Однажды в субботу утром Антон отправился с Костиком на прогулку. Светлана еще спала: она любила допоздна засиживаться перед телевизором и вставала после таких ночных бдений лишь к обеду.

Антон, стараясь не шуметь, накормил сына завтраком, одел его, и они, взяв санки, тихо вышли за дверь. Снега в том году было много, и молодой отец, усадив Костика в санки, двинулся по знакомому бульвару, мимо детского сада, куда надо было уже скоро оформлять ребенка, через запорошенный белой поземкой сквер. Такая прогулка не мешала Антону думать о наболевшем: сын что-то лепетал, а его отец, двигаясь медленным, широким шагом, в это время прокручивал в голове возможные варианты решения своих проблем.

Они уже дошли до широкой магистрали, когда Антона вдруг осенило: он больше не может вариться в собственном соку, решать все вопросы самостоятельно. Он должен, просто обязан немедленно поговорить с кем-нибудь о своих делах. Ему нужен совет старшего, рассудительного и мудрого товарища. Отец был не в счет – его самого нужно теперь поддерживать. А вот профессор Лаптев…

Имя, так неожиданно всплывшее в памяти, подтолкнуло Антона к решительным действиям. Он не успел еще сформулировать для себя мысль: «Вот кто мне сейчас нужен!» – а его рука уже поднялась в высоком жесте. Он быстро погрузил малыша и санки в подкатившую машину, назвал адрес Ивана Петровича, и такси помчалось в сторону Ленинского проспекта.

Разумеется, ранним субботним утром профессор оказался дома и несказанно обрадовался неожиданному приходу Антона. У него, как обычно в каникулы, гостила любимая внучка. Настенька уже давно стала школьницей. Она обрадовалась, увидев малыша, заботливо помогла раздеть Костика и повела его играть в свою комнату. Мужчины получили свободу и смогли спокойно поговорить.

В аскетичной, но стерильно чистой холостяцкой кухне профессора Антон расслабился. Иван Петрович быстро приготовил для гостя несколько аппетитных тостов с сыром, поставил перед ним чашку ароматного кофе и уселся напротив. Антон давно уже отвык от того, чтобы за ним кто-то ухаживал, и эти простые и гостеприимные жесты старшего друга вдруг ввергли его в состояние, близкое к слезам. Только теперь он понял, как истосковался по нормальному общению, по теплу и заботе близких людей, по дружескому участию. Он и не подозревал, что сможет так открыться перед Иваном Петровичем, так распахнуть перед ним все тайники души, так подробно рассказать о наболевшем.

Не замечая, как бежит время, он поведал старому профессору о состоянии отца, о его депрессии после смерти матери. Рассказал и о том, что сам тоже близок к отчаянию, потому что запутался в своих семейных делах. Он не знал, как помочь отцу, прежде такому умному и сильному, – Антон вообще искренне недоумевал, как такие превращения могут происходить с людьми. Он не знал, как справиться с тоской по матери, которая столько лет незаметно опекала его и гордилась им.

Не знал он и что теперь делать со своей не прошедшей, но запутавшейся в каких-то силках любовью. Рассказывая Лаптеву о жене, о том, что у нее какие-то другие интересы в жизни, непонятные ему, Антону, он ни словом не пожаловался на Светлану. Утаил, что она бесконечно ноет, раздражается, сердится на них с Костиком… Но сказал профессору, что жена его, видимо, не создана быть домохозяйкой. Простая работа по дому, уход за ребенком – все это вызывает у нее отвращение, может быть, даже протест. Она настаивает на том, что муж должен ей помогать, и это требование, конечно, справедливо; Антон старается изо всех сил. Но если он полностью возьмет на себя обязанности по дому, то ничего не успеет сделать в науке, и это отразится не только на его карьере, но и на благосостоянии семьи, на финансовом положении той же Светланы… Ведь ему еще два года учиться, а халтурить в медицине нельзя.

