик сделаю?
— Эй! — крикнул ротмистр фее, — положи-ка на место! А тебе чего надо?! — напустился он на китайца, все еще торчавшего здесь. — Пшел!
Ю-ю выкатился в коридор, помчался на кухню и разыскал повара. Впрочем, того и разыскивать особо не требовалось — как всегда, Ли Синь стоял в центре, возле огромной кирпичной плиты, в топке которой, словно в сталеплавильной печи, вечно кипело пламя.
Выслушав рассыльного, он принял ключ и сделал несколько распоряжений поварятам. А потом небрежно махнул рукой — дескать, убирайся быстрее ко всем чертям.
Что китайчонок и выполнил незамедлительно.
Минут десять спустя некий официант в малиновой рубахе вынес из кухни огромный поднос, уставленный снедью. Чтобы добраться до лестницы наверх, требовалось свернуть направо, в коридор, потом опять направо — и тут уж идти почти до конца. Но прежде половой намеревался заглянуть к Лулу.
Дело в том, что сей официант (Матвей, но все звали его Матюшей) вожделел мадемуазель Лулу давно. И тайно. Можно сказать, с первого дня, как поступил к Дорис на службу. Многоопытная мадам сразу, только глянув в глаза, предупредила возможные поползновения, высказавшись в том смысле, чтоб каждый сверчок знал свой шесток. И потому страсть официанта к белокурой Лулу была секретной. Но порой он мечтал, как скопит денег, плюнет в глаза осточертевшей бандерше (а может, даже заедет в ухо тирану-управляющему) и увезет прекрасную Лулу к новой жизни. Куда именно, парень особенно не уточнял, даже в мыслях. Как и то, что с ним станется, ежели «тиран» призовет своих дрессированных медведей — братьев Свищевых.
Если опустить эти неприятные моменты, мечтать было очень сладко.
Вот и теперь он шел, воспаряя и радуясь, что увидит Лулу совсем близко, хотя и в обществе пренеприятного офицера. Этого офицера Матюша побаивался — однажды тот другому официанту сильно попортил личность за то лишь, что поданный чай был не слишком горяч.
Матюша шел быстро, подняв голову, — так проще соблюдать равновесие. Шел особой, скользящей походкой (которой втайне очень гордился), двумя руками неся поднос, на котором китайской пагодой возвышалась фарфоровая супница. Когда он повернул за угол, раздался тихий щелчок — и что-то внезапно кольнуло его под правым коленом.
Он охнул, остановился. Глянул вниз — там мальчишка-рассыльный возился с отошедшим от стены кусочком обоев. В руках он держал маленький молоток, из крепко сжатых губ виднелись головки махоньких обойных гвоздиков. А рядом лежала деревянная коробочка чудного вида.
В глазах у Матюши вдруг все завертелось, как бывает, если резко вскочишь после сна и кровь от головы отхлынет.
Руки враз ослабели, и он прислонился к стене. Но все одно не удержать бы ему свой поднос — однако тут мальчишка помог, сообразил, что дело неладно. Поддержал, поднос поставил на пол и сам рядом присел, глядя Матюше в лицо. А потом — даром что басурманин — осторожно погладил за ухом. И посмотрел ласково, только гвоздики изо рта так и не выпустил. Его прикосновение было чуть-чуть щекотным, но все же приятным. И словно бы даже живительным. Так или нет, но Матюше стало легче, в глазах прошло мельтешение, и он потихоньку поднялся. Вроде ничего, терпимо, только ноги еще чуточку ватные.
А все Никодим виноват, мелькнуло в голове, вчера со своей настойкой из лесной лимонной ягоды. Надо было обычную беленькую пить… ладно, главное — супница с белужьей ухой цела. Если б не малец, наделал бы делов… Надо будет этому китайчонку конфет купить…
Матюша поднял поднос и неуверенно заковылял далее. Поравнявшись с лестницей, замешкался. Куда сперва — к офицеру? Или наверх, к тем господам?.. Решил поначалу им отнести, а уж потом — к Лулу. К тому времени и слабость в ногах пройдет.
