За несколько вечеров до того, как Крэнли отправлялся в деревню в намерении [воспарить] освежиться телесно после провала на экзаменах, Стивен сказал ему:

– Я думаю, для меня сейчас будет очень важное время. Я собираюсь принять какое-нибудь решение насчет линии моих действий.

– Но ты же пойдешь на Отделение искусств в следующем году?

– Мой крестный, возможно, и не станет платить. Они рассчитывали, я окончу год с наградой.

– А что ж ты ее не получил? – сказал Крэнли.

– Мне надо обдумать положение, – сказал Стивен, – и посмотреть, что бы я мог делать.

– Да есть сотни вещей, что ты бы мог делать.

– Ты так уверен? Посмотрим… Я бы, может быть, написал тебе. «Какой твой адрес?»

Крэнли сделал вид, что не слышал. Он ковырял в зубах спичкой, необычайно тщательно и вдумчиво, «по временам прекращая, чтобы засунуть осторожно язык в какое-нибудь ущелье, затем продолжая ковырять.» Перемещенное содержание он сплевывал. Соломенная шляпа его держалась преимущественно на затылке; ноги были широко расставлены. После продолжительной паузы он вернулся к своей последней реплике, как будто все это время взвешивал ее в уме:

– Да что там, сотни вещей.

Стивен спросил:

– Какой твой адрес в деревне?

– Адрес мой?.. Э… Понимаешь… пока никакой возможности, вишь ты, сказать, какой у меня там будет адрес. Да ты еще ничего и не решишь раньше моего возвращения… Я поеду почти наверняка утренним, но хочу еще зайти посмотреть, когда он уходит.

– Мы смотрели уже, – сказал Стивен. – В полдесятого.

– Да нет… Я так думаю, мне надо зайти на Харкорт-стрит, посмотреть, когда поезд.

Они медленно направились в сторону Харкорт-стрит. Стивен, не желая поддаваться неприязненному чувству, сказал:

– Что за таинственная цель скрывается под твоей немыслимой прозаичностью? Открой ради Бога. Ты себе что-нибудь забрал в голову?

– Если бы у меня была таинственная цель, – отвечал Крэнли, – я бы, наверно, не стал тебе говорить, в чем она, правда же?

– Но я тебе очень много рассказывал, – сказал Стивен.

– У большинства людей имеется какая-нибудь цель в жизни. Аристотель учит, что назначение каждого существа есть его наибольшее благо. Мы все действуем в видах какого-нибудь блага.

– А ты бы не мог чуть-чуть поконкретней? Ты же не хочешь, чтоб я про тебя писал евангелия, правда?.. Может, ты в самом деле думаешь стать колбасником?

– Да, в самом деле. «Почему бы об этом и тебе не подумать. Ты б мог заворачивать сосиски в свои любовные стихотворения.»

Стивен расхохотался.

– Не думай, что ты меня проведешь, Крэнли, – сказал он. – Я же знаю, ты чертовски неисправимый романтик.

На станции Харкорт-стрит они подошли к расписанию, и, кинув на него взгляд, Стивен насмешливо сказал:

– Полдесятого, как и было сказано. Не хочешь ты дураку поверить на слово.

– Это не тот поезд, – сказал Крэнли с досадой.

Стивен улыбнулся, забавляясь, меж тем как Крэнли погрузился в изучение таблицы, бормоча под нос названия станций и высчитывая время. В конце концов он, как видно, пришел к некоему решению, ибо объявил Стивену: «Поелику трогаем». Возле выхода со станции Стивен дернул друга за рукав и указал ему на плакат с новостями, разложенный для всеобщего обозрения прямо на мостовой и прижатый по уголкам четырьмя камнями.

– Видал такое?