Иван Петрович внимательно слушал Антона, ни словом не перебивая его и только время от времени кивая головой в знак того, что он все понимает. У себя дома профессор еще больше походил на старого доброго волшебника; его бородка оставалась все такой же безукоризненной, какой запомнил ее Антон при первой встрече на ВДНХ (только он ее слегка укоротил, и от этого как будто стал моложе), глаза – все такими же внимательными и лукавыми, улыбка все такой же приветливой. На фоне аккуратной и чистенькой кухоньки, где все необходимое хозяйственное оборудование было сокращено до минимума и тем не менее отвечало несколько даже изысканным вкусам хозяина, Лаптев казался Антону самым лучшим в мире слушателем.

– Вы знаете, Антон, я думаю, вы совершаете ошибку, которую и до вас совершали миллионы людей в мире, – неторопливо проговорил он, отпивая ароматный кофе из небольшой чашки и внимательно глядя на гостя из-под толстых стекол очков. – Вы смотрите на Светлану только как на свою жену, воспринимаете ее главным образом как мать Костика. А мы ведь все прежде всего люди, а потом уже чьи-то жены, мужья, отцы, матери, дочери… Подумайте, на что в жизни настроена, нацелена по-крупному ваша жена. Какой у нее характер, какие планы, мечты, что и кого она любит. И тогда вы поймете, что за женщина стала матерью вашего ребенка, с кем вы связали свою жизнь.

– Да поздно уже об этом думать, Иван Петрович, – отмахнулся Антон. – Дело сделано, сын растет. Ему в любом случае нужна мать, и другой у него уже не будет. Но беда в том, что иногда мне кажется, будто рядом со мной совсем незнакомая женщина. А то, что я прежде принимал за любовь, словно бы вовсе никогда и не существовало. Если все это было, то куда подевалось?

Лаптев молчал, покачивая головой. Он явно не хотел навязывать гостю свою философию жизни, свои ценности и свое отношение к миру. Ему не слишком-то понравилась Светлана, но Антон сам отвечал за свой выбор, свою семью, свое будущее. И, словно по какому-то молчаливому уговору, они перешли от конкретной проблемы к общим рассуждениям. Например, о том, можно ли переделать человека – объяснить взрослой женщине, что она неправильно живет, напрасно мучает себя и других… И пришли к неутешительному выводу, что сделать это, даже при наличии большой любви, в принципе невозможно. А потом они от семейных дел Антона как-то незаметно и быстро перешли к тому, что интересовало их больше всего на свете, – к медицине и электронике.

Короткий зимний день был уже на исходе, когда Антон с Костиком вышли от Ивана Петровича. Проведя время в такой дружеской обстановке, Антон как будто глотнул свежего воздуха. Конечно, семейная жизнь у него складывалась не совсем так, как хотелось, но теперь он опять был полон решимости не сдаваться. Сегодня все казалось ему по плечу. К тому же его очень радовало, что Костик выглядел таким довольным. Настенька, как выяснилось, прекрасно умела обращаться с малышами. Она занимала ребенка целый день: накормила его обедом, уложила спать, придумала для него кучу интересных игр. Костик не капризничал, чувствовал себя, как дома, и даже не хотел расставаться со своей новой подружкой.

С этого дня Антон стал часто бывать в доме у профессора; их совместная работа и дружба возобновились. Иногда Житкевич оставлял сына с Настенькой, и они с Иваном Петровичем получали возможность засесть в институте и хорошенько поработать. Лаптев и прежде был наставником для Антона, но теперь, когда у парня появилось столько проблем, как будто не имеющих прямого отношения к науке, профессор стал ему еще ближе. Целеустремленности, оптимизму, умению не сворачивать со своего пути Антон в те годы учился именно у него.

Работа была для Антона отдушиной, а семейная жизнь оставалась по-прежнему трудной и невеселой. Новые перспективы подстегнули его к успешному окончанию института. Он сдал государственные экзамены, защитил диплом по теме, близкой к тому, над чем они работали с Лаптевым, и в результате – чему удивлялись все окружающие – умудрился окончить институт с тем самым курсом, на который когда-то поступил, компенсировав два пропавших из-за армии года.

