Властелин мира

1962 год – 16 октября 1996 года

«Вот ведь какая странность – иду по Лугано или вдоль озера Лаго-Маджоре, а все время кажется, что хожу по знакомым до боли улицам Питера, по набережным Невки, Фонтанки, Невы. То померещится вдали Шура – бывшая соседка по коммуналке, то вдруг начинаю прикидывать, как быстрее попасть к метро. Хотя никакого метро тут и в помине нет, все ездят на своих автомобилях. Вчера в супермаркете, к удивлению кассира, назвал багет булкой. Почему так происходит? Вроде бы столько времени здесь, а сознание никак не перестроится. Приходится то и дело повторять самому себе: Владимир, ты в Швейцарии!

Особенно сильно это чувство по утрам, когда просыпаюсь и не сразу могу понять, где нахожусь. Снится петербургская квартира: расстроенное пианино «Заря», на подставке растрепанные ноты – тексты романсов и народных песен напечатаны еще с ерами и ятями; грубо сколоченные книжные полки, где коричневые с потускневшим золотым тиснением старинные переплеты перемешаны с новенькими «макулатурными» изданиями; буфет из ДСП, а в нем треснувшие кузнецовские блюдца (чашки к ним давно разбились); высокие двустворчатые двери; длинный, извилистый, вечно темный коридор; девятиметровая кухня, на которой одновременно пытались готовить все проживавшие в квартире восемь семей, – по метру на каждого и плюс один общий… Очень трудно после такого сна мгновенно переключиться на современную действительность и осознать, что теперь все изменилось. Что я живу в Швейцарии. Что здесь никто не запрещает читать любые книги, слушать любую музыку и открыто говорить то, что думаешь. Магазины тут ломятся от обилия товаров, а не от напора озлобленных покупателей. Что я навсегда избавлен от унизительной необходимости дожидаться своей очереди, чтобы попасть в ванную или в туалет. Что у меня собственный дом, новый «Фиат», стабильная работа в солидном банке и любимая жена, надеюсь, скоро будет ребенок. И все у меня в порядке…

Отчего же так тяжело на сердце? Неужели все еще из-за мамы? Да, очень больно и горько, что она так и не сумела понять меня… Конечно, будь она жива, она ни за что бы не одобрила моего решения переехать в Швейцарию. Но мамы больше пяти лет нет на свете. И дело явно не в ней. А в чем? Может быть, в отношениях с отцом жены? Никак не могу разобраться, почему Анрэ так невзлюбил меня. То ли ревнует, то ли думает, что я женился на его дочери из-за денег. А может, просто не любит русских, нас ведь многие за границей не любят… Нет, не похоже, чтобы это была неприязнь на национальной почве. Во-первых, я, кажется, ни в чем не соответствую бытующим здесь представлениям о выходцах из России. Во-вторых, еще и непонятно, кто я больше – русский, француз или поляк. А в-третьих, тесть слывет меценатом и покровительствует в том числе и русским художникам. Недавно приезжал к нему один из Москвы, Жора, занятный парень. Мы с ним проговорили чуть ли не всю ночь. Он бредит Петербургом, старым городом, рисует мосты, тупики, сады, дворы, подъезды… А про Дункин переулок даже и не слышал! Правда, после моих рассказов загорелся туда съездить, обещал даже подарить картину, которую там напишет.

Так что дело тут не в национальности. Видно, Орелли просто хотел другого мужа для своей дочки, вот и бесится. Ведь сначала он довольно охотно взял меня к себе на работу и встретил скорее даже приветливо, расспрашивал о матери, был страшно огорчен, узнав о ее смерти… И потом, когда мы случайно сталкивались в банке, всегда любезно здоровался со мной. Все началось с того, как он узнал о нас с Анжелой. Он точно с цепи сорвался. Иногда ловлю его полный ненависти взгляд, аж мурашки по телу пробегают. Так смотрят только на злейших врагов! Но даже если он и не глядит так, то все равно, когда я рядом, у него кривится физиономия, будто он страдает от сильной зубной боли. Его несколько раз спрашивали при мне: «Что с вами? Вам нехорошо?»

Лишь однажды с тех пор я видел на обращенном ко мне лице Анрэ иное выражение. Это произошло на одном из семейных обедов, когда они у нас еще были. Зашла беседа об искусстве, я стал рассказывать женщинам про Эрмитаж, и тестя точно подменили. Куда девались его жесткость, сухость, постоянное стремление уязвить меня?! Слова, интонация, жесты – все стало другим. В его устах имена художников – Альфред Сислей, Анри Руссо, Анри Матисс, Клод Моне – звучали как молитвы. Он действительно очень много знает о живописцах, их судьбах, женщинах. Такое впечатление, что он был со всеми ними близко знаком. Под конец обеда Анрэ столь расчувствовался, что предложил мне выпить и провозгласил тост: «За вашего Щукина, угадавшего в Моне великого художника!» Конечно, на его фоне я в этой области дилетант. И наверно, еще и поэтому слушал его с большим интересом. Рассказчик он великолепный.

По наивности своей я счел, что после этого разговора в наших отношениях что-то переменится. Но, увы, ошибался. На следующий день в банке Анрэ был тем же Орелли, что и до вечера накануне. И дальше продолжалось точно так же. Напрасно я пытался еще раз завести разговор о живописи – вышло только хуже. Меня угораздило немного покритиковать картину, висящую у него в кабинете, – какой-то ученический пейзаж, изображающий сиреневый куст. Невооруженным глазом видно, что работал явно не мастер. Но Анрэ разгорячился, весь побелел… Больше мы об искусстве не разговариваем. Да и вообще не разговариваем.

Нет, право, я не понимаю, чем я ему не угодил. Конечно, я не принес в их семью нового капитала, но ведь у меня еще все впереди! Я хороший специалист и прилично зарабатываю. Моя семья ни в чем не нуждается, мы с женой можем многое себе позволить. Думаю, Анжела даже не почувствовала, что ее расходы оплачиваются теперь из другого кошелька, она имеет все, к чему привыкла в доме отца. Ну, почти все. Островов и коллекционных бриллиантов я, конечно, пока ей купить не могу, но ни в чем особенно не отказываю, хорошо одеваю, регулярно вожу отдыхать, оплачиваю учебу в университете. Что еще нужно? Да, я не принц Датский, не аравийский шейх. Но неужели он не видит, как нам с Анжелой хорошо? Ведь понимает, сволочь, что его дочь счастлива, и не рад этому!..

И ладно бы он просто тихо ненавидел меня, с этим еще можно смириться. Но последнее время он мне просто житья не дает! Затевает какие-то интриги, махинации… Как выяснилось, даже развести нас с Анжелой пытался, хотел обманом заставить подписать документы. Хорошо, что Макс Цолингер нас предупредил. Он хоть и старый друг Анрэ, а в этой ситуации выступает на нашей стороне. Именно он предложил мне взять Анжелу с собой, когда узнал, что меня отправляют в Италию. Мы согласились с его доводами и сегодня едем все втроем – я, Анжела и Софи. Точнее, вчетвером – моя жена ждет ребенка.

Все готово к поездке, но на душе тревожно, мучает какое-то смутное предчувствие опасности. И не исключено, что источником ее может стать именно Анрэ. Но я не позволю ему отнять мое столь тяжело доставшееся счастье! Тем более сейчас. Без боя я не сдамся. И если для защиты моей семьи мне понадобится перейти Альпы, все эти Лепонтинские и Рейтинские хребты, клянусь, я их перейду, как Суворов».

…Отца своего Владимир не помнил, тот умер, едва сыну исполнился год. Судьба Павла Яковлевского была одновременно и трагической и типичной – в семнадцать лет его, еще не окончившего школу, арестовали по какому-то абсурдному обвинению и отправили в лагерь. Прошло всего лишь несколько месяцев после снятия блокады Ленинграда, жизнь только-только начала налаживаться. И тут на квартиру нагрянули с обыском и увели профессорского сына. Он отсидел десять лет от звонка до звонка, а когда вышел, ухитрился не только доучиться в вечерней школе, но даже поступить в Ленинградский университет на физико-математический факультет. Однако подорванное суровыми лагерными условиями здоровье не позволило получить диплом. После третьего курса Павлу дали вторую группу инвалидности, он вынужден был оставить университет и устроиться на относительно несложную работу телефониста.

На вечеринке у друзей он познакомился с Наташей Горчаковой и не побоялся сделать ей, вчерашней «белоэмигрантке», предложение руки и сердца. Сыграли тихую свадьбу, вскоре родился сын Владимир, а через тринадцать месяцев Павла Яковлевского увезли в больницу с сердечным приступом. Домой он уже не вернулся.

Соседи говорили, что после его смерти мама разом постарела, превратилась из красивой энергичной девушки в усталую седую женщину с потухшим взором. Именно такой и знал ее Владимир. Наталье Евгеньевне пришлось нелегко, ведь она осталась совершенно одна с крошечным сыном на руках. Устроиться переводчиком мама так и не сумела, слишком уж подозрительной выглядела ее биография. Прошло много лет, прежде чем стало ясно, что Яковлевская, урожденная Алье, не шпионка и вернулась в СССР не затем, чтобы передавать на Запад секреты родины. Однако клеймо «из бывших» сохранилось на ней на всю жизнь. Телефонные разговоры их семьи прослушивались, письма приходили помятыми, вскрытые конверты были заклеены косо, небрежно.

Долгое время Наталья работала нянечкой в детском саду-«пятидневке», получала гроши, даже несмотря на то, что трудилась на полторы ставки и чуть ли не круглые сутки. Потом ей все-таки улыбнулось счастье – взяли в дом к одному ответственному работнику из горкома партии присматривать за ребенком и учить его иностранным языкам. Затем предложили похожую работу в семье обласканного властью поэта, далее – у популярного актера. Конечно, она сильно уставала, и Володя очень жалел ее.

– Ты бы прилегла, мама, отдохнула, – говорил он, когда она появлялась вечером домой с набитой сумкой – после работы Наталья, как все женщины того времени, спешила в магазин и отстаивала там очереди, запасаясь впрок тем, что «выбрасывали» в тот день.

– Ничего, сынок, – через силу улыбалась мама. – Это нормально, когда устаешь от работы. Хуже, когда от безделья… А как твои дела? Я смотрю, ты уже дочитал Марка Твена? Ну и как, трудности с переводом были?

