Марклейкские колдуны
ДОРОГА ЧЕРЕЗ ЛЕС
Эту дорогу закрыли
Семьдесят лет назад.
Ветры шумели, дожди шелестели —
Даже внимательный взгляд
Нынче приметит едва ли,
Где проходила она,
Вереском, терном, подлеском упорным
Скрыта и погребена.
Только лесник, допоздна
В чаще бродя, словно леший,
Вспомнит о той дороге лесной,
Скрытой в глуши непроезжей.
Если же теплый вечер
В глушь заведет вас, где
Шепчутся ели и плещут форели
В сонной озерной воде,
Где, прошуршав сквозь осоку,
Выдра выдренку свистит, —
Вдруг вам почудится неподалеку
Цокот летящих копыт.
Куст придорожный прошелестит,
Юбкой мелькнувшей задет:
Что это значит? И кто это скачет
Там, где дороги нет?
Вот уже семьдесят лет…
Вто время, как Дан мастерил свой корабль, Уна упросила миссис Винси, жену фермера, живущего в «Липках», научить ее доить коров. Летом миссис Винси доит прямо на пастбище, и это совсем не то, что дойка в коровнике: ведь пока буренки к тебе не привыкнут, они ни за что не будут стоять на месте. Но недели через три Уна приспособилась выдаивать Рыжуху и куцерогую Китти досуха, и руки у нее уже так не ломило в запястьях, как было вначале. Она показала Дану свое уменье, но дойка его как-то не увлекла; так что Уна предпочла ходить на луг одна, проводя там многие часы вместе с рассудительной и спокойной миссис Винси. Каждый вечер она спешила к «Липкам», доставала там свою скамеечку, спрятанную в папоротнике возле поваленного дуба, и принималась за работу, поставив ведро между колен и прижавшись щекой к теплому коровьему боку. Часто случалось, что миссис Винси в это время доила на другой стороне пастбища норовистую Пэнси и возвращалась, лишь когда было пора процеживать молоко и сливать его в бидоны.
Как-то раз во время дойки куцерогая взмахнула хвостом и попала Уне прямо по уху.
– Ах ты, свинья! – воскликнула Уна, чуть не плача, ведь удар коровьим хвостом не подарочек.
– А почему бы тебе, детка, не подвязать ей хвост? – раздался чей-то голос за спиной.
– Я собиралась, но сегодня столько мух, что я не хотела мешать Китти обороняться – и вот как она мне отплатила! – Уна обернулась, ожидая увидеть Пака, но вместо этого увидела кудрявую девушку ненамного выше себя, но явно старше, одетую в диковинный костюм для верховой езды – бледно-лиловый, с высокой талией, стоячим воротником и пелериной. Девушка была подпоясана ремнем со стальной пряжкой, и еще на ней был желтый бархатный берет и желтовато-коричневые перчатки, а в руке – настоящий охотничий хлыст. Она была бледна лицом, но на щеках ее горели два румяных пятна и говорила она, слегка задыхаясь в конце каждой фразы, как будто бы запыхалась.
– Неплохо у тебя получается, – улыбнулась девушка, показав ряд маленьких жемчужных зубов.
– А вы умеете доить? – спросила Уна и тут же зарделась, услышав знакомый смешок Пака.
Он вышел из-за папоротников и уселся на кочку, придерживая за хвост куцерогую Китти.
– Не много есть такого, чего бы мисс Филадельфия не знала про молоко – или, скажем, про масло и яйца. Она образцовая хозяйка.
– Здорово! – восхитилась Уна. – Простите, что не могу пожать вам руку, потому что мои руки в молоке, но миссис Винси обещала этим летом научить меня сбивать масло.
– А я этим летом собираюсь в Лондон, – сказала девушка, – к тете, которая живет в Блумсбери. – О Лондон, Лондон! О чудная столица… – запела она вполголоса и тут же закашлялась.
– Вы простужены, – заметила Уна.
– Нет. Это просто мой глупый кашель. Сейчас он в сто раз слабее, чем был зимой. А в Лондоне совсем пройдет. Так все говорят. Ты как относишься к докторам, детка?
– Я с ними не очень-то знакома, – сказала Уна.
– Везет же тебе, детка!.. Прошу прощения, – улыбнулась она, заметив, что Уна нахмурилась.
– Я не детка, мое имя – Уна.
– А мое – Филадельфия. Но все, за исключением Ренэ, зовут меня Фил. Я дочь сквайра Бакстида из Марклейка, вон оттуда. – Она дернула своим маленьким круглым подбородком, указывая на юг, в сторону Даллингтона. – Ты, конечно, знаешь Марклейк?
– Мы однажды ездили в ту сторону на пикник. Там такие красивые луга! И столько чудесных дорог и тропинок, которые не ведут никуда.
– Как это никуда? Они проходят по нашей земле к почтовому тракту, – возразила Филадельфия. – Из Марклейка можно доехать куда угодно. В прошлом году я ездила в Льюис на большой бал. – Она покружилась на месте и сделала несколько быстрых танцевальных шажков, но вдруг остановилась, прижав ладонь к боку.
