Воспоминание шестнадцатое
Андрей. Кошмары
В первый момент, когда Дашка так странно повела себя с ним, он решил, что она просто дурачится, разыгрывает его подобным нелепым образом. А позже, когда она, подхватив свою сумочку, выскочила из ресторана, сбежав от него с таким видом, будто он был не давним ее любовником, а незнакомым уличным приставалой, он заключил, что это не что иное, как демонстрация обиды. В общем-то у Дашки имелись причины дуться на него, в последнее время он был не слишком-то приветлив с ней, давно не звонил, никуда не приглашал, не приезжал сам и не звал к себе…
Но все равно ее поведение выглядело как-то ребячливо, по-детсадовски глупо, и это отчего-то очень сильно раздосадовало его. Как она смеет так вести себя с ним! Да она радоваться должна, что он вообще снизошел до нее, замухрышки, серой мышки, которая вообще, если разобраться, не в его вкусе! Несколько минут он здорово злился на Дашку, даже сорвал свою злость на официанте, подошедшем спросить, готов ли он сделать заказ. А потом откуда-то из глубины зала вдруг появилась Старьевщица. Как всегда неожиданно. Андрей взглянул на нее — и его вдруг осенило.
— Так это сделала ты? — с досадой спросил он.
— Ты о чем, дорогой? — она, подходя, лучезарно улыбнулась, обнажив в голливудском оскале безупречные зубы.
— Не притворяйся! Ты отлично понимаешь, о чем я. Точнее, о ком.
— Об этой девочке, что ли? — хмыкнула интриганка, усаживаясь против него за столик. — Даже если так, то было бы из-за чего горячиться… Да, ты верно догадался — она продала мне воспоминание о тебе. И я, так уж и быть, купила его, хотя мне и пришлось ради этого немного отступить от своих принципов. Ты же знаешь, я обычно покупаю только приятные воспоминания. Они всегда в цене, и многие не скупятся, чтобы обзавестись ими. Ты даже не представляешь, как люди хотят иметь добрые, приятные воспоминания. Как я уже говорила тебе, древние майя утверждали, и не без оснований, уверяю тебя, что хорошие воспоминания продлевают жизнь. Это так и есть. Я могу хоть сейчас выстроить перед тобой целую армию людей, жаждущих заполучить добротные хорошие воспоминания, готовых отдать за них любые деньги. Это очень ликвидный товар, как говорите вы, бизнесмены. А тот товар, что я приобрела у твоей Даши, ни с какой стороны не назовешь хорошим. Но мне ее стало жалко. Ты причинил ей слишком много страданий. Так много, что она с радостью отдала мне все связанные с тобой воспоминания.
— Предательница! — процедил сквозь зубы Андрей. — Я-то ей доверял безгранично… Считал ее единственным человеком в мире, который искренне привязан ко мне, который всей душой любит меня… А она взяла и променяла меня на деньги! Сколько хоть ты заплатила ей за меня? Надеюсь, не поскупилась?
— Перестань, неужели это так важно? Дело не в деньгах, как ты этого не понимаешь… — небрежно отмахнулась Старьевщица. — Успокойся, не злись. Так и быть, я готова купить и у тебя воспоминание о Даше. Ведь несмотря на обиду, которую ты сейчас испытываешь, у тебя с ней связано много хорошего, она действительно очень любила тебя, была привязана к тебе всей душой. Так что — ты готов уступить мне это воспоминание?
— Конечно, — без колебаний откликнулся Андрей, даже не поинтересовавшись, во сколько его деловой партнер оценит эту сделку. — Все равно эта девчонка для меня теперь больше не существует.
— Стало быть, и договорились, — серьезно кивнула Старьевщица. — Деньги поступят на твой счет завтра же утром. А ты, я смотрю, немного повеселел. Неужели больше не злишься из-за Даши?
— Даши? Какой еще Даши? Кто это? — недоуменно взглянул на нее Андрей. — Никого не знаю с таким именем… Слушай, тебе не кажется, что этот ресторан просто отвратителен? Тут темно, как в гробу, холодно и притом душно, несмотря на сквозняк… А кофе вообще невозможно пить! Не кофе, а просто бурда, помои! Никогда не любил кофе. Давай уедем отсюда, пойдем в какое-нибудь другое место?