[Крэнли] Они остановились прочесть [заголовки] плакат; еще четверо или пятеро прохожих остановились с тою же целью. Крэнли самым монотоннейшим тоном зачитывал пункты вслух, начиная с шапки:

– Как по-твоему, большие нужны таланты, чтобы добиться успеха в такой жизни? – спросил Стивен, когда они снова пустились в путь.

– Я думаю, что, по-твоему, самое важное из всех пунктов там это литература?

– Ты принимаешь тот взгляд на мир только из чистого упрямства, я убежден. Ты стараешься доказать, что я больной, ненормальный, но куда легче доказать, что крупный адвокат был болен и ненормален. Бесчувственность – признак заболевания.

– А может, он был, «как ты выражаешься,» художник.

– Да, конечно… А насчет искушения, что сатане позволили продемонстрировать Иисусу, то для любого гения это, на поверку, самое слабое искушение. Ему мог поддаться крупный адвокат, но для Иисуса царство мира сего наверняка было совершенно пустым выражением, – по крайней мере, когда он уже перерос романтическую юность. «На самом деле, сатана – это романтическая юность Иисуса, которая снова возникает на миг. У меня тоже была романтическая юность», когда я думал, что это грандиозно, стать материальным Мессией: такова была воля отца моего, которому никогда не бывать на небесех. Но сейчас подобная мысль у меня мелькает только в минуты большой физической слабости. Так что я рассматриваю этот взгляд на жизнь как взгляд ненормальный – для меня. На днях я пошел искупаться на Хоут, и когда я обходил мыс сбоку, мне пришлось идти по узенькой тропке, что вилась по скалам так высоко…

– С какой стороны Хоута?

– Возле Бейли… Так вот. Когда я смотрел на скалы внизу, у меня возникла мысль броситься туда, на них. На какой-то момент у меня появилась дрожь восторга от такой мысли, но потом я, конечно, сразу узнал нашего старинного друга. Все эти искушения одного пошиба. Для Иисуса, для меня, для легковозбудимой личности, которая, приняв чересчур всерьез наущенья литературы, может пойти на разбой или на самоубийство, жизнь, предлагаемая сатаной, – гнусная жизнь. Она гнусная, потому что обиталище духовного начала в человеке нельзя перенести в материальный предмет. Человек только притворяется, будто его шляпа важнее, чем его голова. Вот такой взгляд на жизнь, по моему мнению, ненормален.

– Нельзя называть ненормальным то, что делают все и каждый.

– А что, каждый бросается с мыса Хоут? Каждый вступает в тайные общества? Каждый жертвует счастьем, наслаждениями, покоем ради почестей? Патер Артифони рассказал мне про одно общество взаимопомощи в Италии, члены которого имеют право, чтобы собратья по обществу бросили бы их в Арно, если они подпишут расписку, что у них неизлечимый случай.

На углу у Ноблетта, где они всегда останавливались, они увидели Темпла, который разглагольствовал перед небольшой кучкой юношей. Юноши покатывались со смеху, поскольку Темпл пребывал в изрядном подпитии. Глаза Стивена приковал к себе бесформенный рот Темпла, на котором по временам, когда он силился выговорить трудное слово, пузырилась едва заметная пена. Уставившись на эту сцену, Крэнли сказал:

– Вот те на святой Библии, Темпл этим медикусам выставлял выпивку… Дуралей хренов!..

Заметив их, Темпл тут же оборвал свое выступление и направился к ним. Один-два медика последовали за ним.

– Добрый вечер, – сказал Темпл, комкая непослушную шляпу.

– Druncus es.

Оба медика засмеялись, а Темпл принялся шарить у себя по карманам. Рот у него при этом занятии раскрылся.

– У кого деньги? – спросил Крэнли.

Медики снова засмеялись и закивали на Темпла, который с убитым видом прекратил свои поиски, повторяя:

– Эх, адская сила… Я ж собирался поставить людям… Эх, адская сила!.. Где ж у меня еще-то бобик?..

Один из медиков сказал:

– Ты его разменял у Коннери.