Несмотря на занятость и усталость, она находила время заниматься с ним, водить в музеи и театры, обсуждать книги, учить английскому, немецкому, французскому языку. Или хотя бы просто погулять по городу, ведь Ленинград весь как один большой музей, особенно в центре. Почти каждый выходной они садились на трамвай и ехали в Летний сад, на Невский, на Дворцовую площадь, на Васильевский остров. Гуляли по набережным, подолгу стояли, глядя на Аничков мост, Адмиралтейскую иглу, Петропавловскую крепость, Лебяжью канавку, Исаакиевский собор, запущенный, но все еще прекрасный Спас-на-Крови. В хорошую погоду выбирались в пригороды: Петергоф, Пушкин, Ломоносов… Перед каждой прогулкой решали, на каком языке будут сегодня говорить, и строго придерживались этого правила. А прохожие с недоумением оглядывались на очень скромно одетых, явно «советского» вида женщину и мальчика, ведущих оживленную беседу по-немецки или по-французски. Но Володя и Наталья Евгеньевна не обращали на них никакого внимания. Им всегда было интересно друг с другом, они были очень дружны, мать и сын.

Быт их, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Нет, конечно, они были сыты и чисто одеты в аккуратно заштопанные вещи – Володя, как правило, донашивал одежду и обувь Игоря, соседа по квартире, который был старше на два года. Необходимость купить что-то новое всегда оборачивалась для семьи чуть ли не катастрофой, а питались преимущественно картошкой, капустой и макаронами. Шестикопеечные котлеты из кулинарии могли позволить себе не каждый день. Сыр, даже плавленые сырки «Волна», или колбасу – вареную «Докторскую» по два двадцать или полукопченую «Краковскую» – еще реже. Что уж говорить о деликатесах вроде лимонада или апельсинов? Когда жена партийного босса изредка угощала гувернантку «Белочкой» или «Мишкой на Севере» (Наталья, конечно, никогда сама не ела тех конфет, приносила домой), это становилось настоящим праздником для мальчишки.

Жили они в Дункином переулке, мягко произнося его название как «Дунькин переулок», на четвертом этаже, в одиннадцатиметровой комнате. Окно, где между двойными рамами, липкими от замазки, всегда хранились продукты, выходило во двор. И по сей день воспоминания о дворе были одной из самых ярких страниц в памяти Владимира, он искренне благодарил судьбу за то, что ему довелось жить именно там, а не в каком-нибудь доме с типичным ленинградским двором-колодцем – каменным мешком, куда даже летом редко заглядывает солнце. У них-то было достаточно и света, и зелени, и места.

Жизнь во дворе начиналась рано. Едва брезжил рассвет, дворник Степаныч разматывал стометровый брезентовый шланг, подсоединял его к домовому крану и орошал все вокруг. Капли искусственного дождя падали на асфальт и долго висели на травинках газона, на ярких бутонах георгинов, заботливо высаженных жильцами у входа в парадное. Потом Степаныч убирал шланг и снимал вентиль с крана, чтобы «ребятня не лила зазря воду». Тщетная предосторожность! У каждого мальчишки в битком набитом подобными сокровищами кармане обязательно имелся собственный вентиль, при помощи которого наполнялись «брызгалки» – бутылочки, выпрошенные у мастеров из соседней парикмахерской, – и устраивалась веселая забава.

Целый день из окон звучало радио, доносились вкусные запахи готовящихся завтраков, обедов и ужинов. То и дело хлопали двери парадных, жильцы спешили на работу и в школу, потом возвращались, пенсионеры выходили посидеть на лавочках, поиграть в шахматы, постучать костяшками домино. За бомбоубежищем, около голубятни, собирались городошники и метким броском «распечатывали» очередной «конверт». Автолюбители целыми днями возились со своими «Москвичами», «Запорожцами», старенькими, еще «с оленем», «Волгами». Хозяйки, поднимая клубы пыли, выбивали ковры, развешанные на металлических каркасах. До темноты не смолкал гомон детских голосов. Малышня возилась в песочнице, раскачивалась на качелях, оглашавших всю округу равномерным скрипом, девчонки прыгали в «классики» и в «резиночку»; мальчишки играли в войну, ножички, казаки-разбойники или, если Андрюха Карасев из пятьдесят второй квартиры приносил свой «настоящий» мяч, в футбол и вышибалы.

К вечеру двор пустел, крики: «Ира! Мишка! Сейчас же домой, я кому сказала!» – постепенно стихали, взрослые жильцы расходились по квартирам, к ужину и телевизорам. Наступало время молодежи. В сумерках парни и девушки сидели на лавочках или собирались компанией в деревянной беседке. Бренчала гитара, хрипел катушечный магнитофон на батарейках – гордость Сережки Бугрова, первого во дворе красавца, звучал девичий смех, светились огоньки сигарет.

Маленький Вовка Яковлевский тоже целыми днями пропадал во дворе. Но чем старше он становился, тем больше важных дел у него появлялось. Он рано начал помогать маме по дому, стирал, убирал комнату, мыл, согласно графику дежурств, коридор и места общего пользования, ходил за покупками, отстаивая долгие скучные очереди. Очереди были неотъемлемой частью жизни, прийти и сразу что-то купить – неважно что, хоть билет в кино, хоть эскимо за одиннадцать копеек, хоть булку хлеба, хоть школьную резинку – было невозможно, за всем приходилось отстоять очередь.

Учился Володя легко, был одним из лучших учеников в классе. Только по химии у него постоянно выходила тройка, ну не давалась ему эта наука, все остальное – пятерки, изредка четверки. К радости мамы, он много занимался языками, читал книги в оригинале, иностранные газеты и журналы, которые иногда можно было достать. Но причиной такого усердия была не только его любовь к знаниям, точнее, не столько любовь к знаниям, сколько надежда на успешное будущее. Он хорошо понимал, что мама не в состоянии лучше обеспечивать их семью, и никогда, даже будучи совсем маленьким, не жаловался на лишения и ничего не просил. Но в то же время нехватка самого необходимого ощущалась столь остро, что не замечать ее было невозможно. Влажными ветреными зимами Володя постоянно мерз в одежде с чужого плеча и старой обуви – а многие его одноклассники щеголяли в модных импортных куртках, дорогих шапках, ярких шарфах и даже в дубленках. Не то чтобы Вовка им завидовал, нет. Просто ему тоже хотелось, отчаянно хотелось иметь фирменные джинсы, портфель «дипломат», жевать жвачку, слушать магнитофон, есть финскую копченую колбасу «Салями» и ездить отдыхать на море, в Крым, на Кавказ или в Прибалтику. Ему было лет двенадцать, когда он твердо решил – у меня все будет, я сам всего добьюсь. Но этими своими планами Володя ни с кем не делился. Мама всячески избегала подобных разговоров, а в школе внушали, что мещанство и вещизм – это очень плохо и недостойно советского человека, будущего строителя коммунизма.

В подростковом возрасте Володя много читал, но любил не фантастику или приключения, как большинство его сверстников, а те произведения, преимущественно из западной литературы, где описывался мир бизнеса, финансов, биржи, торговли – всего того, что на истории и обществоведении называлось «капиталистическими товарно-денежными отношениями». Этот мир, мир цифр, прибылей и убытков, риска и тщательно продуманных сложных схем, увлекал куда сильнее, чем кругосветные путешествия, борьба с нарушителями закона или устройство космических кораблей. Больше всего Володе нравилось банковское дело. С детства слово «банкир» казалось ему символом человека успешного, предприимчивого, уверенного в себе. В «не нашем» кино он обожал сцены, где действие происходило в банках. Красиво оформленные операционные залы с высоченными потолками; неторопливые и вежливые беседы служащих с клиентами. Подобный священнодействию ритуал оформления счетов; чековые книжки; тщательно оберегаемые, скрытые за целой системой брони и сенсоров ячейки для хранения ценностей; тележки, на которых возили золотые слитки и пачки денег, аккуратно упакованных в целлофан, – все это приводило его в восторг.

В старших классах он стал брать в библиотеке специальную литературу, читал и недоумевал, отчего страна, в которой ему довелось родиться, выбрала столь неудобную и малоэффективную экономическую систему. Однако поговорить на эту тему было не с кем. Однажды Володя попытался завести подобный разговор с мамой, но та испугалась и попросила «никогда впредь не высказывать подобных идей вслух». Наталья Евгеньевна была очень осторожна в таких вещах, поскольку страшно боялась за сына, у которого были «политически неблагонадежные» родители. Тем более что Володя рос человеком общительным, контактным, на удивление легко и быстро сходился с людьми. Его раскованность, обаяние и остроумие привлекали как сверстников, так и взрослых. Везде, где его знали, Вова Яковлевский был всеобщим любимцем.

Володя окончил школу с двумя четверками и тройкой все по той же химии. Но и такого аттестата было вполне достаточно, чтобы замахнуться на хороший вуз. В выборе института у Владимира не было никаких колебаний – разумеется, финансовый. Со специализацией дело обстояло чуть сложнее. Банковская сфера по-прежнему казалась самым привлекательным направлением… но очень уж мало напоминала отечественная система сберкасс ту область, которая его действительно интересовала. И в результате документы были поданы на бухгалтерский факультет.

Ехать до института, находящегося на канале Грибоедова, нужно было тремя трамваями, а потом еще десять минут идти пешком, но это его не остановило. Володя два года готовился к поступлению, занимался на подготовительных курсах и успешно сдал вступительные экзамены, набрав аж на полтора балла больше, чем нужно. Сначала он подумывал о вечернем отделении, чтобы устроиться на работу и внести свою лепту в семейный бюджет, но мать его отговорила, поскольку учеба на вечернем не давала отсрочки от армии.

В семье актера, где на тот момент работала Наталья Евгеньевна, ей платили, как она говорила, прилично – сто пятьдесят рублей. Но этого все равно было очень мало, учитывая, что в то время далеко не шикарное пальто стоило больше сотни. Стипендия у Владимира была тридцать рублей. Очень хотелось подработать, но он понятия не имел, как.

Однажды к ним в комнату заглянула Шура, соседка по коммуналке, и пожаловалась на свою проблему. Женщина увидела в комиссионке на Невском шикарные туфли, новые и совсем недорогие. Туфли были маловаты, наделись с трудом, но соседка все равно их купила – авось разносятся. Однако первый же выход в свет показал, что ходить в обновке Шура не может. Узкие стильные «лодочки» на шпильке с кокетливо вырезанным носком невыносимо жали, ни попытка растянуть туфли в мастерской, ни народные средства, вроде налитой внутрь водки, не помогли.

– Получается, деньги на ветер выбросила, – сокрушалась женщина. – Так жаль двадцати пяти рублей!.. Думала – вот подфартило, за четвертак урвала вещь, которую дешевле, чем за сорок, не купишь, а оказалось… И в магазин обратно не берут, говорят, оформляйте опять комиссию, а это за вычетом процента, да и очередь надо отстоять, полдня, не меньше. Володенька, может, предложишь кому у себя в институте, а? У меня в химчистке бабы и рады бы взять, да всем малы. А у вас там девочки молоденькие, может, кому и подойдет, а?

– Ну, давайте! – согласился он, подумав пару минут.

Соседка отдала коробку. Владимир решительно выбросил лежавший внутри чек и на другой же день принес туфли в институт.

– Жанка, тебе случайно лодочки на шпильках не нужны? – спросил он у первой модницы на курсе.