— Ты думаешь, в другом месте тебе понравится больше? — лукаво улыбнулась Старьевщица.
Нет, честно признаться, Андрей совсем так не думал. В последнее время он везде чувствовал себя ужасно — и дома, и вне его. Все его раздражало, все не нравилось, он уже и не помнил, когда последний раз чему-то радовался и испытывал хоть какие-либо положительные эмоции. С каждым днем его жизнь становилась все отвратительнее. Мир вдруг потерял свет и краски, приятные звуки и ароматы. Все запахи, которые чувствовал Андрей, казались ему омерзительными, все, что он слышал, было противно или страшно. Стоило включить дома роскошную, стоившую сумасшедших денег, плазменную панель, как он сразу же попадал на кадр из фильма с каким-нибудь ужасом, убийством, насилием или на сообщение о какой-то трагедии. Все мировые новости свелись для него к репортажам о стихийных бедствиях, катастрофах, терактах, пожарах, ужасных преступлениях. Он постоянно слышал, как политики утверждают с экранов телевизоров, что конца экономическому кризису не предвидится и что у страны, да и у всего человечества нет будущего. Если он включал какую-либо научную передачу, в ней обязательно рассказывалось о страшных болезнях, вредоносных продуктах, грядущем перенаселении Земли, о нехватке природных ресурсов, пищи и питьевой воды… Даже на спортивных каналах Андрей видел не соревнования и победы, а сплошные проигрыши и травмы спортсменов. Художественные фильмы и сериалы он давно перестал смотреть, настолько они казались ему однотипно бездарными, переполненными кровью, смертью и страданиями. К тому же фальшивыми — во всем. Начиная сценарием и кончая игрой актеров. Дело дошло до того, что его любимый канал «Дискавери», который Андрей всегда смотрел с интересом и удовольствием, почему-то стал демонстрировать лишь ядовитых пауков и пчел, акул и змей, извержения вулканов и прочие малоприятные природные катаклизмы…
И так везде, во всем. Еда казалась ему безвкусной, пересоленной или горькой, испорченной. Повсюду мерещилось все дурное: пятна, грязь, гадость, дефекты, уродство… Он шел в душ, пытаясь смыть эту мерзость, но и душ не приносил облегчения. Было полное ощущений, что вода всегда грязная, желтая, ржавая, и он изводил придирками свой обслуживающий персонал, требуя немедленно очистить воду. Люди не знали, что делать, как убедить хозяина, что при таком количестве фильтров вода в трубах его дома не то что кристально чистая — почти дистиллированная… Но он этого не понимал, как не понимал и всего остального.
Теперь ему каждую ночь снились кошмары. Конечно, неприятные сны бывают у всех, и никто не относится к ним всерьез. Но когда снятся такие и никаких других… Андрею снились люди без лиц, омерзительные чудовища, от которых никак не спастись… В каждом кошмарном сне он заново переживал все плохое, что с ним когда-то случалось или могло случиться… Пытаясь спастись от снов, он каждый вечер, прежде чем лечь спать, изрядно накачивался алкоголем — но это редко помогало…
Все то дурное, что прежде таилось, пряталось, подавлялось его подсознанием, теперь безраздельно господствовало в воспаленном мозгу. К нему вдруг вернулись его детские страхи, которые, казалось, были благополучно забыты лет тридцать назад: страх темноты, высоты, людей в форме, тесного пространства, привидений, кладбищ… А на кладбищах ему в последнее время приходилось оказываться все чаще — его знакомые и бывшие друзья стали вдруг умирать один за другим, он еле успевал продавать воспоминания о них…
Незадолго до того, как уйти из семьи, отец принес домой книгу со странным названием «Мастер и Маргарита» — кто-то дал ему почитать. Взрослые так много и с таким восторгом говорили о ней, что Андрея замучило любопытство. И, улучив момент, когда родителей не было дома, он взял с полки томик, открыл его на середине и прочитал небольшой отрывок — про встречу Ивана Бездомного с Котом Бегемотом. Образ огромного говорящего кота, по-человечьи передвигающегося на двух лапах, настолько напугал его, девятилетнего, что с тех пор еще долго снился ему в кошмарных снах. Став взрослым, Андрей смеялся над этим своим детским страхом. Но теперь ощущение когда-то испытанного ужаса вернулось к нему, он стал бояться кошек — ему казалось, у них у всех человеческие черты и они вот-вот встанут на задние лапы и заговорят с ним.