Постучался — не открывают. Матюша вспомнил, что дверь заперта (голова-то еще туго соображала), снял с пояса пристегнутый ключик и отомкнул замок. Тут опять пришлось поднос прежде на пол поставить.
Двое господ: один еще молодой, другой сильно старше, усатый — сидели возле третьего, который лежал на кушетке в курительной. Когда Матюша растворил дверь, двое живо повернулись, но, увидев официанта, несколько скисли. Матюше показалось, что молодой даже тихонько выругался.
В воздухе плавал какой-то незнакомый запах. Вроде как в больнице. Но это было не Матюшино дело.
В разговоры он пускаться не стал. Расставил с подноса в первой комнате на стол что требовалось и откланялся. Покосился на старика. Тому, видать, было нехорошо — лицом сильно осунулся. Но Матюше и самому было еще не по себе. Он снова одной рукой снял с пояса ключ (при этом двое господ быстро переглянулись, но ничего не сказали), вышел и дверь запер, как прежде. И все одной рукой, а другой поднос держал, с малой супницей и закусками для мадемуазель Лулу и ее противного офицера.
Спускаться вниз было уже веселей.
* * *
Ротмистр знал, как прояснить запертых наверху незнакомцев. У него имелись верные люди, еще с Порт-Артура. Теперь, в Харбине, они более не разрабатывали схемы фортификаций и не чертили планы будущих наступлений. Ныне они занимались совсем иным делом, менее хлопотным и куда более прибыльным. А именно: доставкой в город чистого опия. Они не были друзьями Агранцева, однако казались вполне надежными. И у них имелись связи.
На это он и рассчитывал.
Тут его размышления прервали самым неделикатным образом: раздался истошный кошачий вопль, а вслед за тем мелодичный смех.
— Отдай, деточка, — сказала Лулу, — не мучай котика.
Кот Зигмунд стрелой прошмыгнул из будуара и прижался к ногам ротмистра.
Вошла Лулу.
— Моя рыбонька совсем его загоняла, — сказала она. — Я отобрала у нее эту штучку. Давай, уберу обратно. Где саквояж?
— Вон там, — показал ротмистр. — Скажи прислуге, пускай отнесут его доктору.
Он прикидывал, как организовать встречу с друзьями в ближайшее время — но в этот момент Лулу затеяла обед. Время шло, ротмистр уже ругал себя, что поддался минутной слабости и согласился.
Через полчаса в дверь постучали. Вошел официант в неизменной малиновой рубахе, только лицо — белее мела.
Ротмистр глянул в его глаза, и первая мысль была: морфий.
Вторую он додумать не успел, потому что несравненная Лулу сняла крышку с малой супницы и, вдохнув аромат, проворковала:
— Ах, за что я люблю нашу мадам — умеет же поваров выбирать!
С этими словами она зачерпнула полный половник белужей ухи и разлила в две тарелки. Себе — и, не чинясь, своему кавалеру.
Это на какое-то время отвлекло ротмистра от тревожных мыслей. Рыбий дух, поднимавшийся от тарелок, был дивно хорош, и Агранцев непроизвольно проглотил слюну. Но тут же, окинув взглядом поднос, вдруг потемнел ликом и закричал, совсем не стесняясь присутствия дамы:
— Ты что мне принес, каналья?!
Матюша, слышавший как сквозь вату ругань их благородия, сообразил, что сделал опять что-то не так — видно день такой уж удался, — но ответить ничего не смог. Ватность в ногах вдруг обнаружилась с новою силой, и все, на что злосчастный официант был способен теперь, — с гримасой, которую с большою натяжкой можно было почесть за улыбку, вымолвить одно-единственное:
— С-свежайшая-с…
— Да будет вам, Владимир Петрович, — сказала Лулу, — этих ваших гадов не то что есть, глядеть на них нету возможности. Вы лучше вот этого отведайте… Ах, просто божественно!
Но Агранцев не слушал. Маринованная желтая гадюка в винном соусе — его фирменный заказ, и повар ни за что не мог перепутать. Если змеиного блюда нет на подносе — значит, его нет и на кухне.
— Ты что ж, карамора, еще колбасу б мне доставил! — Он шагнул к несчастному, сползшему вдоль косяка на пол Матюше, готовясь отвесить ему заслуженное, и в этот момент услышал позади давящийся кашель.
