— Ты знаешь, кто я?

Голос проникал в саркофаг точно щупальце. Бернарду казалось, что он чувствует его запах, примешивающийся к запаху рвоты, мочи, пота и страха. Голос обвивался вокруг его тела, а он все не мог унять слезы и хлюпал носом, и в виске, там, куда пришелся удар дубинкой, по-прежнему сидела под корочкой запекшейся крови пульсирующая боль. Голос проникал в темницу, словно глоток свежего воздуха, словно солнечный свет. Бернардом до сих пор владело то счастливое изумление, которое он испытал, когда впервые услышал этот голос.

— Да, — ответил он. — Я знаю, кто ты.

— Хорошо. Пора нам познакомиться друг с другом поближе.

Бернард чувствовал, как воздух в гробнице становится все более спертым. Он чувствовал на себе пустой взгляд черепа, покоившегося в каких-нибудь дюймах от его лица.

— Я давно наблюдаю за тобой, — продолжил тот, что снаружи. — Ты, должно быть, догадывался об этом.

Бернард зажмурился, затем снова открыл глаза — никакой разницы.

— Да, — прошептал он.

— Во время ночных приключений тебе доводилось встречаться с разными людьми. Кое-кто из тех, с кем ты… играл, общался…

— Да.

— Тебе это известно.

Бернард тихо заплакал.

— По правде сказать, у меня такое чувство, будто я тебя уже довольно хорошо знаю. И мне кажется, что и ты меня знаешь, вот только… Только ты не отдаешь себе отчет в том, что знаешь меня. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ты не признаешь тот факт, что знаешь меня настолько, насколько действительно знаешь.

— Выпусти меня отсюда, — взмолился Бернард, проклиная себя за слабость. Он попытался взять себя в руки, но заплакал еще сильнее.

— За этим я и пришел. — Голос, как дым, заполнял саркофаг. «Самое ужасное в том, — отметил про себя Бернард, — что это все же лучше, чем ничего». Он подсознательно отчаянно цеплялся за этот голос — цеплялся за ту силу, которая могла освободить его. «Только бы он не ушел», — думал он в отчаянии.

— Я хочу вызволить тебя, — продолжал неизвестный. — Это мое единственное желание. Это выгодно мне так же, как и тебе. Возможно, даже больше. Но сначала я должен убедиться, что ты услышал и понял мои слова. Поэтому давай договоримся — ты обещаешь выслушать меня, а я обещаю тебя отпустить. Так будет по справедливости. Ты согласен?

Бернарда била дрожь. Он пытался побороть панику, охватившую его с новой силой. Он не хотел отвечать. Какой смысл в его согласии, если выбора у него все равно нет.

Однако тот, что стоял снаружи, настаивал:

— Так ты согласен?

— Да, да, — раздраженно буркнул Бернард.

— Потому что все, решительно все, что ты знаешь обо мне, рассказала тебе одна особа. И эта особа — поверь — имеет все основания ненавидеть меня. Даже того, что тебе известно, достаточно, чтобы понять: она не может считаться беспристрастным наблюдателем. Ты согласен?

Бернард насторожился.

— Не знаю, — уклончиво сказал он. — Я не знаю.

— Что ж, если ты не знаешь, — раздалось в ответ, — то только потому, что она рассказала тебе далеко не все. Потому, что она не была с тобой так же откровенна, как откровенен с тобой я.

Черт, пронеслось в голове у Бернарда, черт, черт. Он скрестил руки на груди и обхватил ладонями плечи. Он не знал, что сказать. Он всегда думал, что это не важно, что ему все равно. Что ему даже нравится то невысказанное знание, молчаливое понимание, которое существовало между ним и Харпер. Он вырос в Озерном краю, в семье трактирщика. Учился в частной школе в окрестностях Лондона. Даже когда он был совсем маленьким, Харпер часто навещала его. Их беседы были проникновенными и целенаправленными. Она так внятно, так полно, с таким материнским участием рассказывала ему о своей миссии, что он быстро осознал, что это и его миссия по рождению и по праву. Разве с ее стороны было неискренним не произносить вслух того, что он знал и так?

— Мне нечем дышать! — прокричал Бернард и в отчаянии вскинул руки. На подушечках пальцев проступила кровь: он содрал кожу. Он снова бессильно уронил руки. Он лежал и кричал: — Мне нечем дышать!

— Когда я впервые встретил ее, — донесся снаружи бесстрастный голос, — когда я нашел ее, она пропадала. Матери у нее уже не было, отец сидел в тюрьме. Ее жизнь была сплошным самобичеванием. Это она захотела быть со мной, она сама за мной пошла.

— Мне это известно, — еле слышно произнес Бернард.

— Прекрасно. Я рад, что хотя бы это она тебе сообщила. И если я унижал ее, если причинял ей боль, то потому лишь, что она сама этого хотела. Она умоляла меня. Валялась у меня в ногах. Требовала. Падала передо мной на колени. Ты слышишь, Бернард?

Бернард почувствовал острый приступ тошноты. Ему казалось, что сейчас его вывернет наизнанку вместе с кровью, кишками и еще теплившейся в нем искоркой жизни. Зловоние, спертый воздух — все отступало перед миазмами, которые источал этот голос. Они проникали под кожу, холодные и агрессивные. Они смешивались с его собственной жаждой жизни и отравляли сознание. Его тошнило от ласкающего слух яда.

— И вот теперь, — продолжал тот, кто стоял снаружи, — теперь память об этом не дает ей покоя, и она во всем винит меня. Она дает волю самым низменным страстям, а главным злодеем оказываюсь я. Но это… искаженная картина. Она не только лишает меня права защитить свою честь — она лишает этого права тебя. Лишает тебя права признать в себе того, кто похож на меня. Потому что ты похож на меня, Бернард. И тебя это пугает. Ты пытаешься подавить в себе собственное «я». Оно стало для тебя проклятием. Ты предаешься унизительному разврату, чтобы — как бы это сказать? — чтобы оградить себя от подлинных устремлений, от подлинных побуждений своего естества. Это она сделала тебя таким. Она приучила тебя презирать самого себя, презирать в себе того, кто похож на меня. Ты спросишь почему? Да потому что для нее всякая ответственность — бремя, для нее жизнь — это танец, в котором я лишь жалкая марионетка. Все, о чем я прошу тебя, Бернард, это признать вероятность — всего лишь вероятность — существования иного мировоззрения. Мировоззрения, в котором тебе дана свобода. Свобода быть тем, кто ты есть.

Бернард прижал к лицу окровавленные ладони. Ощутил под содранной кожей влажную, пульсирующую плоть. С ним творилось что-то странное, он словно плыл куда-то… Как будто его душа вытекла сквозь поры и, растворившись в зыбкой дымке, вырвалась наружу, туда, откуда лился вкрадчивый голос.

— Мне очень жаль, Бернард, но приходит время — оно приходит для каждого из нас, — когда человек вынужден признать: все то, чему его учили, — ложь, и люди, которых он более всего любил, обманывали его.

…А Бернард уносился все выше и выше.

— Бернард, я тот, кем бы хотел стать ты. Я, святой Яго, твоя неотъемлемая часть. А ты — моя.