И все время, не давая ему покоя, отовсюду слышалась минорная симфоническая картина Рахманинова «Остров мертвых», с ее приглушенными стонами и гнетущим отчаянием. Она и всегда-то была ему неприятна до нервной дрожи, а сейчас раздирала душу… Словом, теперь его жизнь, жизнь человека, лишившегося почти всех светлых и добрых воспоминаний, превратилась в сплошной не прекращающийся ни на минуту кошмар.
Находиться одному ему стало невыносимо, но и общение с людьми оказывалось испытанием не менее сложным. Ему перестали попадаться нормальные люди. Каждый случайно встреченный норовил сказать ему гадость, сделать что-нибудь неприятное. Ни одна поездка не обходилась без того, чтобы вслед автомобилю не полетели проклятия, ругань и крики: «Чтоб ты сдох! Чтоб тебе перевернуться на первом же повороте!..» А фотограф, к которому Андрей пришел сниматься на новый загранпаспорт, изволил пошутить: «Улыбайтесь! Что ж вы не улыбаетесь? Надо стараться, чтобы каждое ваше фото было удачным, может быть, именно оно украсит памятник на вашей могиле…»
В детстве Андрей очень боялся лечить зубы и потому всегда невольно обращал внимание на состояние зубов у других людей. И раньше те, кто не блистал голливудской улыбкой, подсознательно были ему неприятны тем, что вызывали воспоминание о посещении стоматолога и бормашине. Теперь эта легкая неприязнь развилась в фобию. Он так и чувствовал мерзкий запах у них изо рта. А таких людей, к сожалению, было подавляющее большинство…
Но все же его тянуло быть с кем-то рядом. И он старался как можно чаще оказываться на людях, добиться чего было совсем нетрудно — когда у человека столько денег, что он не знает, куда их девать, «друзей» у него — тьма-тьмущая: прихлебатели разного толка, так и норовящие запустить лапу ему в карман… Андрей не только имен их не помнил, но и лиц их не различал. Выделял одного — низкорослого толстого лысого типа, торговавшего элитными часами. Этот тип был не дурак выпить, быстро пьянел и, раскиснув, лез к Андрею с объятиями, клялся ему в любви:
— Андрюха, поверь, ближе тебя у меня никого! Если надо, я за тебя умру, только скажи!..
Конечно же, этому лысому нужно было Андреево окружение: кому еще он будет сбывать свой тикающий товар?
С женщинами было и того хуже. Теперь Андрея окружала стая гламурных, накачанных силиконом акул, жаждавших заполучить его, выйти за него замуж, родить ребенка, а потом бросить, урвать побольше денег при разводе и орать с экрана телевизора и с глянцевых страниц, тыча пальцем в ребенка, как несправедливо обошелся с ней бывший муж и как много он ей теперь должен — из тех денег, что они «с таким трудом заработали вместе». Эти женщины были ему отвратительны. Алчностью, обликом, нарядами, запахом… Издали, в одежде и при косметике, они выглядели еще ничего, но стоило им раздеться, как становилась заметна их дряблая волосатая кожа, складки жира, прыщи, а их ноги, подмышки и пах начинали смердеть. Мысль о близости была ему невыносима — и женщины стали считать его импотентом, но при этом он с каким-то остервенением продолжал пачками снимать шлюх и таскать их с собой на курорты в собственном самолете… Зачем? Он и сам не понимал. Наверное, по привычке… Воздушные перелеты с тех пор, как он продал Старьевщице воспоминание о детской мечте стать летчиком, вызывали у него панический страх, были для него пыткой. И все-таки он лихорадочно мотался по всему миру, точно снова и снова хотел убедиться, что в самых красивых и чудесных уголках земного шара увидит только плохое, только уродство, только гадость и грязь.