Мадемуазель Лулу стояла, наклонившись над супницей, с которой снимала пробу. Только сейчас ей было уже не до гастрономических изысков: приступ внезапного кашля согнул ее пополам, фарфоровой половник со звоном ударился о поднос, и приму заведения мадам Дорис вдруг вывернуло самым неделикатным образом.
— Назад! — страшно закричал ротмистр, обладавший непостижимой быстротой реакции. Но даже это не могло помочь делу: прекрасная Лулу, в которой вмиг не осталось ничего изящного, с губами, перемазанными желто-зеленой пеной, повалилась на пол, увлекая за собой поднос с обедом — из которого, на злое ее счастье, довелось отведать только ей одной.
Ротмистр выхватил браунинг и шагнул к Матюше.
Но и тот ничего не мог уже прояснить в этой отчаянной ситуации: едва раздался звон рушащегося подноса, он стукнулся головой о косяк, дернул пару раз ногой и затих.
Агранцев склонился к нему, сдернул с кушака ключ. Потом выскочил в коридор и, прыгая через ступени, помчался наверх — к апартаменту, где томились его заключенные. Прислушался, щелкнул замком и рывком распахнул дверь.
И тут же понял, что подтвердились худшие его опасения.
Стол в первой комнате был собран на три персоны, однако обедали только двое: господа Дохтуров и Сопов. Павел Романович к еде пока что не приступил, ложка лежала рядом, на крахмальной скатерке. А вот Клавдий Симеонович, заложив за воротник тугую салфетку, уже зачерпывал гущу.
— Хороша… — только и успел сказать он.
Потому что дальше случилось совсем неожиданное: ротмистр ухватил скатерть и сдернул одним рывком со стола, обрушив на пол всю утварь.
— Вы что себе позволяете?!
Но ротмистр отмахнулся:
— Недосуг, доктор. Где генерал?
— В курительной. Однако его лучше не трогать, потому что…
Договорить Павел Романович не успел.
Сопов, до того оттиравший салфеткою брюки, пострадавшие вследствие «выходки» ротмистра, вдруг схватился за воротник. А потом принялся ногтями царапать горло — точно по неосторожности подавился рыбьей косточкой.
— Ну, все. — Агранцев глянул на купца и безнадежно махнул рукой. — Не успел. Господи, прими раба Твоего…
Он стремительно повернулся к Дохтурову:
— А вы? Успели хватить?
Павел Романович яростно посмотрел на Агранцева.
— Сами яду подсыпали, а теперь ваньку валяете?!
— Да подите вы к черту! — взревел ротмистр. — Что я вам, Цезарь Борджиа? У меня и так хватало способов отправить вас к праотцам… без мертихлюндии. Можете верить: вторая порция сей замечательной ушицы дожидалась меня внизу. Только ее Лулу первой продегустировала… Царствие ей небесное!..
Меж тем Клавдий Симеонович сполз со стула на пол и остался сидеть, прислонившись к ножке. Глаза у него закатились.
Павел Романович кинулся к своему недавно возвращенному саквояжу.
— Бросьте, — скривился ротмистр, — не мучайте вы его. Отходит…
— Не учите!.. — Павел Романович раскрыл рыжий саквояж и вытащил длинную каучуковую трубку. — Держите его… так… поверните голову набок! Да подайте графин с водой! Вот, хорошо… А теперь лейте ему в горло! Да лейте же, черт вас дери!..
Трудно сказать, что сыграло главную роль — желудочный зонд ли, склянка с апоморфином, отыскавшаяся в заботливо уложенном докторском саквояже, или обильно выпитое Соповым накануне спиртное — только через четверть часа Клавдий Симеонович, до того пребывавший в полном беспамятстве, закряхтел, приоткрыл левый глаз и выговорил, с трудом ворочая языком:
— Довольно уж… аки кит раздулся… нутро больше не принимает…
Он оглядел мутным взором зловонную зеленоватую лужу, в которой сидел, и добавил смущенно:
— Вот ведь какая морген-фри приключилась…
* * *
Грузопассажирский пароход «Самсон» стоял под парами, готовясь к рейсу по Сунгари. Пароходик был так себе — тупоносый, плоскодонный, метко окрещенный местными острословами «утюгом». Над главной палубой одиноко высилась мачта, терявшаяся на фоне огромной трубы. Она выглядела неловким и ненужным уже пережитком.