Костику тем временем пошел уже третий год. Он с удовольствием ходил в детский сад, был заводилой в группе, отличался подвижностью, бойкостью и общительностью. Любил громко, с выражением читать наизусть стихи, знал все буквы, отлично считал… Антон не мог нарадоваться на него и, глядя на родную мордашку, то и дело вспоминал так рано ушедшую из жизни мать: мальчишка и в самом деле становился все больше похожим на нее. И, грустя и утешаясь одновременно, Антон любил малыша всем сердцем.

Когда Антон получил диплом, у него был уже солидный стаж работы в научно-исследовательском институте, возглавляемом Иваном Петровичем Лаптевым. Тот зачислил любимого ученика к себе лаборантом, еще когда парень только окончил школу. И к окончанию вуза Антон оказался обладателем солидной научной биографии: за плечами у него уже было участие в нескольких научных разработках, выступления на научных конференциях, проходивших в Москве, соавторство в статьях такого крупного ученого, как профессор Лаптев.

Получив диплом, молодой медик сразу взялся за кандидатскую диссертацию, опираясь на то, что было у него к тому времени наработано. Быстрая защита только укрепила его и без того блестящие позиции, и через два года он уже был начальником отдела микроэлектроники в лаптевском институте.

Антон оказался на гребне успеха. Ему все удавалось, все радовало… Все – кроме отношений с женой и обстоятельств семейной жизни, которые зашли уже в столь глухой тупик, что превратились в постоянную, саднящую занозу в сердце.

А в стране как раз в это время началась перестройка. Открылись границы, стало возможным общение с иностранными коллегами; все вокруг закрутилось и завертелось. Наконец-то появились возможности продажи и покупки новых технологий, методик, разработок, программ… Более того, впервые ученые смогли продавать не только идеи, но и собственные мозги, и в открывшиеся шлюзы хлынули потоки отъезжающих за рубеж, готовых обменять свой интеллектуальный потенциал на заграничные гранты и зарплаты. В медицинском научном мире – как, впрочем, и в сообществе химиков, физиков, микробиологов и так далее – началось великое волнение.

И тогда интеллектуальная элита России разделилась на две категории. Одни ученые хотели работать так же, как и ранее – проводить эксперименты, исследовать, внедрять в практику свои разработки, публиковаться, «удовлетворять личное любопытство за государственный счет», как шутили еще в советские времена. Другие же принялись спешно учиться продавать эти самые новые технологии, разработки и прочее. Это были менеджеры от науки, хорошо знающие достижения страны в этой области, смело бросившиеся в рынок, так откровенно презираемый их коллегами из первого круга.

Антона тянуло и к первым и ко вторым. Как человек молодой он рвался на большую арену, на простор мирового сообщества, а как въедливый и азартный исследователь не мог и не хотел покидать свой узкий и кастовый мирок. Поэтому он мечтал совместить оба направления – старое и новое. Его стремление одобрял и сам Лаптев. И из Антона на самом деле со временем должен был выйти отличный ученый нового поколения – менеджер и исследователь в одном лице.

Отдел, которым в то время руководил Антон, заключил несколько крупных договоров. Появились первые, весьма большие по тогдашним меркам деньги. И их можно было смело тратить на оборудование, на заработную плату персоналу, на продолжение исследований. Антон, с головой уйдя в работу, радовался новым возможностям.

Как ни старался он проводить дома побольше времени, у него это получалось катастрофически плохо. Новый график не позволял ему расслабиться ни на минуту. Это были горячие деньки, страна перестраивалась, делались заготовки на будущее, и для семьи молодой ученый неизбежно превращался в воскресного папу. Многие его друзья и коллеги жили в таком же режиме, но у них были сильные тылы – нормальные жены, родители, помогавшие обеспечивать будущее семейное благополучие.

На Светлану же опереться было невозможно. Наоборот, она постоянно создавала Антону все новые и новые проблемы. Молодая, красивая женщина без конца жаловалась, упрекала его в том, что он не ходит с ней на концерты и не читает модных книжек, не принимает участия в ее светской жизни, не украшает ее существования… Иногда Антон с грустной усмешкой вспоминал фразу из прочитанного когда-то французского романа: «Жена вошла в семейную жизнь, как в кондитерскую, а меня представляла этаким кондитером, главная задача которого – усластить и украсить ее жизнь…» Светлана оказалась из разряда именно таких жен. Для нее муж, по сути дела, никогда не был авторитетом, а теперь, занятый непонятными для нее исследованиями, какими-то учеными советами и партнерами, он потерял в ее глазах остатки привлекательности.

