В этом году весна в Москве была ранняя и бурная. В городе разом зацвели все деревья и кустарники, те, что обычно цветут по очереди, – яблоня, черемуха, сирень, жасмин. Молодежь, как ей и положено в это время года, теряла голову, а старики, обсуждая погоду, с опаской приговаривали: ох, не к добру, не к добру это!.. Уже на майские праздники в столицу пришло почти настоящее лето.

Однако Николай Васильевич Житкевич даже в эти солнечные дни, подаренные москвичам природой, чувствовал себя неважно. После отъезда внука на учебу за границу он нервничал и хандрил. Потеряв сына вслед за женой, а Костика – вслед за Антоном и не находя себе никакого применения в новой жизни, он в конце концов попросил бывшую невестку отправить его в ту же клинику, куда устраивал его когда-то Антон.

Старый ученый на склоне лет остался совсем один, и грусть его была велика. Удары судьбы превратили его в мизантропа. Теперь он жил только прошлым и, чтобы побороть одиночество, начал писать воспоминания. Работа отвлекала его от злой тоски и тяжелых дум. Режим в клинике для тех, кто уже выздоравливал, был вольным, и поэтому в свободные часы Николай Васильевич гулял по лесу, любовался расцветающей весной, наблюдал за птицами. А душевная боль все не утихала.

Гибель сына во цвете лет явилась для него жестоким испытанием. И он пытался описать и осмыслить главнейшие события своей долгой жизни в надежде, что когда-нибудь его записки прочтет внук и узнает, как они жили, во что вкладывали силы и душу и как любили друг друга… Тем более что сейчас говорят и пишут столько глупостей про советские времена! И Костик, оставшийся без отца, должен, по крайней мере, знать, кем были его дед с бабкой, каким выдающимся ученым обещал стать его отец.

Увлеченный своим занятием, Николай Васильевич мало с кем общался из старых знакомых. Изредка его навещали прежние коллеги из Москвы, иногда – дальние родственники. Чаще всех приезжала Настенька, внучка профессора Лаптева, – он по-прежнему звал ее ласково, как в детстве, хотя она давно превратилась во взрослую, самостоятельную и симпатичную девушку. Ей до сих пор не хватало общества Антона и маленького Костика, с которыми были связаны ее лучшие воспоминания о детстве, ее мысли о любимом деде. И теперь только он, Николай Васильевич, воплощал в себе это прошлое, напоминая ушедших от нее людей, таких любимых и таких дорогих.

Николай Васильевич вставал обычно рано, чтобы до завтрака успеть набросать на бумаге все, что обдумал с вечера. После завтрака шел гулять, перед обедом начинал обдумывать новый эпизод, потом отдыхал в отведенной ему комнате или снова бродил по лесу, размышляя и вспоминая о прошлом. Он ценил каждый день, проведенный здесь, понимая, что бывшая невестка долго оплачивать его дорогостоящее пребывание в клинике не намерена.

Старый ученый больше не ждал от судьбы никаких подарков, неожиданностей – им просто не было места в его теперешней жизни; никогда не ждал и внезапных гостей – они могли появиться только по предварительной договоренности с ним. Окружающие пациенты клиники видели его лишь в столовой. Он изредка общался с персоналом, перекидывался парой фраз с врачами, а потом, ссылаясь на дела, быстро уходил к себе в комнату.

Появившись в клинике в этот раз, он выглядел очень плохо: обычно так выглядят старые и больные люди, потерявшие в жизни почти все и ничем не дорожащие на этом свете. Лечебные процедуры, витамины, прогулки на свежем воздухе, регулярное питание помогли ему прийти в себя. Однако тоска, спрятанная в глазах, никуда не делась. И люди, знавшие его не первый год, старались лишний раз не трогать старого ученого…

Выйдя из самолета в Шереметьево, Антон Житкевич смог показать нанятому шоферу дорогу к своему старому родительскому дому. Адреса он не помнил, но это было неважно: сам путь накрепко врезался ему в память, и, не зная, как называются улицы, он превосходно помнил саму дорогу от аэропорта до московского центра. Квартира стояла пустая, но Антон так и не узнал этого: он не собирался заходить сюда, просто постоял молча в знакомом дворе. Потом они с Диной доехали на том же такси до гостиницы «Украина», где были забронированы номера для двух граждан Китая. Они решили побродить по Москве и быстро, только приняв душ с дороги, вышли на бульвар, наполненный ароматом цветущих деревьев.