Другой заметил:

– Он сегодня первый экзамен провалил, вот вечером и пошел по пиву.

– А где ты денег-то взял? – спросил Крэнли у Темпла, который снова стал шарить по карманам.

– Он часы заложил за десять бобиков.

– Неплохие, видно, часы, – сказал Крэнли, – если за них столько в закладе дали. А куда он их все дел, десять бобиков?

– Да нет! – вмешался второй медик. – Заложил-то это я для него. Я субчика одного знаю, Ларкина, на Грэнби-роу.

К ним подошел еще один медик, тот самый здоровяк, у которого был политический диспут в «Адельфи» с клерком из Департамента Земледелия.

– Ну как, Темпл, – осведомился он, – ты нас в бардак-то ведешь?

– Тьфу, пропасть, – бормотал Темпл, – монеты все ухнули… Тьфу, адская сила, мне бабу надо… Адская сила, скажу, чтоб дали бабу в кредит.

Студент-здоровяк раскатисто захохотал и, обернувшись к Крэнли, на которого у него был зуб после стычки в «Адельфи», сказал:

– А ты возьмешь бабу, если я плачу?

Целомудрие Крэнли было притчей во языцех, однако молодые люди не слишком доверяли ему. Их [маленькая] кучка, впрочем, не выдала своей скептической позиции, рассмеявшись над приглашением здоровяка. Крэнли ничего не ответил, а второй медик сообщил:

– Мак-то сдал!

– Какой Мак? – спросил Крэнли.

– Ну этот, знаешь, из Гэльской лиги. Он нас водил вчера вечером по бабам.

– И вы все взяли баб?

– Да нет…

– А чего вы туда ходили?

– Он говорит, давайте там так пройдемся. Девки – ну шикарные. Бегали там за нами, старик, – их там толпища. Ну вот, а одна Маку как залепит, он, говорит, ее оскорбил.

– А он что ей сделал?

– Да не знаю. Ляпнул: «Пошла, [шлюха] курва» или в этом роде.

– И что Мак?

– Сказал, в суд на нее подаст, если она тут же не отстанет.

– Заметано, всем плачу за баб, если только Крэнли пойдет, – сказал здоровяк, имевший привычку растягивать единственную озарившую его идею на получасовой разговор.

– Ух, адская сила, – вмешался вдруг Темпл, – а вы слыхали новую притчу… насчет обезьян в Берберии?.. Знатная притча… Мне Фланаган сказывал… Да, – вставил он, адресуясь к Стивену, – он хочет, чтоб я его вам представил… познакомиться хочет… Славный малый… попы, религия, ему на это плевать… Адская сила, я ж сам вольнодумец…

– Так что за притча? – напомнил Стивен.

Темпл стащил шапку и с обнаженной головой начал говорить речитативом на манер сельского священника, растягивая все гласные, [и] резко выбрасывая фразы и на каждой паузе понижая голос:

– Возлюбленные братия: в некие времена в Берберии обитало племя обезьян. И… были сии обезьяны несметны аки песок морской. Они обитали стадно в лесах и пребывали в свальных… сношениях… и плодились… и размножались… Но зрите, братия… вот, пришли в Берберию… святые люди Божии… миссионеры… дабы искупить тамошний народ. И люди сии святые проповедовали к народу… а затем… удалились они в леса… в глубину лесов… дабы молиться Богу. И жили… как отшельники… в лесах… и молились Богу. И зрите, братия… вот, обезьяны берберийские, жившие на деревьях… увидели сиих святых отшельников… что жили в одиночестве… и молились Богу. И те обезьяны, бывшие, надобно знать вам, братия, наклонными к подражанию… начали подражать… святым тем отшельникам… в действиях их… и поступать им подобно. И так… отделились [покинули жен своих] они друг от друга и ушли в места дальние-предальние, дабы молиться Богу… и делали они как видели святые те люди делают… и молились Богу… И… больше… уж они не вернулись… и перестали плодиться и размножаться… И так… с течением времени… бедных сих обезьян… становилось все меньше и меньше… и еще меньше и еще меньше… И вот, ныне… уж нет более ни единой обезьяны во всей Берберии.