Девочки мгновенно обступили его и рвали туфли из рук.

– Ой, какие красивые! ГДР! Дай, дай я померяю! А сколько стоят?

– Сорок рублей, – не моргнув глазом, ответил Владимир.

– Беру! – заявила Жанка и тут же вынула из сумки деньги. Три красных десятки и две синие пятерки.

Двадцать пять рублей благополучно вернулись к обрадованной Шуре. А десятку и пятерку Владимир положил на обеденный стол, прижав сверху, для надежности, библиотечным номером «Иностранной литературы» за позапрошлый месяц.

– Откуда деньги? – удивилась мама, вернувшись домой.

– Я заработал, – гордо заявил он.

Владимир думал, что такого ответа будет довольно. Но вышло иначе. Мама пристала с вопросами, была очень настойчива и в конце концов вынудила его все рассказать. Узнав правду, охнула и как-то тяжело, неуклюже, опустилась на стул.

– Только этого еще не хватало! Ты что, не понял, что натворил?

– А чего такого? – стал защищаться он. – Авось Жанка не обеднеет. У нее отец директор овощной базы, деньги лопатой гребет.

– Господи, да при чем тут это? Сколько бы у них ни было денег, так поступать нельзя!

– Почему?

– Во-первых, потому что это обман. А во-вторых, тебя могут посадить за спекуляцию.

– Ой, да брось ты, мам! – отмахнулся он. – Знаешь сколько у нас ребят фарцуют? Знакомятся с иностранцами, достают у них жвачку, сигареты, джинсы и продают. Это нормально.

– Нет, это ненормально! – закричала вдруг мать. Первый раз в жизни она повысила на него голос. – Я не допущу, чтобы мой сын попал в тюрьму! Немедленно поезжай к этой девочке, к Жанне, и верни ей пятнадцать рублей. Извинись и скажи, что перепутал цену.

– Мам, я даже не знаю ее адреса.

– Сообрази, как узнать, не маленький.

Он послушался. Набрал пару телефонных номеров, выяснил, где живет Жанка. И, уже в двенадцатом часу ночи нагрянув к ней, потом еле успел на метро.

Мама, дожидаясь его, не ложилась. Сидела, прямая, строгая, в старом кресле, читала в свете настольной лампы ту самую «Иностранную литературу». Увидев, как он вошел, поправила очки и сказала:

– Владимир, поклянись, что ты никогда больше не сделаешь ничего подобного. Моей жизнью поклянись.

Но ему в тот момент меньше всего был нужен этот мелодраматизм. Он устал, нанервничался, да и выглядеть перед Жанкой идиотом было крайне неприятно. Не говоря ни слова, Володя принялся разбирать постель.

– Ты что, не слышал меня? – спросила мать.

– Мам, – тихо сказал он в ответ. – Перестань, а? Не обижайся, но у нас с тобой разные взгляды на жизнь. Я пошел тебе навстречу, сделал, как ты просила, и вернул деньги. Но лично я считаю, что имел право повысить цену, – и никто меня в этом не переубедит.

– Ты можешь считать все, что тебе угодно, – парировала она. – Но есть такое понятие, как закон. А законы нашей страны запрещают спекуляцию.

– А если я с этим не согласен? – Он отшвырнул свою тощую подушку и поглядел на мать. – Почему я должен следовать законам, которые меня не устраивают?

Она пожала плечами:

– Мне казалось, что ты уже достаточно взрослый и тебе не надо объяснять такие вещи. Ты живешь в этой стране – значит, обязан соблюдать ее законы.

– Даже бредовые?

– Даже бредовые. В России могут быть любые законы, любая власть, любые люди у этой власти… Любые условия жизни, в конце концов. Но она все равно остается РОССИЕЙ. Нашей родиной. А мы, русские, не можем быть счастливы нигде, кроме родины, так уж мы устроены. Поверь мне, я это знаю.

Впервые она упомянула о своем прошлом так открыто. Раньше они никогда не обсуждали эту тему. Да, Владимир с детства знал, что его прадед – белоэмигрант, а мама и бабушка вернулись в страну, как только представилась такая возможность. Именно поэтому им так трудно живется – ведь мамины родители предали родину, и теперь нужно заслужить ее прощение. Сначала, когда он был маленьким, принимал это как должное. Потом перестал задумываться об этом. Но теперь вся горечь, все обиды, накопившиеся в душе за долгие годы, выплеснулись наружу.

– Да, ты знаешь! – он повысил голос. – Ты сделала свой выбор. И не только за себя, но и за меня. Меня никто не спрашивал, хочу ли я здесь жить! В этой нищете, в этом лицемерии, в этой лжи! При такой идиотской политической и экономической системе!

Он выкрикнул эти слова и сам испугался. Без сомнений, тема была для матери очень болезненной. Кто знает, какой будет ее реакция? Быть может, она тоже выйдет из себя, расплачется или ей станет плохо? Но ничего подобного не произошло. Наталья Евгеньевна лишь вздохнула и проговорила:

– Боюсь, ты не сумеешь этого понять… Пока сам не побываешь в такой ситуации. И не осознаешь, что счастье жить на родине, среди людей, которые тебя понимают, среди русской речи и книг на родном языке, дороже всего на свете. Даже любви, – с горечью добавила она. Помолчала, думая о чем-то своем, затем вдруг резко поднялась с кресла. – Поздно уже, третий час. Давай спать укладываться.

Ночью ему показалось, что она плакала у себя за ширмой. Хотя, может быть, и впрямь только показалось – очень уж тихими были ее всхлипывания.

Больше они к этому разговору не возвращались. Но и легких заработков в его жизни больше не было. Когда очень нужны были деньги, они с ребятами шли на железную дорогу и разгружали товарные вагоны.

С распределением Владимиру повезло, его не отправили, как шутили студенты, «ни в Усть-Урюпинск, ни в Тетюши Мухосранской области». Яковлевский был сиротой и окончил институт с красным дипломом. Этого оказалось достаточно, чтобы его взяли на работу в приличное место – бухгалтером в небольшой ленинградский НИИ. Оклад сто тридцать рублей, раз в квартал премия, в конце года тринадцатая зарплата. И Володя, и его мама были счастливы. Особенно Наталья Евгеньевна, здоровье которой в последнее время стало ухудшаться. Она крепилась, продолжала работать и наотрез отказывалась идти в поликлинику. Она вообще ненавидела лечиться и старалась обращаться к врачам только в исключительных случаях.

Вскоре началась перестройка, но первое время никто из простых людей еще не разобрался, что это такое и с чем едят. Разве что стало больше разговоров, статьи в газетах и передачи по телевизору и радио сделались чуть смелее. То тут, то там было слышно, что такому-то и такому-то разрешили выезд за границу. Владимир сам не знал, как относиться к такому явлению, как эмиграция. Да, он любил свою родину, несмотря на весь царящий здесь коммунистический маразм (теперь уже об этом можно было говорить почти открыто). И в то же время что плохого, если человек хочет быть там, где ему хорошо? Да ничего, ровным счетом ничего плохого. Вот мама говорит: «Люди, язык, книги». Но люди везде одинаковые. А книги можно и с собой взять…

Однажды ранним утром, когда они с матерью пили чай перед работой, явилась почтальонша и принесла заказное письмо. Раньше они никогда не получали заказных писем. Тем более в заграничном конверте непривычной формы, с иностранными марками. Перед их адресом, аккуратно написанным печатными буквами, – именно перед, по-западному, а не после, как в СССР, – значилось: «Натали и Владимир Яковлевский». Обратный адрес был написан по-немецки: «Bern, Kramgasse». Имя отправителя – Дитер Алье – Владимиру ничего не говорило.

Зато оно, по-видимому, многое сказало его матери. Наталья Евгеньевна ахнула и побледнела. У нее так затряслись руки, что она даже не смогла вскрыть конверт.

Владимир вынул сложенный вчетверо белоснежный листок с еле заметным, точно водяные знаки, узором. Эта бумага даже пахла как-то по-особенному! Письмо оказалось на немецком, строки выглядели очень ровными, точно написанными по трафарету, – а может, так оно и было?

«Дорогие Натали и Владимир!

Пишет вам ваш двоюродный дядя и троюродный дед Дитер. Надеюсь, Натали, ты еще помнишь меня.

С огромной радостью я узнал о переменах, которые происходят в вашей стране. Теперь, когда «железный занавес» пал и вам разрешили общение с другими странами, я поспешил разыскать вас. Это было нелегко, если бы не помощь старых друзей и бывших коллег по Министерству иностранных дел, я бы не справился с этой задачей. Зато теперь я знаю, что ты жива и здорова, у тебя сын Владимир, который родился в 1962 году. Значит, сейчас ему двадцать шесть лет, если я ничего не перепутал.

К сожалению, это все, что я знаю. Был бы очень рад получить от вас письмо, где вы подробно рассказали бы о себе. Но еще больше я бы обрадовался, увидев вас в Берне. Я уже стар и очень одинок. Встреча с единственными родственниками стала бы огромным подарком для меня. Все хлопоты, в том числе и материальные, готов взять на себя. Сообщите о своем решении, и я немедленно займусь оформлением документов.

Какое счастье, что я разыскал вас! Благодарю за это Бога денно и нощно.

Ваш Дитер.

2 декабря 1988 года».

Некоторое время мать и сын молчали. Просто сидели напротив друг друга за столом, а на ветхой клеенке между ними белело письмо из Швейцарии.

– Это ведь тот самый дядя, о котором ты говорила, да? – спросил, наконец, Владимир. – Кузен твоего отца, который помог вам в начале войны перебраться из Франции в нейтральный Берн?

Наталья кивнула:

– Да, это он. Не думала, что он еще жив… Хотя, когда мы уезжали, ему не было еще и пятидесяти, значит, сейчас лишь слегка за восемьдесят.

– И что, у него не было ни детей, ни жены?

– Тогда не было. Он ведь всю жизнь был влюблен в мою мать, много раз делал ей предложение. Но она хранила верность памяти отца… Получается, что и после нашего отъезда дядя Дитер так и не женился.

– Мама, – Владимир взял ее ладонь над столом и тихонько сжал ее, – но мы ведь не откажемся от его предложения, правда? Такой шанс бывает один раз в жизни, его нельзя упускать!

– Я не знаю, Володя. – Наталья Евгеньевна осторожно высвободила руку. – Все так сложно… Скорее всего, тебе не разрешат ехать. Не так уж сильно у нас тут все изменилось, как это кажется…

– Но попробовать-то надо! – Его глаза загорелись. – Значит, так: сейчас пишем дяде Дитеру ответ, потом помчимся в ОВИР, узнаем, какие нужны документы…

– Помчишься, – с грустной улыбкой поправила она.

– Хорошо, – с готовностью согласился сын. – Я все разузнаю сам. А потом мы…

– Не мы, а ты, Володя. Я никуда не поеду.