Память возвращалась к Антону медленно – шаг за шагом, улица за улицей. Пожалуй, без такого визуального контакта с родным городом он не смог бы двинуться дальше. Мало-помалу в памяти всплыло название: Новые Черемушки… Там был его дом со Светланой, квартира, заботливо приготовленная родителями для семьи любимого сына. Туда они поехали на следующий день; хрущевские пятиэтажки на Профсоюзной ничуть не изменились, и Антон легко нашел дорогу к своему дому.

Он очень волновался, подходя к квартире, но волнение это было по-прежнему точно со стороны, как будто он все продолжает смотреть фильм, в котором нежданно-негаданно оказался участником главных событий. В глубине души ему все еще не верилось, что он и есть тот самый Антон Житкевич, который когда-то жил здесь, работал, любил, горевал и которого бросили в китайской больнице самые близкие ему люди… Вот и второй этаж, кожаная дверь. Тот же простенький электрический звонок. А вот замок новый. Ну и хорошо, ключей все равно нет.

Дина была чудовищно напряжена; она не понимала спокойствия Ло, пусть даже напускного, и со страхом ждала бурной встречи, объяснений, выяснения отношений, драматических слез и рыданий… Но дверь отворила очень простая на вид и, похоже, совсем незнакомая Антону пожилая женщина. В лабиринтах его памяти ее не было… Он начал спрашивать про семью Житкевичей; вышел муж хозяйки, такой же пожилой и простоватый на вид, и объяснил, что они никого здесь не знают, недавно переехали в Москву с Украины. Эту квартиру они купили у молодого человека. По их сбивчивым описаниям Антон понял, что это был Сергей Пономарев.

Итак, квартира продана, все концы обрублены. Нет, не все: можно обратиться в милицию, в паспортный стол. Там скажут, куда выписались старые жильцы… Но это было уже слишком для Антона; он совсем не хотел начинать свои поиски с официальных инстанций, чтобы случайно не навредить ни себе, ни некогда близким людям, а потому решил оставить общение с властями на самый крайний случай.

Пойти к соседям? Но о чем бы он ни стал их расспрашивать, наверняка начнутся лишние разговоры, пересуды… Тогда остается одно: разыскать отца. Он истово надеялся, что Николай Васильевич еще жив, хотя и не знал, как у него хватит духу предстать перед ним совсем с иным лицом и чужой биографией.

Снова было такси, старый дом на Арбате, знакомый двор. Но теперь уже Антон поднялся по знакомой до последней выщербленной ступеньки лестнице и, едва переводя дух, остановился еще перед одной дверью. Никто не отозвался на трель звонка, ничьи шаги не раздались в пустынном холле, ничей голос не окликнул посетителей. Антон загрустил, но быстро взял себя в руки, и следующий отрезок пути они с Диной – замершей от напряжения, испуганной тем, что им еще предстояло, – проделали на электричке до станции под названием «Тучково». Не будучи уверенным, что отец находится именно там, Антон все же хотел навести справки в клинике, где оставил Николая Васильевича перед отъездом в Пекин. Если бы и эта ниточка оборвалась, пришлось бы идти в институт, где отец когда-то работал, обращаться к властям и вообще закручивать спираль официального расследования, которого им с Диной так хотелось избежать.