Темпл перекрестился и надел шляпу; слушатели захлопали в ладоши. Тут же, без промедления полисмен указал группе двигаться. Стивен спросил у Крэнли:

– А кто этот Фланаган?

Не отвечая, Крэнли последовал за Темплом и его спутниками; он двигался решительной походкой и приговаривал себе под нос: «М-да». Им слышно было, как Темпл жалуется спутникам на свою бедность и повторяет заново куски притчи.

– Кто этот Фланаган? – снова спросил Стивен у Крэнли.

– Еще один хренов остолоп, – сказал Крэнли тоном, оставлявшим первую вакансию открытой.

Через несколько дней Крэнли уехал в Уиклоу. Стивен проводил лето в обществе Мориса. Он рассказал брату, какие неприятности предвиделись с началом нового учебного года, и они строили сообща планы, как заработать на жизнь. Морис высказал идею послать стихи какому-нибудь издателю.

– Послать их издателю я не могу, – отвечал Стивен, – потому что я сжег их.

– Сжег!

– Да, – бросил коротко Стивен, – они были романтическими.

Они решили в конце концов, что следует подождать, пока сам мистер Фулэм не даст как-нибудь знать о своих намерениях. Миссис Дедал между тем решила встретиться с отцом Баттом. Она не передавала всех деталей беседы, но Стивен понял, что первоначально отец Батт в качестве выхода из трудного положения порекомендовал молодому человеку службу клерком у Гиннесса; когда же миссис Дедал с сомнением покачала головой, он выразил желание поговорить со Стивеном лично. Он намекнул на какие-то преобразования в колледже, вследствие которых откроются служебные вакансии. Намеки очень подействовали на родителей, и уже на следующий день Стивен [был] отправился в колледж для встречи с отцом Баттом.

– А, входите, входите, дорогой мой, – молвил отец Батт, когда Стивен появился в дверях его небольшой бесковерной спальни.

Он долго рассуждал на общие темы, не говоря ничего определенного, но снова и снова спрашивая Стивена о его взглядах, от выражения коих тот старательно уклонялся. Юноша был основательно сбит с толку таким ходом беседы. Наконец, после долгих потираний подбородка и морганий глазами, отец Батт осведомился, каковы планы Стивена…

– Литература, – отвечал тот.

– Да-да… конечно… но я имею в виду, на ближайшее время… вы будете, конечно, продолжать учебу до получения диплома – это важный рубеж.

– Возможно, я не смогу, – сказал Стивен, – ведь вам, кажется, известно, что отец мой не в состоянии…

– Так-так, – сказал отец Батт весело, – я очень рад, что вы подошли к этому вопросу… Об этом и речь. Стоит вопрос, сможем ли мы что-нибудь найти для вас, чтобы вы смогли закончить учебу. Вопрос в этом.

Стивен ничего не сказал. Он был уверен, что у патера имеется какое-то предложение или идея, однако решил никак не идти ему на помощь в их озвучивании. Патер Батт продолжал моргать глазами и потирать подбородок, бормоча про себя: «Тут-то, видите ли, и трудность». В конечном итоге, поскольку Стивен благоговейно хранил покой, патер Батт произнес:

– Возможно… мне только что пришло в голову… тут, в колледже, появится одна вакансия. Один-два часа в день… нагрузка ничтожная… Я думаю, да… мы сможем… я, пожалуй, подумаю… Вам это было бы нетрудно… никакого преподавания, никакого ярма, просто часок или около этого по утрам в деканате…

Стивен ничего не сказал. Отец Батт потер выжидательно руки и добавил:

– Иначе будет опасность, что вы погибнете… от истощения… Да, это отличная мысль… Я сегодня же вечером поговорю с отцом Диллоном.