Однажды Андрей проснулся посреди ночи в роскошном номере какого-то европейского отеля. Все тело ломило, в руках и ногах еще не прошла дрожь после очередного кошмара, голова гудела, во рту ощущалась похмельная сухость и горечь. Он не помнил, где он находится — в каком городе, в какой стране… Да это, впрочем, и не было важно. С трудом разлепив веки, он оглядел спальню. Вместе с ним на огромной кровати с полупрозрачным пологом и шелковыми простынями лежало вповалку несколько обнаженных женщин, и, глядя на переплетение тел, Андрей вдруг увидел вместо молодых женщин отвратительных монстров — перекошенные лица, слипшиеся волосы, отросшие и скрюченные, как у мертвецов, ногти… На спине одной ему привиделся огромный безобразный горб, у другой, казалось, росли плавники, у третьей вместо рук были скользкие щупальца… Картина произвела на Андрея столь сильное впечатление, что ему вдруг захотелось немедленно перенести ее на бумагу. Он нажал кнопку вызова и потребовал, чтобы ему принесли все для рисования: холодную воду, бумагу и уголь. «Модели», услышав, что он проснулся, подняли было головы, но он грубо прикрикнул на них, чтоб лежали и не вздумали шевельнуться, пока он не закончит «шедевр».
Дома Андрей с огромным трудом припомнил уроки, полученные когда-то в «художке». Эти воспоминания, глубоко спрятанные, еще оставались у него в памяти — ведь «художка» была связана с Катей, а все, что касалось Кати, он берег от Старьевщицы. Так что теперь все полученное когда-то от пожилой учительницы живописи было извлечено на свет божий. Андрей доработал отельный набросок, добавив в него новых деталей, а с него написал маслом на холсте большую картину. И почти сразу в его воображении возникло несколько подобных сцен — еще более уродливых и омерзительных. И он с головой окунулся в этот угар.
Нельзя сказать, что творческий процесс приносил ему удовольствие или радость — нет, состояние, испытываемое им во время «приливов творчества», не имело с этим ничего общего. Но «художник» забывал о кошмарах, мир начинал казаться ему не столь ужасным. А это приносило душевное отдохновение. И потому он с какой-то маниакальной увлеченностью принялся создавать одну живописную макабру за другой, и каждая становилась отвратительнее предыдущей. Когда число их перевалило за полдюжины, автора посетила идея выставиться. Выбрав полотно, которое он считал наиболее удачным, Андрей приказал загрузить его в машину и повез в одну из своих художественных галерей. Его давняя мечта — владеть сетью художественных галерей — давно исполнилась, но, как и все прочие приобретения, тоже не принесла радости. Теперь у Андрея Шелаева было столько разной собственности, что он и сам толком не знал, чем, собственно, владеет. Он не держал этого в голове и о галерее, например, вспомнил лишь по случаю.
Так получилось, что почти одновременно с его кортежем к галерее подкатил еще один роскошный автомобиль — на нем прибыл известный кинорежиссер. Как выяснилось, он собирался приобрести одно из выставленных в галерее полотен для своей недавно купленной виллы на берегу Средиземного моря. Однако, увидев то, что привез Андрей — служащие только что распаковали полотна и решали вопрос размещения, — режиссер вошел в раж, забыв об изначальной цели визита.
— Класс! — восхищенно простонал он. — Это… это… у меня нет слов! Я ее покупаю!
— Погодите, картину только что привезли, мы еще не определили ее стоимость, — попыталась возразить сотрудница галереи.
Но режиссер отмахнулся:
— Ерунда! Я беру ее, сколько бы она ни стоила. Кстати, а кто автор? У вас есть другие его работы?