В тот вечер, незадолго до ужина, Николай Васильевич сидел за письменным столом. Бумаги были разбросаны перед ним в обычном для всякого творческого человека беспорядке, шариковая ручка застыла в руке, а сам он задумался над посвящением покойной жене. Работа над мемуарами подходила к концу, ему было жаль расставаться с дорогими сердцу именами, и теперь он уже сам искусственно оттягивал ту минуту, когда придется поставить на листе последнюю точку. Окно в комнате с балконной дверью смотрело прямо на лес, и все вокруг было напоено свежим весенним воздухом. Заходящее солнце пробивалось сквозь листву березы, тонкие шторы едва колебались от дыхания лесного ветерка. И Николай Васильевич думал о том, что если бы он еще верил в существование счастья, то представлял бы себе его именно так: лес, вечер, одиночество и покой…

В дверь постучали, и он вздрогнул от неожиданности, нехотя оторвавшись от своих дум. Кто бы ни были эти поздние гости, они были для него незваными, нежеланными. Но, верный гостеприимству, он изобразил на лице подобие улыбки и отворил дверь. Перед ним в полутемном коридоре клиники стояли незнакомые люди – коренастый светловолосый молодой человек и изящная девушка восточной наружности. Николай Васильевич был удивлен, но мужчина назвал его по имени, сказал, что у них к нему важное дело, и старик, покорно склонив голову, шире распахнул дверь, приглашая войти.

Странные гости, повинуясь его сдержанному жесту, уселись в кресла перед столом и молча переглянулись. Казалось, они не знали, с чего начать, но Николай Васильевич не собирался помогать им. Он терпеливо ждал их первого слова, со скрытым любопытством разглядывая нежданных посетителей. Молодой мужчина всего лишь на миг показался ему чем-то неуловимо знакомым, но малоподвижное лицо с неестественно стянутыми чертами (точно после операции, мельком подумал старик), светлые глаза с короткими ресницами и темные брови ни о чем не говорили ни его сердцу, ни его памяти.

Парень был очень серьезен, почти деловит. Николай Васильевич ждал от него объяснений, но тот вдруг резко, будто бросаясь в воду, спросил:

– Скажите, пожалуйста, вам известно, где сейчас находится ваш внук Костя?

На мгновение старику стало страшно, но потом он понял, что, если бы с мальчиком случилась какая-то беда, о ней в первую очередь сообщили бы матери, и он узнал бы обо всем от своей невестки, а не от посторонних людей. А потому он чуть приподнял старческие выцветшие брови и, всем своим видом давая мужчине понять неуместность его любопытства, спокойно ответил:

– Костик учится за границей. А почему вас это интересует, молодой человек?

Тот оставил его вопрос без ответа – надо же, а казался вполне хорошо воспитанным! – и задал новый вопрос:

– В какой стране?

– В Швейцарии, – уже начиная сердиться и теряя терпение, ответил Николай Васильевич. – А вы, собственно, по какому делу?

– По семейному, – ответил молодой человек. Потом он сказал девушке несколько фраз на непонятном языке, та заулыбалась, кивая головой, мужчина тоже улыбнулся в ответ, и в этой улыбке старому ученому вдруг почудилось что-то столь родное и столь милое, что сердце его защемило, а на лбу выступили капли пота.

– Так давно ли уехал Костик?

Нет, этого просто не может быть. Николай Васильевич вытер пот со лба и строго взглянул на человека, учинившего ему допрос. Костик?.. Так называл своего сына Антон. Нет, он не станет сейчас вспоминать, ему вредно думать об этом. Где его сердечные капли?..

Но он не поднялся за каплями, а еще раз внимательно вгляделся в лицо непрошеного гостя – отчего-то казалось, что разгадка совсем близко, рядом и что новость – хорошая, замечательная – уже стучится в его дверь. Какой знакомый у мужчины голос, и в интонациях проскальзывает что-то очень близкое, почти родное… Какая чепуха, однако, лезет в голову! Просто молодой человек мог быть ровесником Антошки, вот и все.