Застигнутый несколько врасплох, хотя он и предчувствовал нечто подобное, Стивен пробормотал слова благодарности, и отец Батт пообещал, что через день-два он сообщит ему о ходе дела письмом.

Стивен не слишком полно рассказал о встрече отцу и матери: он сказал им, что отец Батт говорил неопределенно и советовал ему искать уроков. Мистер Дедал нашел, что это весьма практичный совет:

– Если ты только не сваляешь дурака, ты сможешь вполне устроиться. Не теряй связи с этой публикой, это я тебе говорю: эти иезуиты, они в два счета могут тебя устроить. Уж я-то чуток постарше тебя.

– Я уверена, они сделают все, что могут, чтобы тебе помочь, – сказала миссис Дедал.

– А я не хочу их помощи, – произнес Стивен с ожесточением.

Мистер Дедал вставил в глаз монокль и обозрел сына и жену. Жена принялась подбирать оправдания.

– Оставь это, женщина, – сказал он. – Я знаю, на какую дорожку он попал. Только ему не провести ни своего крестного, ни меня. С помощью Божией, я уж не стану дожидаться, я живо до него доведу, в какого премиленького треклятого атеиста этот гусь превратился. Потерпи малость и предоставь это мне.

Стивен ответил, что он не желает помощи и от крестного.

– Я знаю, по какой дорожке ты пошел, – произнес отец. – Я видел тебя в то утро похорон твоей бедной сестры – ты этого еще не забыл? Треклятый опустившийся прощелыга. Клянусь Христом, я за тебя сгорал от стыда в то утро. Ты не мог ни держать себя как джентльмен, ни сказать два слова, ни вообще себя хоть на ноготь проявить – завалился в угол с возчиками и подвывалами. Кто это тебя научил, скажи мне, хлестать портер пинтами? Это что, считается приличное поведение для этого… для художника?

Стивен, стиснув ладони, бросил взгляд на Мориса, который покатывался от хохота.

– Над чем ты смеешься? – спросил отец. – Всем известно, что ты просто-напросто прихвостень у этого субчика.

– У Стивена была жажда, – сказал Морис.

– Мне сдается, у него скоро будет и голод, не только жажда, черт побери!

Стивен передал Морису свою беседу со всеми подробностями.

– Ты не думаешь, что они пытаются меня купить? – спросил он.

– Это же ясно. Но меня одно удивляет…

– Что же?

– Что патер вышел из терпения, когда говорил с матерью. Ты, должно быть, его не на шутку разозлил, этого добряка.

– А с чего ты взял, что он вышел из терпения?

– Да явно вышел, если посоветовал загнать тебя в пивоварню. Тем он себя и выдал. Как бы там ни было, мы видим, какое имеют право эти типы называть себя духовными пастырями стад своих…

– То есть?

– Они ничего не могут поделать в случае вроде твоего, когда начинают испытывать их терпение. С таким же успехом ты б мог обратиться к полисмену.

– Может быть, он считал, что мой рассудок в таком беспорядке, что даже рутинная служба ему на пользу.

– Не думаю, чтобы он так считал. Притом в этом случае они все выходят лжецы, потому что все как один восхищались твоей ясностью рассуждения. Еще не значит, что разум человека в беспорядке, если он отвергает учение о Святой Троице.

– Кстати, ты заметил, – сказал Стивен, – какое глубокое понимание и симпатия между мной и родителями?

– Да, просто чудо!

– И при этом множество людей будут их считать моими лучшими друзьями, узнав, что они дают мне такие наставления. Кажется абсурдным обличать их или назвать врагами. Они хотят, чтобы я себе обеспечил то, что они полагают счастьем. Они бы хотели, чтобы я принимал все, что ведет к деньгам, чего бы это ни стоило мне самому.