– Как? Почему? Такая возможность…

– В том числе и потому, что у тебя одного будет больше шансов уехать.

– Но, мама…

– И все, хватит об этом. У тебя есть четверть часа на то, чтобы написать ответ на письмо. Если успеешь за это время, я смогу по дороге на работу зайти на почту и отправить.

Мама оказалась права. Несмотря на то что приглашение от дяди пришло очень быстро, на подготовку к поездке ушло больше полугода. А началось все с беседы в институтском первом отделе. В то время при кадровой службе каждой организации существовал отдел, отвечавший за благонадежность сотрудников, – местный КГБ, как шутили у них в институте. И, разумеется, первым отделом связь научных институтов с системами безопасности не ограничивалась. В каждой лаборатории, в каждом секторе были внештатные осведомители. А руководящие должности в НИИ очень часто занимали отставные работники органов. Никого не смущало, что они раньше не имели никакого отношения к науке и ничего не понимали в ихтиологии, речном транспорте, искусстве и так далее. По городу ходили слухи, что только акушерско-гинекологическому институту удалось отказаться от предложенной сверху кандидатуры директора. Академики и профессора тактично, но настойчиво заявили: извините, у нас дело тонкое, и вы, несмотря на ваши таланты, в нем не разберетесь. В Большом доме подумали и не сразу, но все-таки согласились.

В кабинет к Валерию Львовичу, низкорослому дядьке с одутловатым лицом и ранней лысиной, Владимира вызвали спустя всего лишь несколько дней после первого посещения ОВИРа. А ему-то казалось, что на работе еще никто не знает о его планах!

– Ну что, молодой человек, в Швейцарию, значит, захотели. – Это был не вопрос, а утверждение.

– Да, – кивнул Володя. – Получил приглашение от троюродного дедушки из Берна.

– Да уж, с родственниками тебе повезло… – язвительно заметил Валерий Львович. – Матушка «из бывших», реэмигрантка, отец десять лет отсидел за политику. Дед троюродный, швейцарец этот самый, сотрудник министерства иностранных дел…

– Был когда-то. Но теперь он на пенсии. Ему за восемьдесят, он очень одинок, вот и захотел повидаться с родными.

– «Родными»… – усмехнулся собеседник. – Давно ли он тебе родным стал?

– Всегда был, только мы ничего не знали друг о друге. Что же здесь плохого, что мы нашлись? – Владимир почувствовал, как в нем начинает закипать раздражение.

– Что плохого? Да ничего, конечно, плохого в этом нет. Только где эти твои родные были, когда мы здесь страну поднимали или когда фашистов гнали, а? Получается, когда трудно было – в кусты, а теперь – пожалуйте в гости?

– Фашистов не только мы одни гнали, и в других странах тоже земля под ногами горела, – ответил Владимир.

– Это, что ли, в твоей Швейцарии земля у них под ногами горела? – Валерий Львович встал, прошелся по кабинету, снова сел. – Да они все годы нейтралитет соблюдали, пока мы проливали свою кровь!

Володя отлично знал, что ни капли своей крови Валерий Львович на войне не пролил. Хотя бы потому, что лет ему было чуть больше сорока. Ему многое хотелось высказать этому отвратительному типу, но он сдерживал себя, понимая: одно неосторожное слово – и поездки не видать как своих ушей. И он благоразумно заявил:

– Я о Франции говорил. Там мой родной дед, мамин отец, сражался под знаменами генерала де Голля. И геройски погиб в борьбе с фашизмом. Да, он был француз, но у меня есть все основания им гордиться.

В кабинете повисла напряженная пауза. Володя настороженно ждал – что будет дальше? О чем его еще спросят, в какое больное место попытаются ударить?

Человек напротив долго молчал, курил, словно раздумывая о чем-то, затем взял на столе какие-то бумаги, принялся их изучать. Володя сидел не шелохнувшись.

– Ладно, Владимир Павлович, – проговорил наконец собеседник, не отрываясь от бумаг. – Ступай. Вызовем, когда будет надо.

И Володя понял, что выиграл первый бой.

Через некоторое время его действительно вызвали – на институтское партийное собрание. Его вопрос был последним на повестке дня. Собрание проходило в пятницу, после работы, все нервничали, поглядывали на часы, особенно мужчины, которых в зале явно было большинство, – через час по телевизору должен был начаться футбол.

Однако парторг, судя по всему, спортом не интересовался, и спешить ему было некуда. Он неприязненно взглянул на Владимира и с места в карьер напустился на него:

– На Запад, значит, потянуло? Не стыдно тебе? Государство вас воспитало, вырастило, выучило – а от вас никакой благодарности!

Сидевший рядом с ним Валерий Львович молча ядовито улыбался. В глазах «прозаседавшихся» появилась вселенская тоска. Люди поняли – это надолго.

– Вы так говорите, точно я в эмиграцию собрался, – стал защищаться Володя. – Я ж не насовсем в Швейцарию хочу поехать. А только на две недели. Родственника навестить, мир посмотреть…

– Знаем мы ваше «мир посмотреть»! – не дал договорить парторг. – Небось прибарахлиться охота. Сейчас времена изменились, разрешили по заграницам ездить, а вы и рады. У вас, у молодых, только одно на уме – шмотье импортное, «Леви Страусы» да «Адидасы»! Слышал небось выражение: «Сегодня носит «Адидас», а завтра родину продаст»?

– Я его по-другому слышал, – скромно проговорил Владимир, опустив глаза. – «Если носишь «Адидас» – тебе любая девка даст».

Это был удачный ход. Зал взорвался одобрительным мужским хохотом, и парторг, как ни крепился, не мог сдержать улыбки. Валерий Львович побагровел от досады. Парторг пожал плечами, хотел было еще что-то сказать, но не стал и только махнул на Володю рукой – черт, мол, с тобой, иди отсюда. На том партсобрание и закончилось.

Потом была беготня, сбор многочисленных непонятно кому и зачем нужных справок в жэке, загсе, архивах… Были собеседования в райкоме и бесконечные походы в Василеостровский ОВИР, начальника которого, как узнал Володя, звали Олег Васильевич Иванов, и оттого местные остряки расшифровывали аббревиатуру вверенного ему учреждения, как «Олег Васильевич Иванов Разрешил». Не обошлось и без визитов в Большой дом, где упирали на то, что здесь, в СССР, у Владимира остается мать – уже немолодая и не отличающаяся крепким здоровьем. Но он все выдержал, выстоял и не совершил ни одной ошибки. И настал день, когда самолет швейцарских авиалиний с пассажиром Яковлевским на борту вылетел из Пулкова и через несколько часов совершил посадку в Цюрихе.

Дядя Дитер, энергичный, подтянутый, выглядящий не старше шестидесяти лет, сам встретил его с табличкой в руках, помог быстро справиться со всеми формальностями и лично отвез домой в собственном «Фольксвагене».

Володя пробыл в Швейцарии две недели. Поездка произвела на него ошеломляющее впечатление, и дело было даже не в пресловутом благополучии, не в уровне жизни, который так кардинально отличался от того, что царил у него на родине. Да, жившие тут люди питались деликатесами, прекрасно одевались, обитали в комфортных шикарных домах и разъезжали на дорогих машинах по хорошим дорогам. Но главное было в другом. Эти люди были свободны. Свободны говорить, думать и делать то, что хотят. Свободны путешествовать по всему миру, куда заблагорассудится, без долгих предварительных хлопот и унижений. Свободны зарабатывать своим трудом столько, сколько им нужно, и не бояться, что их посадят в тюрьму.

Здесь, на Западе, люди были совсем иными. Уверенными в себе, улыбчивыми, дружелюбными, открытыми. Им не нужно было тратить нервы на очереди и ужасающую давку в общественном транспорте, у них хватало времени и сил не только на работу, но и на общение, на полноценный отдых, на то, чтобы окружить себя красотой и постоянно поддерживать ее.

Берн показался Владимиру сбывшейся сказкой, настоящим раем на земле. Стоял октябрь, в Ленинграде уже было холодно и сыро, небо, серое, как гранит, одевающий Неву, плакало мелким дождем со снегом, под ногами хлюпала слякоть – а здесь сияло солнце, и повсюду, на каждой улице и площади, цвели цветы, точно в мае. Родной город Владимира тоже был прекрасен, но Берн… Берн с его восхитительным сочетанием древности и современности оказался вне конкуренции.

Целыми днями очарованный Владимир бродил по оживленным улицам и набережным, любовался старинными зданиями, живописными аркадами и колоннадами, под которыми так хорошо прятаться от осенних дождей, средневековыми башнями, великолепными мостами и фонтанами, готическими соборами и протестантскими храмами в стиле барокко. Как любой попавший в Берн россиянин, он тоже попытался разыскать Блюменштрассе, знаменитую Цветочную улицу, где, согласно культовому фильму, некоторое время жил и покончил с собой герой блистательного Евгения Евстигнеева, профессор Плейшнер. Но это не удалось. Местные жители, разумеется, не смотревшие «Семнадцать мгновений весны», только разводили руками. А маленькие тихие улочки Берна все, как одна, напоминали Блюменштрассе и, несмотря на осень, утопали в цветах.

Скромная по западным меркам четырехкомнатная квартира Дитера Алье находилась в исторической части города, на одной из самых красивых и знаменитых улиц – Kramgasse, недалеко от музея Альберта Эйнштейна. Комфортабельность жилища швейцарского пенсионера просто поражала. Чего у него только не было! Стиральная машина, которая не только стирала, но и высушивала белье, микроволновка, тостер, машина для мойки посуды, огромный телевизор с великолепным качеством изображения, видеомагнитофон, радиотелефон… После девятиметровой коммунальной кухни и очередей в ванную с газовой колонкой все это казалось фантастикой.

С дедом, которого Владимир по примеру матери называл дядей, они очень быстро сделались друзьями. Было смешно, что раньше в воображении ему почему-то рисовался дряхлый, чопорный и педантичный старик. Реальный Дитер Алье ничем не походил на этот образ. Он был активен и жизнерадостен, плавал, ходил на лыжах, шутил, был совсем не прочь выпить, любил вкусно поесть и до сих пор помнил русские песни, которые пела когда-то Ольга Петровна, бабушка Владимира.

Встретив друг друга, родственники проводили целые часы в задушевных разговорах. Языкового барьера почти не было – стараниями Натальи Евгеньевны Владимир свободно владел немецким. Дядя Дитер много рассказывал, но еще больше расспрашивал. Ему хотелось знать все. И о самом Володе, его интересах, взглядах, мечтах, его друзьях и девушках, его планах на будущее. И о подробностях жизни матери, которую дядя называл Натали, и о судьбе бабушки, чье имя Дитер произносил твердо, пропуская мягкий знак, – Олга. Поскольку Ольга Петровна умерла еще до его рождения, Владимир мог рассказать о ней не слишком много и исключительно со слов матери, но даже эти крохи информации, по-видимому, были очень значимы для пожилого собеседника. Над ее последними фотографиями, которые передала мама, Дитер заплакал.