– Мне не нравится ваше ничем не объяснимое любопытство, – строго сказал он, еще пристальнее всматриваясь в гостя. – Я отвечу вам еще раз, но предупреждаю, что это будет мой последний ответ, если вы не раскроете мне причины вашего визита. Так вот, Костик, – он невольно подчеркнул это слово, – уехал в Швейцарию год назад. Теперь, может быть, вы объясните, какое у вас ко мне дело?

Гости молчали, точно не зная, что сказать, и пожилой человек вновь заволновался. Настороженность взяла свое, и он спросил очень нервно, нашаривая наконец на тумбочке пузырек с каплями:

– Кто вы? Откуда?

– Мы из Китая, – быстро ответил молодой человек, перехватив взглядом жест старика и с жалостью, почти со стыдом наблюдая за его манипуляциями с лекарством. – Поверьте, то, о чем мы спрашиваем, очень важно для нас… и для вас тоже. Не могли бы вы рассказать, что вам известно о вашем сыне?

Николай Васильевич вздрогнул и насторожился еще больше:

– Антон погиб несколько лет назад в авиакатастрофе в Китае. Но почему…

– А кто известил вас об этом? – Вопросы сыпались так быстро, что Николай Васильевич не успевал разобраться, остановиться, осмыслить происходящее.

– Как – кто? Невестка, Светлана. Нет, точнее, не так: сначала я сам узнал о катастрофе из новостей, но тогда еще оставалась надежда… – Николай Васильевич заговорил быстрее, ему вдруг показалось очень важным припомнить все дело до мельчайших подробностей и сообщить о них этим странным людям, приехавшим как раз из той страны, где он потерял сына. – А потом Светлана вместе с Сергеем, ее нынешним мужем, а тогда партнером Антона по бизнесу, летала в Китай на опознание. Они и подтвердили мне, что все кончено, надежды больше нет. Антона среди выживших не оказалось.

Житкевич-старший отвернулся в сторону, его губы побелели, а рука, так и не сумевшая справиться с флакончиком лекарства, мелко-мелко задрожала. Антон быстро поднялся с кресла, подошел к отцу и положил руку ему на плечо. У него больше не было сил затягивать эту сцену.

– Папа, ты не узнаешь меня? Неужели ты меня не узнаешь?!

Если бы гром прозвучал среди ясного неба, если бы вдруг обрушился сейчас потолок – и тогда Николай Васильевич не был бы так потрясен и растерян. Никто, ни один человек в мире не мог сказать ему этих слов, кроме… Кроме того, кто погиб в небе над Китаем. Но он не видел сына мертвым, а значит, всегда в душе надеялся, что еще услышит эти слова. И, подчиняясь флюидам, которым нет даже и названия на человеческом языке, повинуясь той странной энергии, тому зову крови, который исходил сейчас от этого незнакомого, но странно близкого человека, старик прислонился к его плечу и заплакал.

Он плохо помнил, что было дальше. Совсем, окончательно Николай Васильевич пришел в себя, когда уже полулежал на диване, заботливо обложенный подушками, а в воздухе витал аромат успокоительных средств, и рука его находилась в ладонях странного гостя. Ничему не веря до конца, но при этом доверяя не своим глазам, не узнававшим сына, а какому-то чутью, старый ученый смотрел на незнакомое ему лицо и слушал, слушал, слушал…

А Антон очень тихо, без всякой логики и порядка, говорил ему о том, что успел вспомнить его двойник, китаец Ло, и что ему самому теперь виделось сквозь пелену забвения:

– Хочешь, папа, я расскажу тебе о том, где мы жили, в какой школе я учился, какие гирлянды мы делали на Новый год?.. Помнишь, мы рисовали с тобой анатомическое строение человека в моих школьных тетрадях и ты рассказывал мне о медицине будущего? А помнишь, какие бусы я подарил маме с первого в жизни студенческого заработка?.. – но тут он запнулся и помрачнел, отступив от края пропасти, в которую еще не готов был заглянуть. – Нет, про маму я рассказывать не буду. Мне очень горько вспоминать о ней до сих пор. Это несправедливо, что она так рано умерла.