– И ты примешь?

– Если б на твоем месте был Крэнли, я знаю, как бы он поставил этот вопрос.

– Как?

– «Ты примешь, конечно?»

– Я высказывал уже тебе свое мнение по поводу этого молодого джентльмена, – сказал Морис язвительно.

– Линч тоже сказал бы: «Ты будешь последний идиот, если не примешь».

– И как ты сделаешь?

– Откажусь, конечно.

– Так я и думал.

– Как я могу к этому отнестись? – вопросил Стивен с чувством.

– Не слишком положительно, я думаю.

На следующий день Стивен получил письмо:

Стивен не пошел к ректору и послал отцу Батту ответное письмо:

Большую часть этого лета Стивен провел на скалах Норс-Булл. Морис проводил время там же, лежа лениво на камнях или плещась в воде. Стивен был теперь в прекрасных отношениях с братом, который, казалось, уже забыл про их отдаление. Иногда, одевшись наполовину, он переходил на мелкую сторону дамбы и слонялся там, глядя на детей с их няньками. Нередко он останавливался и недвижно смотрел на них, пока пепел сигареты не начинал падать на одежду, – но, хотя видел он все, что предназначалось для взора, он так и не повстречал другой Люси: и обычно он возвращался на сторону Лиффи, слегка позабавленный собственной удрученностью; при этом он думал, что если бы обратился к Люси, вместо Эммы, со своим предложением, то нашел бы, возможно, лучший прием. Но зато он встречал частенько промокших Братьев-христиан или полицейских агентов в штатском, и эти видения заверяли его, что, будь то Люси или Эмма, ответ существовал всего лишь один. От Доллимаунта братья вместе возвращались домой пешком. Наряд обоих начинал смахивать на лохмотья, но они не питали зависти к одетым с иголочки клеркам, [что] которые поспешали мимо. Подходя к дому мистера Уилкинсона, оба останавливались прислушаться, не происходит ли свары, но даже если все казалось спокойным, Морис первым делом спрашивал у открывшей дверь матери: «А он тут?» Если следовал отрицательный ответ, они оба направлялись вниз, в кухню, но если ответ был «Да», Стивен спускался один, а Морис, перегнувшись через перила, пытался по голосу определить, в трезвом или пьяном виде отец. Если отец был пьян, Морис удалялся к себе в комнату, однако Стивен, оставаясь невозмутимым, беспечно вступал в беседу. Разговор всегда начинался одинаково:

– Так-так, – (тоном крайнего сарказма), – а нельзя ли узнать, где это ты был весь день?

– На Булле.

– А! – (тон смягчался). – Окунулся?

– Да.

– Ладно, тут есть какой-то смысл. Я не против. До тех пор пока ты не с этой canaille, – (подозрительным тоном). – Так я могу быть уверен, что ты не шлялся с Бриджами или с подобной избранной публикой?

– Абсолютно уверен.

– Тогда порядок. Это все, что мне надо. Держись подальше от них… А Морис был с тобой?

– Да.

– Так где ж он?

– Думаю, наверху.

– А почему он не спустился?

– Не знаю.

– Гм… – (тон вновь пережевываемого сарказма). – Клянусь Богом, ты и твой братец, это такая парочка любящих сыновей!

Линч объявил Стивена первейшим из всех ослов в христианском мире, узнав, что тот отверг предложения иезуитов:

– Представь только, какие ночи ты б мог иметь!

– Ты удручающе низменная личность, – отвечал Стивен. – После всего, что я вдалбливал в эти твои торгашеские мозги, ты непременно вылезешь преподнести мне какую-нибудь пакость.

– Но почему ж ты отказался? – недоумевал Линч.

Лето шло уж совсем к концу, и вечер становился прохладным. Линч прохаживался взад и вперед в портике Библиотеки, держа руки в карманах и сильно выпятив грудь. Стивен шел рядом:

– Я молод, не так ли?