Если первая «швейцарская» неделя была полностью посвящена Берну, то вторую они провели в более дальних путешествиях – ездили в Альпы, на озера, осмотрели множество городов и деревень. Специальная поездка была предпринята в Лугано – чудесный городок на берегу озера, приведший Владимира в полный восторг. Невдалеке от Лугано, в живописном месте, дядя Дитер недавно купил уютный восьмикомнатный коттедж.

– Вот, собирался было перебраться сюда, – говорил он, демонстрируя гостю свое приобретение, – да передумал. Все-таки привычка дает о себе знать. Столько лет прожил в Берне – трудно сменить столицу на провинцию.

Владимир только качал головой. Домик на берегу озера был со всеми удобствами и выглядел еще более современно и шикарно, чем квартира дяди. А Лугано оказался замечательным местом, где были и памятники старинной архитектуры, и роскошные бутики, и уютные ресторанчики-«гротто», и музеи, и собственный университет. Назвать этот город провинциальным у Володи просто язык не поворачивался.

День отъезда приблизился с неумолимой быстротой, и накануне Владимир заявил дяде, что на всю жизнь влюбился в Швейцарию. Дитер пригладил аккуратно стриженные седые волосы.

– Я уже некоторое время хотел поговорить об этом с тобой… Мне кажется, тебе нужно перебираться сюда насовсем. Подумай сам. Что будет дальше с вашей страной, еще неизвестно. Очень хочется надеяться на изменения к лучшему, но я уже слишком стар, чтобы легко во что-то поверить… А здесь у тебя могла бы быть спокойная и обеспеченная жизнь. Да и мне, признаюсь, было бы намного легче, если б я знал, что рядом есть близкий человек. Мне ведь уже недолго осталось. Разумеется, наследство мое нехитрое: вот эта квартира, коттедж на озере около Лугано, помнишь, мы там были, и небольшой счет в банке. Но мне очень хотелось бы, чтоб все это досталось тебе. И без всех этих условностей и проволочек, без которых, как ты говоришь, в России никуда…

В ответ Владимир только вздохнул. Разумеется, если б дело было только в нем, он бы и раздумывать не стал, сразу бы согласился. Однако существовало слишком много «но».

– Дядя, дорогой мой, кому я тут нужен? – горько усмехнулся он. – Что я буду тут делать? Где работать? Я чужак, меня никто не знает… Куда меня возьмут? Если только улицы подметать?

Дитер улыбнулся:

– Ну почему же сразу «улицы подметать»? У тебя все-таки есть способности и голова на плечах. Думаю, ты смог бы осуществить свою мечту и работать в банке. Образование твое здесь, конечно, не котируется, но, я уверен, оно поможет тебе быстро освоить банковское дело.

– Дядюшка, вы, наверное, смеетесь надо мной? О каких банках может быть речь? Мне туда никогда в жизни не устроиться.

– Я размышлял на эту тему… И вспомнил, что есть один человек, который мог бы помочь. Когда-то он… – Дитер слегка замялся, – очень хорошо относился к… к нашей семье. Правда, это было давно, прошло уже больше тридцати лет. Я знал его молодым человеком, теперь ему уже под шестьдесят, он банкир, известная и уважаемая личность. Надеюсь, он не откажет мне в просьбе. Конечно, тебе и самому придется приложить немало усилий. Но в этой жизни всего можно добиться, было бы желание.

Это, конечно, было здорово. И все-таки не самое главное.

– Дядюшка, ну а как же мама?

– Может быть, мы с тобой сумеем уговорить ее вернуться?

– Нет, это исключено. Она не поедет. И, боюсь, мой отъезд стал бы слишком большим ударом для нее. Она так плохо чувствует себя последнее время…

В ответ старик положил ладонь на его руку.

– Подумай, Владимир, подумай. Я тебя не тороплю. Время еще терпит… надеюсь.

Домой он вернулся окрыленный, обновленный, словно заново родившийся. Привез целую сумку подарков, два альбома с великолепными цветными фотографиями и был готов без устали рассказывать о поездке дни и ночи напролет. Наталья Евгеньевна с живым интересом рассматривала снимки, узнавала знакомые места, отмечала изменения, происшедшие в швейцарской столице за тридцать лет, и тихонько вздыхала. Владимир решил, что момент для серьезного разговора вполне подходящий.

– Ты не представляешь, какой у нас дед! – начал он издалека. – Это всем дедам дед! Ты была права – ему не дашь и шестидесяти лет, отлично выглядит, водит машину, как заправский автогонщик, плавает лучше меня и еще несколько лет назад ездил на горных лыжах. А какой интересный собеседник – знающий, умный, остроумный! Общаться с ним – одно удовольствие.

– Да, дядя Дитер всегда был мужчина хоть куда, – улыбнулась мать. – А как он тебя встретил?

– Как родного. И знаешь, мама, это не просто сравнительный оборот. Он действительно видит в нас с тобой, – последние слова он подчеркнул интонацией, – своих единственных родственников. Представляешь, он собирается оформить завещание, по которому оставит все свое имущество мне.

– Что ж, это было бы очень мило с его стороны. Налить тебе еще чаю? – Она положила ладонь на крутой бок эмалированного чайника, проверяя, насколько он остыл.

– Да погоди ты со своим чаем, мама! Тут такое дело… В общем, дядя предлагает нам с тобой перебраться к нему в Швейцарию. Насовсем. Как ты на это смотришь?

– Ты знаешь мое мнение на этот счет, Владимир! – сухо ответила мать. – Я уже однажды сделала свой выбор и менять ничего не собираюсь. Мой дом, моя родина – здесь. Мне нечего делать ни в Швейцарии, ни в какой-либо другой стране.

– Но…

– Для меня никаких «но» не существует. А ты… Ты волен поступать, как считаешь нужным. Это твое дело и твоя собственная жизнь.

Она встала, взяла в руки чайник и отправилась на кухню, поставив таким образом точку в разговоре.

«Акклиматизация» к советской жизни далась Володе очень тяжело. У него было такое чувство, что он побывал не в другой стране, а как минимум на другой планете. На контрасте со свежими воспоминаниями все противоречия и недостатки отечественного строя воспринимались особенно остро. Время шло, но яркие впечатления от поездки не тускнели. Он почти каждый день думал о том, чтобы снова отправиться в Швейцарию и на этот раз остаться там навсегда. Пожалуй, дядя прав – стоит лишь приложить усилия, и у него там все получится, и с жильем можно что-то решить, и работу найти. Вон сколько людей сейчас уезжают за кордон: кто в Израиль, кто в Штаты, кто в Германию… И ничего ведь, устраиваются как-то. Проблема только в маме. Уговорить ее невозможно, а оставить тут одну страшно. Последнее время она стала сдавать просто на глазах.

Здоровье Натальи Евгеньевны действительно ухудшалось с каждым днем. Начались боли в животе, настолько сильные, что мать даже изменила сама себе и согласилась-таки на визит к врачу. Анализы показали самое страшное – злокачественную опухоль. Володя, узнав диагноз, заплакал. Сколько он молился, сколько раз просил судьбу, чтобы его проблемы с отъездом как-нибудь разрешились. И вот он – выход. Но полученный такой вот страшной ценой. Воистину, когда боги хотят нас наказать, они исполняют наши желания…

Наталья Евгеньевна скончалась 22 августа 1991 года, во второй день путча. И от этого события, происходившие в стране, прошли как-то мимо Владимира. Он был занят совсем другим. Оформил все документы, организовал похороны, поминки – все честь по чести. А когда вышло сорок дней, написал дяде Дитеру о своем согласии переехать к нему навсегда. Других родственников у него не было, обзавестись собственной семьей не успел. Конечно, были и друзья, и девушки – но ни к кому из них Володя не был привязан так, чтобы ради них отказаться от заманчивых перспектив, которые открывала перед ним Швейцария. Вдруг и правда повезет и он сумеет найти работу в банке? Именно в этом, как чувствовал Владимир, было его призвание.

В этот раз подготовка к отъезду прошла не в пример быстрее и легче. Ни первого отдела, ни партсобраний, ни райкомов уже не было. На всякий случай Владимир взял и обратный билет, чтобы продемонстрировать его, если вдруг понадобится, но мера предосторожности не пригодилась. Выйдя из поезда на Бернском вокзале, он первым делом разорвал этот билет на мелкие клочки.

Как выяснилось, за прошедшие два года дядя Дитер не терял времени даром. Он действительно списался со своим старым знакомым, о котором говорил, и тот согласился встретиться с Владимиром. Банкир, его звали Анрэ Орелли, жил в Лугано, том самом городе, который так понравился Володе еще в прошлый его приезд. И Владимир был рад визиту в Лугано, словно долгожданной встрече со старым другом.

Банк находился в красивом старинном здании на улице с романтическим названием Виа Нисса. Анрэ Орелли походил на голливудского актера. Уверенный в себе, импозантный, сдержанный, элегантный, он выглядел воплощением мальчишеских представлений Владимира о банкирах. «Пожалуй, если б я познакомился с ним несколько лет назад, он стал бы моим кумиром!» – усмехнувшись, подумал Володя. Владелец банка, в свою очередь очень внимательно и пристально его рассматривал. Владимир удивился – здесь, в Швейцарии, такое излишнее внимание к людям было не принято. Он даже слегка смутился, но не подал виду.

– Вы совсем не похожи на свою мать, – сказал собеседник после долгого молчания.

– Да, – кивнул Володя. – Как мама выражается, пошел в отцовскую породу. Говорят, что я точная копия деда по папиной линии, историка Сергея Яковлевского.

– Совсем не похожи, – задумчиво повторил банкир, точно не слышал его слов. – И глаза у вас светлые. Не как у Наташи. У нее были карие глаза, медового оттенка. И волосы гораздо темнее ваших.

Эту тему Владимир не мог поддержать. Он помнил свою маму уже седой.

– А как она живет? – спросил Орелли глухим голосом, точно мучился мигренью и вынужден был разговаривать, превозмогая боль. – Как она выглядит сейчас? Чем занимается? Счастлива ли?

– Мама умерла, – с трудом произнес Владимир, боль еще не утихла.

– Умерла? – Орелли нахмурился. – Когда? От чего?

– От рака желудка. Совсем недавно.

Похоже, это известие потрясло его собеседника.

– Наташа… – тихо пробормотал он. – Наташа умерла… Недавно…

И закрыл лицо ладонями.

Владимир деликатно не произносил ни слова. Он догадался, что этот человек и его мать когда-то были очень близки, скорее всего, Орелли любил ее, возможно, и она его… Но мать никогда об этом не рассказывала. Впрочем, как только сейчас понял Володя, она вообще очень мало говорила о себе.