– Все случается так, как должно случиться, – растерянно возразил Николай Васильевич. – Она все равно не пережила бы твоей гибели. Но ты говори, говори… – И он жадно слушал, не замечая, что уже обращается к незнакомому парню, как к сыну.

И Антон говорил. Он перечислял имена их друзей, вспоминал, как они ездили отдыхать всей семьей, открывал маленькие священные тайны, которые имеются в каждой семье. А Николай Васильевич, недоверчиво рассматривая молодого человека, вдруг прерывисто вздохнул, обнял его, провел ладонями по волосам и лицу и, конечно, нащупал швы, аккуратно спрятанные косметическими хирургами за ушными раковинами.

– У меня новое лицо, папа. Меня слепили заново из того немногого, что осталось от твоего Антона после катастрофы. Это сделал отец вот этой самой девушки. Они приняли меня в свою семью, дали мне все возможное и заменили всех тех, кого я был лишен.

Старик растроганно обернулся к Дине, и та поклонилась ему медленным, изысканным восточным поклоном. А Антон тем временем, не давая ему времени опомниться, продолжал:

– Папа, давай восстановим кое-что. У меня были проблемы с памятью – полная амнезия. И сейчас мне многих сведений не хватает. Ты только не удивляйся: я буду задавать тебе вопросы, самые разные. Хорошо?

Николай Васильевич кивнул головой и, подчиняясь хаотичным расспросам сына, рассказал ему про «металл с памятью», про то, что слышал об изобретении Лаптева, и о том немногом, что знал от Светланы и Сергея, от Насти, от немногих коллег Антона, с которыми виделся на поминках… Он подробно поведал историю о том, как Света и Сергей ездили в Китай, как отчаянно он расспрашивал их по возвращении о том молодом выжившем парне, случайно выжившем, как хотел сам его увидеть, надеясь, что, может быть, это все-таки и есть Антон, которого он смог бы выходить. Но Сергей уверял, что это был явно нерусский человек, определенно азиатского типа, да еще и с какой-то странной татуировкой. И было бы большой глупостью делать вид, что они его узнали, лишая тем самым настоящих родственников счастья найти своего собственного сына или внука, живого и невредимого… Николаю Васильевичу ничего не оставалось, как отступиться. Теперь-то он понимает, что его сердце надеялось не зря, но тогда… Ох, если бы вернуть все назад!..

Антон не стал ничего скрывать и рассказал отцу всю правду о своем бывшем друге. Сергей отлично видел, что лежавший перед ним в коме человек был европеец, более того, он прекрасно знал об этой татуировке – знал единственный из всех! – и даже сам отвел его к мастеру. А Светка… что ж Светка? Она никогда не любила мужа, внутренний голос не мог подсказать ей. Да к тому же татуировка, видимо, сбила ее с толку – вряд ли Сергей поделился с ней этим секретом… Нет, Пономарев не стал бы рисковать: он твердо и решительно вычеркнул Антона из списка живых.

Отец с сыном проговорили почти до утра. Антон переводил для Дины самые важные места беседы. Девушка сидела, затаив дыхание и время от времени вытирая слезы, бережно прикасаясь то к руке своего дорогого Ло, то к старой, покрытой коричневыми пигментными пятнами руке будущего свекра.

Антону казалось, что в его сознании сложились вместе все недостающие части головоломки. То, что с ним случилось – не просто насмешка судьбы, это еще и человеческий замысел. Произошло предательство. Предатель – его лучший друг, укравший у него все: жизнь, имя, жену и сына, любимое дело и даже деньги. Деньги – самое малое из всего перечисленного, но именно ради них, видимо, и затевалась эта невеселая шутка с неузнанным, забытым в китайской больнице человеком.

Утром они позавтракали в столовой клиники; Николай Васильевич оформил у администратора питание на своих гостей – им нужны были силы, чтобы определиться, как жить дальше. Антон пока еще не представлял всего алгоритма дальнейших шагов, но главное ему было уже известно и вселяло некоторый оптимизм: Дина по-прежнему с ним; отец жив; сын здоров и учится в спокойном и безопасном месте.