Вот так к Андрею Шелаеву и пришла слава, о какой он мечтал когда-то зеленым еще пацаном. Рисовал простым карандашом на альбомном листе натюрморт с надтреснутым кувшином и восковыми яблоками со следами зубов какого-то пытливого своего предшественника по мольберту. Сосредоточенно водил карандашом по бумаге, а сам украдкой поглядывал на точеный профиль темноволосой девочки у окна и грезил о том, что со временем станет модным художником, богатым и знаменитым, и тогда она обязательно обратит на него внимание…
Известность его как оригинального художника все росла. Работы Андрея Шелаева (да-да, того самого!) стали очень модны, «ценители искусства» и коллекционеры рвали их друг у друга из рук, чуть ли не срывая со стен на персональных выставках. Он и раньше не был обделен вниманием, но теперь его популярность зашкаливала. Андрея стали приглашать на телевидение и радио, журналисты, жаждущие взять у него интервью, обрывали телефон, в людных местах его начали узнавать и просить автограф — но и эта внезапная слава не доставляла ему приятных эмоций. Наоборот.
Андрей давно заметил, что цветовые пятна, какие он видит вокруг себя, — это единственно те, что он оставляет на холсте кистью. Весь остальной мир незаметно сделался для него черно-белым — точнее черно-серым, потому что белый цвет, цвет чистоты, в этом мире отсутствовал. Все, на что он смотрел, будь ли то первый снег или только что побеленная стена, казалось ему серым и грязным. Некоторое время он подозревал, что заболел некоей редкой болезнью, что у него началась разновидность тотального дальтонизма, но потом он нашел в себе силы признать, что дело, конечно, совсем не в болезни. А в том, что было причиной и всех остальных его бед — в проданных воспоминаниях. Тогда на некоторое время у него появилась навязчивая идея, ему вдруг безумно захотелось увидеть какой-нибудь яркий, чистый цвет, лучше белый. Из глубины памяти всплыло понятие «белое безмолвие». Так, кажется, назывался приключенческий роман, читанный им в детстве. Вроде бы люди, которые долго находятся за Полярным кругом, чуть не слепнут от того, что постоянно смотрят только на ослепительно-белый снег. Охваченный таким жгучим желанием, Андрей сорвался с места и слетал сначала на Северный полюс, потом в Антарктиду. При его деньгах он мог позволить себе и не такое… Но ни тот, ни другой вояж не оправдал его ожиданий. Везде он испытывал неудобство и раздражение: холод, никакого комфорта, даже элементарного…
А снег казался грязным.
Однажды, вскоре после возвращения из Антарктиды, Андрей неожиданно для себя решил зайти в церковь. Такого не случалось с ним очень давно. К верующим он себя не причислял, да и в его окружении было большинство атеистов, но все-таки к религии он всегда относился… Как бы это сказать? С уважением, что ли. Особенно это пришло с возрастом, годам к тридцати. Не то чтобы он стал истинным христианином, нет, он не посещал служб, не постился, не читал молитв, не ходил к исповеди. Мало того, он даже не знал, крещен он или нет, — не успел спросить об этом у мамы. Но иногда, когда на душе становилось особенно тяжело, он заходил в церковь и просто бродил там, проникаясь той удивительной красотой и торжественностью, какие бывают лишь в храмах. Он подолгу вглядывался в иконы, изредка ставил свечки и каждый раз выходил из церкви, испытывая непривычное ощущение умиротворенности, легкости и чистоты. Будто оставил там часть душевного груза и стал после этого лучше, добрее, искреннее. В такие минуты он почти не сомневался в том, что там, наверху, есть какая-то мудрая и светлая сила, небезучастная к нам, живущим, которая следит за тем, чтобы все страдания были вознаграждены по заслугам. И от этого осознания жить всегда становилось легче и проще.
Конечно, Андрей понимал, что сейчас ему вряд ли удастся испытать что-то хотя бы отдаленно напоминающее прежние чувства и ощущения. Но все же, проезжая по Комсомольскому проспекту, когда он вдруг увидел, как замаячили вдали пряничные купола храма Святителя Николая Чудотворца в Хамовниках, что-то стронулось у него внутри, и он приказал водителю развернуться и ехать к храму. С давно забытым волнением Андрей прошел в ворота, поднялся по ступеням и переступил порог церкви.