– Да – это – так.

– Отлично. Моя единственная предрасположенность – к сочинению прозы и стихов. Не так ли?

– Допустим, так.

– Чудесно. Я не предназначен быть клерком в пивоварне.

– Я думаю, это было бы опасно, пускать тебя в пивоварню… особенно иногда.

– Я не предназначен к этому – и довольно. Я поступил в эту лавочку под названием «университет», чтобы повстречать людей близкого мне возраста и душевного склада… Ты знаешь, что я там повстречал.

Линч в согласном отчаянии закивал головой.

– Я обнаружил толпу запуганных мальчуганов, сбитых вместе круговою порукой робости. Единственное, чего ищет их взор, – это будущая должность: чтобы обеспечить себе эту будущую должность, они готовы примкнуть к любым взглядам или от них отречься, готовы трудиться в поте лица, чтобы войти в милость к иезуитам. Они обожают Иисуса, Марию и Иосифа; верят в «непогрешимость» папы и во все его похабные вонючие преисподние; они чают тысячелетнего царства прославленных верных и поджаренных безбожников… Боже Сладчайший и Всемогущий! Взгляни на это светлое прекрасное небо! Ты чувствуешь прохладный ветерок на лице? Вслушайся в [моему] наши голоса здесь, в портике, – не потому что [он] это мой и твой голос, а потому что это людские голоса: и неужели вся эта чушь тут же не сойдет с тебя, как с гуся вода?

Линч согласно кивнул; Стивен продолжал:

– Абсурд, чтобы я пустился ползать, и клянчить, и умолять, и выпрашивать у этих шутов, которые сами всего-навсего попрошайки. Почему мы не можем извергнуть эту чуму из наших мыслей, из общества, чтобы люди могли свободно ходить по улицам, не сталкиваясь на каждом углу с каким-нибудь застарелым лицемерием или предрассудком? Я буду, по крайней мере, стараться. Я ничего не возьму от них. Не буду служить под их началом. Не буду им подчиняться, ни внешне, ни внутренне. И Церковь, и любое учреждение, это не какая-то незыблемость словно Гибралтар. Вычтем из нее людей, ее членов, и прочность ее станет куда менее очевидной. Я вычту, по крайней мере, себя – а ты учти, что если мы примем потомство индивида за дюжину, то в результате вычитания одного Церковь может в конце концов потерять двенадцать в энной степени членов.

– А ты не слишком щедр в расчете потомства? – спросил Линч.

– Я не сказал тебе, что я встретил сегодня отца Хили? – отозвался вместо ответа Стивен.

– Нет, а где?

– Иду я по берегу Канала с датской грамматикой (теперь я за это взялся как следует. Скажу поздней почему) – и тут встречаю никого иного, как этого коротышку. Он шествовал прямиком «в золото заката:» все его морщины и складки на физиономии были вызолочены. Глянул на мою книгу и сказал, очень интересно: как ему кажется, это чрезвычайно интересно, знать разные языки и их сравнивать. Потом вгляделся в даль, в закатное солнце, и тут внезапно – представь только! – рот у него раскрывается и производит медленный, беззвучный зевок… Понимаешь, это почти вызывает шок, когда с человеком при тебе неожиданно происходит что-то такое…

– Скоро у него будет кое-какое дело, – сказал Линч, указывая на небольшую компанию, остановившуюся в дверях, весело беседуя и смеясь. – Он станет не такой сонный.

Стивен тоже поглядел на компанию. Эмма, Мойнихан, Макканн и две дочки мистера Дэниэла были явно в повышенном настроении.

– Да, я думаю, вскоре она займется этим уже на законных основаниях, – сказал [Линч] Стивен.

– Я-то о другой парочке, не о ней, – уточнил Линч.

– А, Макканн… Она, знаешь ли, для меня уже ничего не значит.

– Позволь тебе не поверить.