Самым темным вопросом оставалась пока судьба фирмы и принадлежавших ему средств. Надо было найти кого-нибудь из старых коллег, восстановить свой прежний статус. Но легко ли это сделать человеку с измененной внешностью и документами на другое имя? К тому же он совсем не помнил, как делился по первоначальным условиям капитал, как планировалось распределять прибыль, где хранились основные документы…

Они продолжали разговаривать после завтрака уже в комнате Житкевича-старшего и вновь не заметили, как пролетел за разговорами день. Но когда на лес за окном спустились майские сумерки, в дверь вдруг торопливо стукнули, и она быстро приоткрылась. «Николай Васильевич, вы дома?» – прозвучал негромкий ласковый голос, и на пороге показалась тонкая девичья фигурка, затянутая в джинсы. Рассыпанные по плечам каштановые волосы, широко распахнутые глаза, спортивный рюкзачок на плече…

Девушка быстро вошла в комнату и с недоумением оглядела незнакомую компанию. Антон узнал ее сразу же, как только она переступила порог; ее появление оказалось тем недостающим звеном, которое замкнуло цепь его воспоминаний. Память высветила и лицо профессора Лаптева, и давний разговор о его изобретении, и переданный ему на определенных условиях патент…

– Настя! Настюха! – вырвалось у Антона, и он бросился обнимать ее.

Девушка недоверчиво отстранялась от незнакомца, Дина ревниво хмурила брови – Ло никогда не упоминал ни о какой Насте! – и эта сцена, видно, затянулась бы надолго, но тут хохотом разразился Николай Васильевич. Он кинулся спасать девушку от медвежьих объятий сына.

– Довольно, довольно! – повторял он. – Отпусти ее, раздавишь!

Настя пристально посмотрела на незнакомца, потом перевела взгляд на старика. Заметив его сияющие глаза и решив, что опасности больше нет, решительно потребовала:

– Николай Васильевич, выручайте! Ничего не понимаю, ничего не могу осмыслить. Это кто?

– Только не падай в обморок, Настена. Это Антон. Наш Антошка! – голос отца звенел от счастья, а девушка, оцепенев и перестав понимать вообще что бы то ни было, затаила дыхание и впилась глазами в незнакомые черты.

Антон решил, что пора вмешаться.

– Настенька, милая, твой дедушка просил меня за тобой присматривать, да вот, к сожалению, мне пришлось незапланированно задержаться в Китае, – с мягкой улыбкой сказал он. – Прости, что так надолго. Рассказывай, как ты тут без меня, как твоя учеба, твои друзья?

Голос был почти родным, интонации знакомыми – только Антон мог разговаривать с ней с такой нежностью… Настя обняла парня и почувствовала под руками знакомые сильные плечи, крепкую шею, особенный, только ему присущий запах русых волос. Уронив голову ему на грудь, она заплакала так, как не плакала со времен детства. Ее сердце, вопреки здравому смыслу, вопреки чужому лицу, смотревшему сейчас на нее, подсказывало: это и вправду Антон! И все-таки разум отказывался верить в происходящее.

Впрочем, есть ведь возможность проверить. Слезы ее мгновенно высохли, и, глядя на парня в упор, она сказала, против воли своей истово желая, чтобы он с честью прошел это испытание:

– А я твои бумаги с печатями так и храню. Уверена была, что все это уже никому не нужно, и все же хранила… Так, на всякий случай.

– С печатями? Консолидированный пакет акций?! И что, они так и валяются у тебя в дедушкином серванте? Ну, Настасья, пороть тебя некому! Такие важные документы – а ты не удосужилась отнести их в банк…

Пауза повисла между ними лишь на мгновение – и тут же раздался пронзительный крик Насти:

– Антон!!! Это Антон!!! Николай Васильевич, миленький, это наш Антошка! Про эти бумаги никто, никто не знал, кроме него…