Банкир тем временем пришел в себя. Лицо его опять стало спокойным и непроницаемым.

– Эта новость стала неожиданностью для меня, – произнес он, точно хотел извиниться за столь бурное проявление чувств. – Одно время мы были знакомы с Наташей… А потом она уехала. Мне очень жаль.

Володя не знал, как истолковать последнюю фразу – то ли собеседник жалел об отъезде, то ли выражал соболезнования? На всякий случай он в ответ просто молча наклонил голову, что тоже, по его мнению, можно было истолковать как угодно.

– Давайте поговорим о делах, – предложил после паузы Орелли. – Как я понял из письма Дитера, вам нужна работа. Вы имеете какое-то представление о банковской сфере?

– У меня экономическое образование и семилетний стаж работы бухгалтером. Понимаю, что в вашей стране ни то, ни другое не котируется… Но я занимался самообразованием, читал много специальной литературы…

– Вот как? Ну что же… – Анрэ Орелли задал несколько профессиональных вопросов, сначала несложных, потом потруднее.

Владимир сумел ответить на все и испытал некоторое чувство гордости, когда собеседник кивнул:

– Да, я вижу, необходимые первичные знания у вас есть. Что ж, можем попробовать. Я готов взять вас к себе в качестве клерка. Когда вы сможете приступить к работе?

– В любое время.

– Хорошо, тогда начните прямо с завтрашнего дня.

Он нажал кнопку громкой связи и вызвал секретаря:

– Клавдия, это… Владимир Яковлевский. Он попробует поработать у нас. Отведите его к Джанни.

Так Володя получил работу в «Лугано-Прайвит-банке».

Конечно, было нелегко, особенно первое время. Нужно было осваивать новое дело и быть очень внимательным, не допускать ни одного промаха. Несмотря на былую привязанность к матери Владимира, Орелли, похоже, не собирался покровительствовать ее сыну. В кабинет к себе никогда не вызывал, а при встрече лишь вежливо отвечал на приветствие, не выказывая желания завести беседу или узнать, как идут дела у его нового служащего и все ли в порядке. У коллег Володя тоже не заметил никакого особого отношения. Впрочем, здесь это было в порядке вещей. Тут каждый был за себя, никто ни с кем не носился, никто, по большому счету, не обращал внимания на других. Не то что в Союзе. Там первые несколько лет сотрудники, особенно пожилые женщины, опекали его с истинно материнской заботой, не только помогали во всем, учили премудростям бухгалтерского дела, но даже постоянно следили, достаточно ли тепло он одет и успел ли вовремя пообедать. А тут каждый человек жил своей жизнью, никто ни к кому в душу не лез. Владимиру это, пожалуй, нравилось. И работа тоже очень нравилась. Все оказалось еще интереснее и увлекательнее, чем ему представлялось. Вечерами даже не хотелось уходить из банка, становилось жаль, что рабочий день уже закончился.

С жильем тоже все устроилось как нельзя лучше. Дядя Дитер заявил, что его коттедж на берегу озера в двадцати километрах от Лугано все равно пустует, и предложил племяннику первое время пожить там. Словом, жизнь очень быстро наладилась. Володя купил в кредит автомобиль, постепенно обзавелся хорошей одеждой, обувью, аксессуарами, необходимыми предметами обихода. В выходные дни он навещал в Берне дядю Дитера или отдыхал на озере: загорал, плавал, увлекся серфингом. У него завелись знакомства, друзья и приятельницы. В то время на Западе как раз была мода на все русское, мир следил за переменами, происходившими на его родине, и сразу несколько ведущих дизайнеров Европы выпустили коллекции с советской символикой. Привезенные на всякий случай из Ленинграда футболки с серпом и молотом и комплекты матрешек с изображениями российских правителей – «горби-долл», как их называли на американский манер – считались прекрасным подарком. Узнав, что Владимир русский, швейцарцы с интересом знакомились с ним, задавали вопросы, часто вызывавшие у Володи улыбку. Особенный интерес проявляли молодые женщины. Привлекательный, спортивный, хорошо одетый, веселый и остроумный русский пользовался у них большим успехом.

Период робости в общении с девушками у Владимира давно прошел. Еще в институте, где девчонок было подавляющее большинство, он осознал, что может нравиться, и пользовался этим. Однажды, еще в школе, ему довелось пережить неразделенную любовь, но все его увлечения, случавшиеся позже, были взаимны. Однако жениться на ком-то из своих подружек Владимир не торопился. Девушкам он объяснял это тем, что ему еще рано, надо встать на ноги, обзавестись жильем. Но в душе он отдавал себе отчет, что дело вовсе не в этом. Просто не встретилась еще она, та самая, единственная.

В Швейцарии первые полгода было то же самое – с тем только исключением, что теперь у него имелась и машина, и возможность пригласить подружку в ресторан, и отдельный дом, где они прекрасно проводили время. А потом… Потом он встретил Анжелу.

Это ж надо было – из всех девушек выделить именно дочку хозяина! Сразу вспомнилась подруга детства и соседка по коммуналке Леночка Дроздова. Она часто жаловалась, что, придя в промтоварный магазин, всегда почему-то выбирает из всех возможных вариантов самый дорогой…

В тот раз он так и не решился подойти к Анжеле. В том числе и потому, что был на корпоративном празднике не один, а с приятельницей. Хоть он не относился к ней столь серьезно, чтобы не смотреть в ее присутствии на других девушек, но все-таки ухаживать за кем-то еще на глазах спутницы – это было бы слишком. К тому же он не был уверен, что его попытка познакомиться с дочерью босса не будет воспринята как дерзость – где он, клерк Владимир Яковлевский, и где Анжела Орелли!

Выходило девяносто девять шансов из ста, что дочь банкира так и осталась бы для него мимолетным видением, несбывшейся мечтой. Но в дело вмешался Его Величество Случай. Была хорошая погода, он решил немного пройтись после работы пешком, сделать кое-какие покупки. И, выйдя из супермаркета, буквально столкнулся с Анжелой. Позже он признался себе, что заговорил с девушкой даже быстрее, чем осознал, кто перед ним. Это вышло чисто интуитивно. Казалось, сама судьба свела их в тот день вместе и не дала разминуться.

По той легкости, с которой Анжела болтала с ним в кафе, Владимир заключил, что их знакомство, скорее всего, не будет иметь продолжения. При таких внешних данных, таком обаянии и таком отце у этой девушки, разумеется, нет недостатка в поклонниках. Да, она продиктовала ему свой номер телефона, но, скорее всего, сделала это под влиянием минутного настроения, а когда Владимир позвонит, с трудом вспомнит, кто он такой. И, наверное, окажется очень занята, если он решится пригласить ее куда-нибудь.

Он был почти уверен в этом, но все-таки позвонил. Через три дня после знакомства в кафе – не слишком скоро, чтобы это не выглядело излишней настойчивостью, но все-таки достаточно быстро, чтобы она не успела забыть о его существовании. К его удивлению, Анжела говорила с ним так, словно была очень рада слышать его голос. И сразу же согласилась, когда Владимир предложил сходить на недавно открывшуюся в городе выставку современной скульптуры.

«Наверное, решила позабавиться мной, как новой игрушкой, – подумал он тогда. – Парень из России – это все-таки какое-то разнообразие на фоне местной золотой молодежи и луганских плейбоев. Подобная схема отношений ему была уже хорошо знакома. Недавно одна из его подружек заявила: «Я слышала, что русские – хорошие любовники. Решила убедиться в этом лично и нисколько не разочарована!»

Однако при встрече Анжела меньше всего напоминала искательницу мимолетных любовных приключений. Она была сдержанна, даже застенчива и избегала всякого физического контакта, вплоть до случайного соприкосновения рук. Помогая ей снять пальто в кафе, Владимир ощутил, как напряглась ее узкая спина. Она не кокетничала, не делала никаких намеков, не поддерживала игривых тем разговора. Нет, девушки, жаждущие проверить слухи о русских любовниках, вели себя совершенно по-другому…

При этом Владимир чувствовал, что спутница ему симпатизирует. Она так искренне глядела на него, так мило улыбалась, с таким неподдельным интересом слушала то, что он говорил! Это никак не могло быть притворством.

Они встретились и второй раз, и третий, и четвертый… Уже не оставалось никаких сомнений, что Анжела не меньше, чем сам Владимир, ждет этих свиданий. Им было очень хорошо, но общались они совсем не так, как это принято у молодых людей, предпочитающих легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Никаких дружеских подшучиваний, никаких претензий на «свободу» («я от тебя ничего не требую, и ты не предъявляй на меня никаких прав»), никаких объятий и поцелуев, не говоря уже о большем. Анжела вела себя так, словно встречалась с мужчиной впервые. Впервые: и серьезно. В основном все их свидания проходили в разговорах – взаимных расспросах, рассказах о родителях, детстве и юности и обсуждении самых различных тем – от политики до кулинарных предпочтений, от кино и моды до философии жизни и смерти и от религии до городских сплетен.

Единственной темой, которой упорно избегала Анжела, были ее отношения с мужчинами. Она много говорила об отце, реже – о друзьях семьи или знаменитостях, но ни об одном своем романе не упомянула. Более того, в ее рассказах ни разу не промелькнуло даже намеков на прошлое в духе «один мой знакомый». Владимир, тщательно анализировавший все их разговоры, терялся в догадках. Не может быть, чтобы у такой привлекательной девушки к двадцати четырем годам не было бы ни одного любовного приключения! Значит, она что-то тщательно скрывает… Но что? И почему?

Он принялся осторожно наводить справки, но немногочисленные собранные сведения ровным счетом ничего не прояснили. Получалось, что у Анжелы Орелли и впрямь никогда не было кавалеров. Многие мужчины пытались ухаживать за ней, но ни разу ни один из них не достиг успеха. Сплетников это изумляло и ставило в тупик. Некоторые даже предполагали, что у девушки лесбийские наклонности. Но большинство знакомых пришли к выводу, что Анжела просто очень послушная дочь, терпеливо ожидающая, пока отец, который в ней души не чает, подберет ей подходящую партию. Эта версия устраивала многих, но не Владимира, который совсем не был уверен, что является именно такой подходящей партией.

Он всегда любил решать задачи и разгадывать сложные головоломки. И теперь, когда столкнулся с «тайной Анжелы», почувствовал некий азарт. Володя увлекся и вскоре уже сам не мог разобраться, чем увлечен больше – тайной или девушкой, которая хранит в себе эту тайну.