Как мужчина Антон перестал ей нравиться сразу после рождения сына. Она связывала все изменения в организме, вызванные материнством, только с тем, что она позволила Антону любить себя, вышла замуж по ошибке, «из жалости», как она это называла. Вбив в голову, что спать с таким мужем для нее «одни убытки», Светлана сама убивала в себе остатки слабого влечения к Антону. «Пусть радуется, что выносила и родила ему его ненаглядного сына, – говорила она подругам. – Кому сейчас нужны такие, как он? Ограниченный человек, фанатик, трудоголик, сошедший с ума от своей науки… Да разве это муж?!»

Костик продолжал исправно ходить в детский сад, к счастью, болел очень редко и требовал все меньше внимания. Поэтому целыми днями Светлана принадлежала себе. Постепенно она нашла для себя новую компанию, которую составляли жены «людей с деньгами». Она могла познакомиться с будущей приятельницей у парикмахера, у косметолога или у маникюрши. Потом созвониться с ней, договориться о встрече и вместе отправиться в дорогую сауну, солярий или на какой-нибудь шейпинг в воде… Мест, в которых можно было с шиком потратить деньги и с удовольствием провести время, в Москве становилось все больше и больше. Светлана даже подумывала, не перевести ли ей Костика в пятидневный детский сад, чтобы стать еще свободней, но только там надо было платить гораздо больше, и она передумала.

В конце концов Светлана научилась требовать от мужа только одного, но зато все активнее и настойчивее, – денег. Да, денег: чем больше, тем лучше. На разрыв она не шла, поставив перед собой цель – соблюдать дипломатические отношения с Антоном, рассматривать мужа как человека, который может создать ей комфортные условия для беззаботной жизни. Но ее натура не могла выдержать даже таких, хотя и не обременительных для нее, но зато ненужных ей отношений. И Светлана устраивала скандалы – все чаще, все беззастенчивей. Она срывалась; скрытая неудовлетворенность и отсутствие любви подтачивали ее характер и нервы. Все, что бы ни сделал и ни сказал Антон, было заведомо не так. А он, заметив ее алчность и умение проматывать без остатка все деньги, что попадали ей в руки, начал разумно ограничивать жену в средствах.

Однажды, приведя утром сына в детский сад, Антон натолкнулся не на воспитательницу, которая в последнее время была с ним крайне суха, а на заведующую. И та с жаром выговорила ему, как возмущен весь персонал такими родителями, как Житкевичи. Им жалко мальчика, который страдает от необязательности родных, каждый раз переживает, когда мать забывает забрать его вовремя и воспитателям приходится вести его домой, поскольку садик уже запирают на ночь… «Раньше ваша жена хотя бы извинялась, когда находила малыша у моих сотрудников, а теперь, кажется, считает это в порядке вещей», – сурово отчитывала Антона пожилая женщина. А потом, помявшись, добавила, что еще ей кажется, что родители излишне суровы к ребенку: он нередко приходит в садик с синяками на спине, и это явно следы побоев.

Антон был потрясен услышанным. Он тоже видел однажды синяк у Костика, но Светлана объяснила ему, что малыш упал на детской площадке, где она каждый день с ним обязательно гуляет… Постаравшись не выдать своих чувств, Житкевич извинился перед заведующей и сослался на перегруженность, командировки и болезнь жены, пообещав тем не менее, что подобного больше не повторится.

Вечером Антон поговорил с женой и еще раз убедился в ее безразличии к собственному ребенку. «Да, – лениво и недовольно говорила Светлана, – пару раз я не могла забрать Костика вовремя и попросила посидеть с ним, причем не каких-нибудь чужих людей, а знакомых ему воспитателей. Я им потом заплатила, они остались очень довольны. А если бы и не заплатила… Подумаешь, делов-то! Ничего с ними не сделается, если и посидят с ребенком лишние полчаса».