Главная палуба была застроена салонами для пассажиров, а сверху, над нею, устроили еще одну — специально для прогулок господ-экскурсантов. Надо сказать, «Самсон», хотя и приносил некоторую прибыль перевозкой китайского чая, служил в основном для катания праздной публики. До Амура пароходик никогда не ходил, груз перекладывали в Сан Сине на самоходные баржи, которые и шли далее до Хабаровска.
На «Самсоне» любили пробежаться по Сунгари состоятельные люди Харбина — чины из КВЖД, военные, да и просто господа, коим наскучили увеселительные вечерние программы бесчисленных рестораций. Билет на «Самсон» стоил недорого, а обслуживание не уступало харбинской «Лоттерии».
Недавние посетители заведения мадам Дорис собрались теперь в каюте «16-бис» (второго класса, по правому борту). За окном ее виднелись пакгаузы Пристани и подъездная дорога, по которой одна за другой пылили ломовые подводы. Вещей у обитателей каюты почти что и не было. Сопов и генерал вообще не имели поклажи, у Дохтурова имелся только его саквояж — да и откуда было взяться чему-то другому? — а ротмистр принес с собой небольшой чемоданчик и объемистую плетеную корзину, которую пристроил под столиком возле окна.
— Вот что, господа, — сказал Агранцев, оторвавшись от созерцания причала.
Он повернулся к спутникам и обвел всех долгим взглядом.
— Наше положение становится все отчаяннее, — сказал он. — Я желаю в нем разобраться.
— На «Самсоне», полагаю, нам ничего не грозит? — спросил генерал.
— Возможно, — ответил Агранцев. — Но не поручусь. Вокруг творятся настоящие чудеса… и пренеприятного свойства. Если б не доктор, господина негоцианта уже ангелы бы встречали. Да и вас, ваше превосходительство, тоже.
Павел Романович только хмыкнул. Он держал на коленях свой саквояж, с которым не расставался. Саквояж был расстегнут, и пальцы доктора беспрестанно что-то перебирали внутри, словно производили некую, весьма важную, ревизию.
Генерал пожевал губами, но ничего не сказал. Покинув заведение мадам Дорис, он приобрел более респектабельный вид. В новых сапогах, сюртуке и шерстяных брюках их высокопревосходительство выглядел куда авантажнее. Над остатками его куафюры поработал цирюльник, и теперь Ртищев словно помолодел. Скорее всего, из-за отсутствия бакенбард, которые пришлось сбрить, так как мастер решительно отказался их реставрировать. (Все эти новации были оплачены из средств ротмистра, и Агранцеву пришлось дать обещание принять деньги, когда генерал снова будет при средствах.) Но, несмотря на обновленный свой облик, Ртищев держался особняком, отмалчиваясь и кутаясь в шинель, с которой ни за что не пожелал расставаться. Порой он болезненно морщился — что было неудивительным, если вспомнить про сломанное недавно ребро.
Дохтуров постановил себе мысленно осмотреть генерала при первом же случае.
Сопов лежал на нижней койке в расслабленной позе. Был он бледен, но куда более словоохотлив.
— Разобраться — это хорошо, — сказал Клавдий Симеонович. — Отчего бы не попытаться? Да только я так полагаю: проку все одно не будет. Кому-то припало извести нас под корень. И он своего добьется, где б мы ни были — в гостинице, у Дорис или вот в этом дредноуте. А разговоры… Это пожалуйста. Годится, чтоб времечко скоротать.
С этим Павел Романович внутренне согласился. На борт они поднялись без всяких билетов (каковых, кстати, ни у кого и быть не могло), а единственно по разрешению капитана, с которым ротмистр успел перемолвиться несколькими приватными фразами. После чего всем четверым были предоставлены и каюта, и стол, и полное понимание обслуги. Чем был обязан ротмистру капитан парохода — оставалось только гадать. Но, похоже, чем-то особенным, совершенно исключавшим всякое противодействие, потому что в поведении упомянутого капитана Павлу Романовичу почудилось нечто схожее с манерами мадам Дорис — при полной внешней противоположности этих натур.