Расспросы, обращенные к самой Анжеле, ничего не дали. Девушка уклонялась от них с тем же упорством, с которым избегала физического контакта. И после сопоставления этих двух моментов Владимира осенила догадка. Вероятно, решил он, его избранница пережила какую-то драму, заставившую ее страдать настолько сильно, что малейшее воспоминание или намек на былое причиняют ей боль. Видимо, Анжела при всей внешней легкости и непосредственности в глубине души была очень впечатлительна и ранима. Это предположение вызвало в нем целую гамму чувств – нежность, желание защитить и помочь любимой справиться с трудностями. «Ну что же, – заключил он. – Если так, то лучшими моими союзниками в этой ситуации станут время и терпение. И, конечно, моя любовь». Осторожно, крошечными шагами, он стал приучать Анжелу к себе. Беседуя с ней, обдумывал каждую фразу, постоянно говорил о том, как любит ее, как она ему интересна и дорога, какая она необыкновенная девушка и насколько он хочет сделать ее счастливой. Легко, но с равной периодичностью прикасался к ней, чуть дольше, чем следовало, задерживал ее ладонь в своей, когда подавал ей руку, словно бы невзначай, садился поближе и касался плечом. И вскоре с радостью отметил, что его тактика имеет успех. Сначала Анжела перестала вздрагивать и делаться напряженной, когда он оказывался слишком близко, а через некоторое время уже начала сама легонько прикасаться к нему. Владимир сдерживал себя, не торопил события и не лез в ее душу. Он понимал, что одного неосторожного шага может быть достаточно, чтобы все рухнуло. А он дорожил Анжелой, чтобы потерять ее в один миг.

И однажды настал момент, когда его старания были вознаграждены. В выходные они вместе отправились в путешествие к одному из красивейших водопадов, которыми так славится Швейцария. Вокруг, как это обычно бывает, было полно туристов, но Анжела, не раз бывавшая здесь с отцом, нашла потайную тропку, которая вывела молодых людей на совершенно безлюдное место, с которого открывался великолепный вид. Потрясенные красотой, они стояли на скале, держась за руки и любуясь причудливой игрой радуги, рисовавшейся в облаке водяной пыли. И вдруг Анжела повернулась к своему спутнику, подняла голову и негромко, едва различимо в шуме водопада, проговорила:

– Поцелуй меня!..

Владимир не заставил себя упрашивать. И время для них остановилось.

– Как это хорошо! – пробормотала Анжела, оторвавшись наконец от возлюбленного.

– Ты так говоришь, точно первый раз в жизни поцеловалась, – улыбнулся Владимир.

– Можно и так сказать… Я тебе все расскажу, но потом. А пока поцелуй меня еще…

До темноты они бродили по живописным окрестностям. Анжелу как прорвало – она говорила, говорила и говорила, выплескивая то, что накопилось за долгие годы в душе. В тот день Владимир узнал о ней все. О том, как страстно маленькая Анжела была привязана к отцу, как не могла прожить без него ни дня и как горько плакала по ночам, когда ей вдруг снилось, что папа умер. О ее первых детских влюбленностях в киноактеров, эстрадных звезд и книжных героев. О том, насколько строг стал к девочке отец, когда она вступила в подростковый возраст, и как она страдала от запретов Анрэ просто разговаривать с мальчиками. О ее полудетских секретах, попытках жить нормальной жизнью девочки-подростка втайне от отца. О неудавшейся карьере модели и подлости лучшей подруги. Обо всем, что случилось с ней в санатории, и о зародившемся тогда стойком отвращении ко всем мужчинам, включая отца. О том, как протекала ее молодость, вроде бы вполне успешная и благополучная, но напрочь лишенная того, что является самым главным для девушек, – любви, свиданий, ожидания телефонных звонков, поцелуев, объятий, ссор и примирений… О том, как она уже почти смирилась с мыслью, что так и проживет всю жизнь без мужчин, романов, семьи и детей, но тут вдруг встретила его, Владимира, и влюбилась, как в кино и книгах, с первого взгляда. О том, какой неожиданностью, каким потрясением стала для нее эта любовь – и собственные ощущения, и отношение Владимира к ней. И о том, как под влиянием этой любви, благодаря его нежности, заботе и терпению, она почувствовала, что в ней что-то изменилось…

– Милая ты моя… – шептал Владимир, прижимая девушку к себе, и гладил ее по спине, плечам, пушистым белокурым волосам. – Сколько же всего тебе пришлось пережить… А я и не знал!

– Я так боялась тебе рассказать…

– Ну и напрасно. Я ожидал чего-то подобного.

– Скажи, а ты не стал теперь хуже относиться ко мне?

– С чего вдруг?

– Ну, с того, что я такая… Не как все?

– А мне очень нравится, что ты не как все. Куда им всем до тебя! Ты лучше всех на свете! – И он снова поцеловал ее.

– Знаешь, я все время страшно боялась, что ты меня бросишь, – призналась Анжела чуть позже.

– Дурочка, почему я должен тебя бросать? Я что, идиот – сам отказаться от такого сокровища?

– Ну как же… Мужчинам ведь всегда нужно… Ну, близкие отношения. А я тебе этого дать не могла. Вот и опасалась все время, что ты найдешь другую, у которой не будет таких проблем.

– А ты, оказывается, и правда дурочка! А с виду кажешься такой умной девчонкой…

– Владимир, прошу тебя, не смейся, для меня и вправду все это очень серьезно! Я и читала, и от подруг слышала, что мужчины не могут долго обходиться без секса. И, значит, у тебя наверняка кто-то есть параллельно со мной…

Она тоже пыталась говорить шутливо, но голос дрожал. Владимир чувствовал, как она волнуется, – они уже научились понимать друг друга с полуслова, даже без всяких слов.

– Нет, – сказал он и нисколько не покривил душой. – С тех пор как я познакомился с тобой, я ни с кем не встречаюсь. Мне не нужен никто, кроме тебя.

– Правда?

– Честное слово.

– А поклясться можешь?

– Могу. Даже памятью мамы. Надеюсь, этого будет достаточно?

– Вполне! – счастливо рассмеялась Анжела и бросилась ему на шею. – Оказывается, я такая ревнивая, просто ужас!

– Что же, – притворно вздохнул Владимир, – значит, такая моя судьба – любить ревнивую дочь банкира…

От ее исповеди у него осталось сложное впечатление. С одной стороны, «тайна Анжелы» была наконец раскрыта. Самолюбию Владимира льстило то, что он почти все угадал. С другой стороны – теперь было точно известно, что у его подруги слишком много психологических проблем, которые не решаются быстро. Ему еще придется потрудиться… Ну что же, теперь он по крайней мере знает над чем.

Он все так же не торопил события, стал еще более внимательным, заботливым и тактичным. Но все вышло намного лучше, чем предполагал Владимир. После того, как Анжела преодолела первый барьер, остальные дались ей легче. После объяснения у водопада она уже, похоже, ничего не боялась. Ровно через две недели они стали близки. Были у него дома, сидели на диване в комнате на втором этаже, откуда через огромное, во всю стену, окно открывался чудесный вид на озеро, пили вино, слушали музыку, целовались. И все случилось так легко, нежно, как и должно быть у искренне любящих друг друга людей.

– А я так боялась, что у меня не получится… – прошептала Анжела, уткнувшись лицом в его голое плечо.

– Получилось?

– Да… Поверишь ли – я ни о чем плохом не думала, ничего не вспоминала… И знаешь что? Мне, похоже, понравилось.

– Так похоже или понравилось?

– Не могу сказать. Я еще не поняла.

– Да, это проблема, – его глаза смеялись. – И как бы нам ее решить?

– Думаю, надо попробовать еще раз…

О женитьбе впервые заговорила Анжела. Однажды, когда Владимир вез ее домой после ужина в их любимом гротто, она прижалась к его плечу и промурлыкала:

– Знаешь, как мне надоело каждый вечер расставаться с тобой… Жду не дождусь того времени, когда мы будем вместе, совсем-совсем вместе. Чтобы вместе засыпать и вместе просыпаться, чтоб я ждала тебя по вечерам с работы, а утром готовила тебе завтрак…

Владимир слегка нахмурился, и это не ускользнуло от ее внимания:

– Я сказала что-то не то? Ты недоволен? Ты не хочешь жить со мной?

– Ну что ты, милая! – Он ухитрился приобнять ее, не переставая управлять автомобилем. – Я очень хочу, просто мечтаю, чтобы мы были вместе! Но меня смущает отношение твоих родителей. Точнее, отца. Софи, кажется, ничего не имеет против. Но, как ты знаешь, синьор Орелли совсем не рад нашему знакомству. Ты же видела, как он отреагировал на мое появление у вас дома, когда ты решила представить меня!

– Ой, страшно вспомнить! – вздохнула Анжела. – При тебе он еще как-то сдерживался… Но потом устроил такой скандал!

– А он объяснил, чем конкретно я ему не нравлюсь?

– В том-то и дело, что нет! Это так на него не похоже… Обычно папа сдержан и очень рассудителен, все анализирует, раскладывает по полочкам, взвешивает, аргументирует… А тут просто бесился и кричал. Такое чувство, что ему неприятен сам факт, что у меня появился любимый мужчина… Но разве это важно? Важно, что мы хотим быть вместе!

– Так-то оно так… Но, боюсь, без конфликта тут не обойдется. Похоже, твой отец вбил себе в голову, что я хочу на тебе жениться только из-за его денег.

– Надо что-то сделать, чтобы его переубедить. – Анжела совсем загрустила, и молодой человек, видя это, поспешил ее приободрить:

– Не отчаивайся! Придумаем что-нибудь.

Но обстоятельства сложились так, что им даже и не пришлось ничего придумывать. Спустя всего два дня около полуночи к коттеджу Владимира подъехало такси. Удивляясь, кто бы это мог посетить его так поздно, молодой человек открыл дверь и с изумлением обнаружил на пороге Анжелу в легком халате и шлепанцах на высоких каблуках.

– Я ушла из дома! – объявила она. – Пустишь меня к себе жить?

Владимир обнял любимую, она вся дрожала.

– Бедняжка моя, что случилось? – спросил он.

– Я окончательно разругалась с отцом. Папа сказал: «Выбирай – или я, или он!»

– А ты что же?

– А я ответила, что выбираю тебя, и убежала, хлопнув дверью… Ой, я совсем забыла, водитель ведь ждет! Ты можешь расплатиться с ним? А то я выскочила из дома вот так, в чем была…

Анрэ никак не мог смириться с таким развитием событий. Он был вне себя, бушевал, грозился вышвырнуть этого русского голодранца на улицу. Но тут влюбленные обрели неожиданного союзника в лице Софи. С горячностью, удивившей даже дочь, женщина выступила в защиту молодой пары. Долгими часами она беседовала с мужем, пытаясь уговорить его изменить если не отношение к ситуации, то хотя бы поведение.

– Пойми, дорогой, что криками и угрозами ты ничего не добьешься, – говорила она. – Разве что осрамишь нашу семью на весь город. Допустим, ты уволишь Владимира из своего банка. Знаешь, чем это может обернуться?

– Тем, что Анжела бросит проходимца, которому даже не на что будет ее содержать.