Ее совершенно не интересовало, как относится к этим «опозданиям» сам Костик, что чувствует брошенный ребенок, оставленный в детском саду, как чемодан в камере хранения. А синяки на спине – ну да, она и не думает оправдываться. Она ему поддала и еще поддаст, если надо будет, он ведь такой вертлявый и непослушный! Мать она, в конце концов, или нет?! Имеет право!

Антону впервые пришлось серьезно задуматься о безопасности сына. Светлана была с ним груба, раздражительна, кричала на него по пустякам. Ребенок ее не интересовал. Антон и раньше замечал это, но не предполагал, что дело зашло столь далеко. Теперь, в таком озлобленном и каком-то отстраненном состоянии, она может причинить Костику вред. Он предупредил Светлану, что именно она отвечает за здоровье и воспитание сына, и, если еще хоть раз она позволит себе оставить ребенка в детском саду допоздна, он будет принимать меры. Впрочем, в тот момент Антон уже слабо верил в действенность своих предупреждений. Более того, он и не представлял, какие меры тут можно принять.

Такой деловой и решительный во всем, что касалось его работы, Антон совершенно терялся в семейных делах. Ведь все они были связаны с женщиной, по-прежнему вызывавшей чувство привязанности, воспоминания о безмятежных годах школьной любви и дружбы. Хотя ему никогда не приходилось встречать в женщинах такую жестокость по отношению к собственным детям, он уговаривал себя тем, что Светлана просто устала. Он надеялся, что ее раздражение против него и Костика со временем пройдет и она станет прежней, веселой и доброй Светкой, которую в старших классах обожала вся школа.

Однажды он пришел домой раньше обычного и застал в квартире незнакомую пожилую женщину. Она представилась ему как няня Костика, которая, по договоренности с хозяйкой, будет забирать ребенка из сада, готовить ему ужин и укладывать спать, дожидаясь прихода матери. Антон остолбенел: у них в доме будет регулярно бывать посторонний человек, претендующий на довольно высокую, как выяснилось, оплату, а жена даже не поставила его об этом в известность. И это при том, что Светлана по-прежнему не работает… Где же она собирается проводить вечера, если не может посвятить их ребенку? И что она вообще делает целыми днями?

Придя домой, Светлана с нарочитой томностью и усталостью рассказала мужу, что провела вечер в хорошей компании на даче у какой-то новой подруги. Антон стал расспрашивать более подробно, стараясь понять, что привлекает ее в новых знакомых, но ничего вразумительного добиться не смог. Светлана не пила, не употребляла наркотики и, как он считал, не имела любовников. Она просто любила шумные компании, танцы и застолье. Успех у мужчин, признание ее женских достоинств, комплименты ее внешности и нарядам – это был тот опиум, без которого она уже не могла жить.

Антон начинал понимать, что их пути расходятся. И все-таки он не мог смириться с тем, что некогда любимая, милая и нежная Светлана, его жена и мать его сына, – такое глупое, недалекое создание, такое никчемное существо. Он уговаривал ее восстановиться на юрфаке, предлагал заняться чем-нибудь по-настоящему интересным. Для него это означало реализацию в профессиональной жизни, серьезную карьеру. «Все же так легко исправить! – говорил он ей. – Что ты неистовствуешь, почему так маешься, не знаешь, куда себя приложить? Восстановишься в университете, окончишь учебу. Будешь специалистом, пойдешь работать. На юристов вон какой спрос! Даже у нас в институте юрист нужен; если хочешь, я тебя устрою».

При таких словах у Светланы появлялся какой-то ненавидящий, отчаянный взгляд, и она неизменно начинала рыдать, перемежая слезы возгласами: «Ты неблагодарная дрянь! Я все бросила, все потеряла ради тебя, а ты!..» Антон, инстинктивно защищаясь, отвечал, что не помнит, чтобы она чем-то таким уж серьезным для него пожертвовала. Истерические рыдания усиливались, и разговор переходил в большой скандал. Все было тщетно.

У Антона Житкевича оставалась одна радость, один смысл в личной жизни – это сын. Мальчик очень любил отца и с настороженностью относился к маме. И это тревожило и огорчало Антона, потому что создавало для Костика немалую моральную нагрузку, непосильную для его детской психики.