В первое мгновение ему показалось, что вокруг совершенно темно, и даже подумалось, что храм, наверное, не работает, даже свечи пред образами — и те не горят… Но спустя минуту он понял, что ошибается — и свечи перед иконами теплятся, и освещение есть, и храм полон — даром что он зашел не во время службы. Люди зажигали свечи, просящими глазами смотрели на образа, беззвучно шевелили губами — и Андрей, к своему ужасу, понял, что способен читать их мысли, точно вся собравшаяся здесь толпа вдруг начала молиться вслух. Ну да, он явственно слышал, о чем просит каждый! Вон та некрасивая долговязая девица, не удосужившаяся прикрыть платком жиденькие светлые волосенки с отросшими темными корнями, молит Богородицу поскорее послать ей богатого мужа, чтобы можно было после развода с ним не работать и жить в свое удовольствие. Стоящий рядом с Андреем дядька колхозного вида хочет, чтоб разорился его конкурент, а толстая тетка слева просит смерти соседу по коммуналке, чтобы наконец вся квартира досталась ей и ее сыну. Андрей переводил взгляд с одного искаженного мольбами лица на другое и ужасался — никто не пришел в храм с чистой душой, светлым радением о благе близких или с раскаянием. Все одержимы корыстью и ненавистью, хором просят лишь об одном: «Дай! дай! дай!»
Голова у Андрея кружилась, от сладковатого запаха ладана перехватило дыхание. Перед глазами все завертелось, огоньки свечей слились в сплошное кольцо адского пламени, и оно подступало все ближе. Вот оно уже у его ног, вот лижет его одежду… А иконы в упор смотрели на него со стен и смеялись, разевая беззубые рты в жутком гомерическом хохоте. Андрей качнулся… Он был на грани обморока, как вдруг среди сонма видений проступил светлый лик Богоматери. Андрей устоял на ногах и замер, не отрывая взгляда от Богородицы. Он узнал ее сразу. Икона! Удивительно похожая на ту, что он когда-то, очень давно, купил у алкаша с «Вернисажа». То же положение Христа-младенца, прижимающегося щекой к щеке матери, те же складки платка, покрывающего ее голову, та же скорбь в ее глазах… Ему отчетливо, до мельчайших подробностей вспомнилось, как он принес домой образ, как осторожно снял с него закопченный оклад, с каким благоговением обнаружил сохранившиеся под ним яркие сочные краски… А потом продал икону — как Иуда Христа за тридцать сребреников… Он всегда считал, что именно с того момента жизнь его резко переменилась. И только сейчас вдруг подумалось: не так уж и хороша была та перемена…
Но раз эта икона вновь, спустя столько лет, показалась ему, то, быть может, это хорошее предзнаменование? Может быть, знак того, что не все потеряно? Жуткий калейдоскоп перед глазами остановился, образа и огни свечей приобрели прежний облик. На ватных ногах Андрей обошел церковь, ища ту икону — спросить у нее совета. Но не нашел. Изображений Богородицы в храме было несколько — и ни одно не напоминало явившееся ему из воспоминаний. На всех этих иконах, по удивительному совпадению, Богоматерь смотрела в сторону — словно не желала встречаться с ним взглядом…
Поняв, что найти образ ему не суждено, Андрей покинул церковь и окончательно пришел в себя только на улице, глубоко и прерывисто вдохнув грязного загазованного московского воздуху. А возле его машины, опершись о капот, без всякого страха испачкать светло-кремовое пальто из тонкой шерсти, стояла Старьевщица и с привычной усмешкой превосходства наблюдала за ним. Появившись, как всегда, неожиданно и, как чаще всего в последнее время, — некстати…
— Неудачная была идея посетить храм, правда? — спросила она и, не дожидаясь ответа, покровительственно продолжила: — Тебе надо было прежде посоветоваться со мной. Я бы тебя отговорила.
— Скажи, почему так получилось? — с трудом переводя дыхание, спросил Андрей. — Я ведь не продавал тебе воспоминаний о религии, о своих переживаниях, связанных с храмами, я это точно помню.
— Ну да, специально я их у тебя не покупала, — кивнула она. — Но взяла к чему-то в придачу. Разве я не говорила тебе, что некоторые твои воспоминания идут бонусом, как «товар дня» в супермаркете? Купил восемь бутылок пива — получай сумку…
Андрей бессильно махнул рукой.