– А вот и нет. Я наводила справки – все говорят об этом парне как о хорошем специалисте. Поверь, он без труда найдет работу в другом банке, очень возможно, что и в другом городе. В Берне, например, где живет его дядя… А наша девочка, которая без памяти его любит, обязательно уедет с ним. И вряд ли захочет поддерживать отношения с отцом, который так себя повел. Ты этого хочешь, да? Ты хочешь навсегда потерять Анжелу?

– Не смей так говорить! Скоро, очень скоро моя дочь поймет, как ошиблась, связавшись с этим типом, уйдет от него и вернется сюда!

– Возможно, что именно так и будет. Но подумай – каково ей будет возвращаться в дом, из которого она ушла с таким скандалом? Она же еще молода и может вообразить себе бог знает что! Что ты ее ненавидишь, что ты ее проклял… Она будет бояться тебя.

– Ты говоришь чушь!

– Нет, не чушь! Своим поведением ты только настраиваешь девочку против себя. Поверь, лучшее, что ты сейчас можешь сделать, – это дать ей понять, что ты хоть и не одобряешь ее выбора, но продолжаешь ее любить.

Анрэ долго размышлял над словами жены и в конце концов вынужден был признать, что она права. Не так уж Софи и глупа, оказывается… Анжела действительно без ума от своего русского, и если он, Анрэ, сейчас не изменит своего поведения, то, глядишь, и правда настроит ее против себя… Нет, все, что угодно, только не потерять Анжелу! Придется взять себя в руки.

Незадолго до Рождества Анжела и Владимир поженились. Анрэ хоть и сменил гнев на милость, но на свадьбу не пришел, это было выше его сил. Праздновать решили скромно – ни возможностей, ни желания устраивать шумное многолюдное торжество у молодоженов не было. Впрочем, и так все вышло как нельзя лучше. Рамина, подружка невесты, недавно окончила курсы, на которых готовили устроителей свадеб, рада была удачной практике и постаралась на славу. Софи и старый друг семьи Орелли, Макс Цолингер, танцевали великолепное танго, чем привели молодежь в бурный восторг, а дядюшка Дитер в самый разгар веселья произнес замечательный тост и во всеуслышание торжественно объявил, что в качестве свадебного подарка оформил коттедж под Лугано на имя внучатого племянника.

В первое же воскресенье после свадьбы Софи заявила мужу, что дает семейный обед, на который пригласила дочь и зятя.

– Хочу, чтобы это стало традицией, – добавила она. – Ты, конечно, можешь продолжать гнуть свою линию и уйти из дома на это время. Но, я думаю, Анжела была бы счастлива, если б вновь воцарился мир.

Анрэ остался. Софи и молодожены возликовали. Неужели им удалось растопить лед? Ради этих воскресных обедов Софи даже реже стала ездить в Милан. И, как казалось, жизнь семьи начала налаживаться.

Владимир быстро поднимался по карьерной лестнице, но это ни в коей мере не было связано с его тестем. Просто новый клерк, парень из России, как первое время называли его коллеги, оказался настолько способным, что это не могло остаться незамеченным. Когда Фридрих, начальник отдела кредитования, первый раз предложил повысить Владимира в должности, Орелли только плечами пожал – мол, делай как знаешь, ты его непосредственный начальник, тебе решать, кто и чем будет заниматься в твоем подразделении. Это случилось еще до того, как Анжела представила своего избранника родителям, поэтому Владимир на тот момент был для Анрэ лишь сыном Наташи и одним из многочисленных служащих его банка, не более. Сотрудник делает успехи, хорошо работает и может принести банку большую пользу? Ну и отлично. Стало быть, он, Анрэ, не ошибся и правильно сделал, что взял его на работу.

В следующий раз, когда Фридрих, уже самостоятельно, назначил Яковлевского на должность ведущего специалиста, все вышло несколько иначе. На тот момент Владимир уже был официальным женихом Анжелы, и они, несмотря на недовольство ее отца, готовились к свадьбе. Узнав новость, владелец банка вызвал к себе начальника отдела кредитования и в резкой форме поинтересовался, почему такое решение было принято без его ведома.

– Помилуйте… – растерялся Фридрих. – Но вы же всегда сами говорили, что кадровые вопросы на таком уровне всегда решаются руководителями отделов. Прошлый раз, когда я пришел посоветоваться с вами насчет повышения Яковлевского в должности, вы еще раз напомнили мне об этом…

Анрэ поморщился. Он был недоволен, но ничего менять задним числом не стал, поскольку распоряжение Фридриха уже вступило в силу. Тем более что никаких нареканий к работе Владимира не было. Наоборот, русский, не имеющий должного образования и с сомнительным опытом работы, за какой-то год сделался одним из лучших специалистов «Лугано-Прайвит-банка».

Анжела с увлечением занялась обустройством коттеджа на берегу озера и быстро превратила его в уютное семейное гнездышко. Она полностью отдавалась семье, мужу, ведению хозяйства и выглядела совершенно счастливой. Но тем не менее Владимир постоянно беспокоился о том, что его обожаемая женушка будет скучать, ведь он целые дни проводит на работе и не может уделять ей много времени. Скорее всего, эта его тревога была подсознательной и происходила родом из детства – в то время, когда он рос, на его родине не было принято, чтобы женщины, особенно не имеющие детей, сидели дома и не работали. В обществе к таким относились с некоторым пренебрежением, да и сами женщины стеснялись быть домохозяйками. И хотя Анжела уверяла, что ее все устраивает, он много размышлял на эту тему.

– Может, тебе снова заняться твоим журналом? – спросил Владимир как-то за субботним завтраком.

– Ой, так не хочется, если честно! – призналась молодая жена. – За последнее время мне уже здорово надоело писать эти статьи. Все время одно и то же, одно и то же… Налить тебе кофе?

– Да, пожалуйста.

Она пододвинула ему любимую чашку с горячим напитком. Владимир мог не сомневаться – сахара и сливок там ровно столько, сколько ему нравится.

– Скажи, женушка, а не хотела бы ты продолжить образование? – поинтересовался он, выбирая в вазочке печенье.

– Ой, это было бы так здорово! – обрадовалась Анжела. – Я всегда мечтала учиться в университете! – И тут же сникла: – Но, наверное, это уже поздно? Мне ведь двадцать шесть лет!

– Учиться никогда не поздно, – заверил ее муж. – А что именно ты хотела бы изучать? Языки? Литературу? Искусство?

– Психологию, – не задумываясь, ответила молодая женщина. – Знаешь, мне всегда были интересны люди. Что они думают, что чувствуют, почему поступают так, а не иначе. Очень хотела бы стать психологом и помогать другим решать личные проблемы. Так же, как ты помог мне.

– Ну вот, и меня в психоаналитики записали! – рассмеялся Владимир.

– И ничего смешного! Ты же знаешь, без тебя я бы не сумела справиться. Никогда и ни за что.

– Да ладно, не преувеличивай. Можно подумать, я сделал что-то особенное.

– А разве нет?

– Нет, конечно. Я просто люблю тебя. Будь на моем месте любой другой мужчина, все было бы так же.

– Нет, – покачала головой Анжела. – Не было бы. И других мужчин на твоем месте быть не могло. До того, как я встретилась с тобой, мне никто не был нужен! И не был бы, если б судьба не подарила мне тебя… Я бы так и продолжала одновременно презирать всю сильную половину человечества и бояться ее.

– Кроме твоего отца.

– Ну, отец – это совсем другое… Кстати, когда я после школы захотела поступать в университет, папа был категорически против.

– Почему?

– Он считает, что женщине это не нужно.

– Надо же! – удивился Владимир. – А мне он казался человеком довольно прогрессивных взглядов… Думаешь, он и сейчас будет недоволен?

– Я в этом почти уверена, – кивнула Анжела. – Но сейчас это ничего не изменит!

Первое время она чувствовала себя в университете крайне неуверенно. Анжела боялась, что после такого долгого перерыва ей будет трудно войти в ритм учебы, предметы покажутся слишком сложными, а студенты не примут ее в свой круг, отнесутся к ней, взрослой и замужней женщине, с недоверием. Но все тревоги оказались напрасными. Вопреки опасениям, она быстро нашла общий язык с сокурсниками, среди которых, к слову сказать, были не только вчерашние школьники, но и немало взрослых, уже сложившихся людей, общаться с которыми было и интересно, и полезно. Новые друзья охотно помогали с учебой, немало постарался и Владимир. Первое время он сам занимался с Анжелой, объяснял, как лучше делать конспекты, как пользоваться справочной литературой, компьютером, искать в Интернете необходимую информацию. В результате первую, а затем и вторую сессию Анжела сдала весьма успешно. Изучение психологии так увлекло ее, что она только об этом и говорила, это постоянно давало повод для безобидных семейных шуток.

Софи, так же, как и Владимир, всячески поддерживала новоиспеченную студентку. Сама она не получила высшего образования и не слишком расстраивалась из-за этого, но была рада, что дочь нашла себе дело по душе. Анрэ, узнав новость, только промолчал. С каждым днем ему становилось все труднее и труднее сдерживать себя. Находясь у себя в банке, он старался как можно реже общаться с зятем. На воскресных обедах, которые стараниями Софи все-таки стали регулярными, держался с ним сухо или, того хуже, принимался язвить, пытаясь найти слабое место Владимира и уколоть побольнее. От встречи к встрече это проявлялось все ярче, намеки, просьбы и уговоры обеих женщин не помогали. Вскоре обстановка сделалась такой напряженной, что молодожены и Софи, посовещавшись, решили прекратить еженедельные встречи, сочтя, что так будет лучше для всех. С тех пор семья Орелли-Яковлевских больше никогда не собиралась вместе. Оба родителя Анжелы продолжали встречаться с ней, но порознь. Анрэ звонил дочери по нескольку раз в день, звал ее приехать домой или к нему в банк, но она отказывалась, ссылаясь на занятость, и предпочитала видеться с отцом где-нибудь в городе – Орелли, в свою очередь, не любил бывать у них, в коттедже на берегу озера его все раздражало. Софи, напротив, приезжала охотно. После замужества Анжелы мать и дочь неожиданно очень сблизились и сделались чуть ли не лучшими подругами. Именно Софи стала первым человеком – после Владимира и семейного врача, – кто узнал о беременности Анжелы.

Выслушав новость и расспросив о подробностях, женщина даже всплакнула.

– Слава Деве Марии, что у тебя это получилось так легко! – воскликнула она. – Страшно вспомнить, через какие круги ада я прошла, прежде чем появилась ты… Надеюсь, у вас с Владимиром не будет ничего подобного.

– Конечно, нет, мамочка! – заверила счастливая дочь. – У нас все будет хорошо! Мне только не дают покоя мысли о папе. Чует мое сердце, он будет не слишком-то рад узнать, что скоро станет дедом…

Назад: Часть IV Владимир

Дальше: Отрывки из дневника Анрэ Орелли