— Кому мы можем быть интересны? — спросил Павел Романович. — Мы все люди обыкновенные. Кроме вас, сударь, с вашими темными делишками. Которые мне лично не интересны.
— Господин эскулап, вы мне тоже совершенно не любопытны, — ответил Агранцев. — Как и эти двое навязанных фортуной спутников. Моя собственная судьба занимает меня куда сильнее. После пожара я было решил, что охота устроена на меня. Имелись на сей счет резоны. Но после белужьей ухи, приготовленной по особенному рецепту, эта уверенность сильно поколебалась. Нас ведь собирались отправить к праотцам скопом, без разбору чинов и вероисповедания. Вы, кстати, Клавдий Симеонович, какой веры будете?
— Что значит — какой? — просипел Сопов. — Православной, какой же еще.
— А вы доктор, не матерьялист ли?
— Не ваше дело, — сухо отвечал Дохтуров.
— Не хамите, — сказал Агранцев. — То, что вы еще живы, — заслуга наших врагов. Я ведь не забыл вашу эскападу насчет копны. Или вы как думали?
— К вашим услугам, — хмуро сказал Дохтуров.
Тут в стоявшей под столом корзине раздалось шипение, необыкновенно схожее со змеиным.
— Тихо, Зиги, — ротмистр наклонился и провел рукой по ивовым прутьям корзины. — Все в порядке. Мне ничто не грозит. Слово офицера.
Сопов с любопытством посмотрел вниз.
— Это что там за чудо?
— Зигмунд. Кот, особенной маньчжурской породы. Мой боевой товарищ…
Договорить он не успел.
Генерал Ртищев, пребывавший в умиленном состоянии духа, наклонился и погладил «боевого товарища» по бархатной спинке. За что тут же и поплатился: кот извернулся и цапнул превосходительство за указательный палец. Вдобавок и оцарапал, подлец!
— Прошу извинить, — сказал ротмистр, — надо было предупредить, да виноват — не успел. Он у меня не выносит чужих. Ничего не поделаешь, такая порода. Как говорила бедняжка Лулу, чистый корсар.
Генерал ничего не ответил. Машинально пососал укушенный палец, сел в стороне и нахохлился.
Павел Романович не сдержался:
— Ничего удивительного. Вы, ротмистр, его нарочно так дрессируете?
Агранцев мгновенно повернулся к нему:
— По-вашему, это смешно?
— Господа, бросьте собачиться, — проговорил Сопов. — Право слово, можно выдумать лучший момент. А то, что за нами охотятся, так я в этом с ротмистром полностью и безоглядно согласен. Только вот кто?
— Это и собираюсь выяснить, — сказал Агранцев. — Но для того все вы, господа, должны рассказать собственную историю. Всяческие миртихлюндии меня не волнуют. Попрошу вспомнить, кто, как и где мог перейти дорогу возможному супостату. Да так, что после многих лет, здесь, в Богом забытой дыре, этот человек — или эти люди — оказались готовы на все, лишь бы свести счеты.
— Не согласен, — подал голос Сопов. — Пристукнуть нас — дело плевое. Поодиночке отловить — простейшее дело. Но вот вы, Владимир Петрович, недавно дельную мысль произнесли: злодеи свою жертву в лицо-то не знают. Оттого и чешут, как косой по июньскому лугу. Тех, кто в «Метрополе» остались, они списали. А мы четверо ускользнули. И потому будут они на нас охотиться до тех пор, пока всех не перечиркают. Хотя бы им для этого пришлось пароход сей на дно пустить.
— Верно, — сказал Агранцев. — Но все-таки давайте мы разберемся, кто мог натворить в прошлом нечто такое, отчего и здесь, на Сунгари, покоя нет.
— Предупрежден — значит, вооружен, — пробормотал Клавдий Симеонович.
— Именно. Ну что, господа, кто первый начнет свою исповедь? Или на спичках тянуть?
Павел Романович пожал плечами:
— Зачем на спичках? Я первым начну.