– Немножко колет вот здесь, – объяснила она. – Ерунда. Пройдет от лондонского воздуха… Это самый модный парижский танец. Меня научил Ренэ. Ты, наверно, не любишь французов, дет… Уна?
– Конечно, я не люблю учить французский, но наша мадемуазель – она ничего, неплохая. А Ренэ – это ваш французский гувернер?
Филадельфия рассмеялась, и вновь у нее перехватило дыхание.
– О, нет! Ренэ – французский пленник. Он у нас на честном слове. То есть он обещал не сбежать, пока его не обменяют, как положено, на какого-нибудь англичанина. Он всего лишь доктор, так что я надеюсь, что вряд ли его сочтут достойным обмена. Мой дядя на своем капере «Фердинанд» захватил его в прошлом году возле Бель-Иля, и он сразу вылечил дядюшку от уж-жасной зубной боли. Конечно, после этого мы не могли позволить ему томиться с другими французскими пленными в Порт-Рае и взяли его к себе. Он из очень старой бретонской семьи, стало быть, недалек от настоящего британца – так говорит отец, – и он совсем не пудрит волосы, а носит их коком, так красивее, не правда ли?
– Я не совсем понимаю… – начала было Уна, но Пак с другой стороны ведра красноречиво подмигнул, и она снова принялась доить Китти.
– Он собирается стать великим французским врачом, когда окончится война. А пока он сделал мне коклюшки для плетения кружев – он мастер на все руки. И он запросто может вылечить любого в Марклейке, если только его попросить. Но наш доктор – доктор Брейк – говорит, что он ширлатан… или что-то такое. А вот моя нянюшка…
– Как! У вас есть нянюшка? Но ведь вы уже выросли! Для чего вам няня? – Уна закончила доить и развернулась на скамейке лицом к Филадельфии, отпустив корову пастись на травке.
– Да вот ничего не могу с ней поделать! Старая Сисси нянчила еще мою мать, и она клянется, что будет нянчить меня до самой своей смерти. Как вам это нравится! Она никак не хочет оставить меня в покое. Дескать, я хрупкого сложения. Она рехнулась, ей-богу. Совсем с ума сошла, бедняжка!
– По-настоящему сошла с ума? – уточнила Уна. – Или просто малость того?
– Совершенно обезумела, судя по всему. Ее преданность просто угнетает. Знаете, у меня есть ключи от всего дома, за исключением пивоварни и кухни для слуг. Я выдаю все припасы, белье и посуду.
– Как интересно! Я так люблю всякие кладовки и раздачу припасов!
– Да, но это еще и большая ответственность. Вот дорастешь до моих лет, тогда поймешь. В прошлом году отец сказал, что я слишком изнуряю себя этими обязанностями, и хотел, чтобы я передала ключи старухе Аморе, нашей домоправительнице. Но я сказала: «Нет, сэр, ни за что! Я – единственная хозяйка Марклейка и буду ею, пока жива, и я никогда не выйду замуж и буду раздавать припасы и белье до самой своей смерти!»
– И что ответил ваш отец?
– Я пригрозила, что приколю кухонную тряпку к фалде его фрака. И он сбежал. Отца все боятся, но только не я. – Филадельфия капризно топнула ножкой. – Еще чего! Если я не могу сделать отца счастливым в его собственном доме, хотела бы я видеть женщину, которая сможет. Да я сдеру с нее шкуру живьем!
Она хлестнула по воздуху своим длинным хлыстом. Словно пистолетный выстрел прогремел над тихим пастбищем. Куцерогая Китти вскинула голову и опасливо затрусила прочь.
– Прошу прощения, – сказала Филадельфия, – но я просто бешусь от этой мысли. Они нестерпимы, эти глупые старые тетки с их перьями и накладными челками, – вечно приходят на обед и зовут тебя «деткой», когда ты сидишь на своем месте за своим собственным столом!
– Меня не всегда сажают за стол с гостями, – призналась Уна. – Но я тоже терпеть не могу, когда меня зовут «деткой». Расскажи мне, пожалуйста, еще про кладовки и как ты раздаешь припасы.
– Это огромная ответственность – особенно когда эта старая лиса Амора стоит за плечом и заглядывает в список. Прошлым летом случилась такая неприятность! Бедная Сисси – моя старая няня, о которой я тебе рассказывала, – она взяла три большие серебряные ложки.
– Взяла? Но ведь это значит украла! – воскликнула Уна.
– Тсс! – прервала ее Филадельфия, оглянувшись на Пака. – Я только говорю, что она взяла их без моего разрешения. Я это потом уладила. Так что, как говорит отец – а он судья, – это было не преступление, а только погашенный ущерб.
– Но это ужасно!
– Еще бы! Я была просто вне себя! Десять месяцев я распоряжалась ключами, и ни разу ничего не пропало. Поднимать тревогу сразу было глупо, потому что в таком большом доме что-нибудь всегда запропастится неведомо куда, а потом, глядишь, снова попадется под руку. «Всплывет с подветренного борта», как говорит мой дядюшка. Но через неделю я рассказала об этом Сисси, когда она расчесывала меня перед сном, и она посоветовала не волноваться из-за пустяков!
– Вот они всегда так! – не выдержала Уна. – Видят, как ты волнуешься из-за чего-нибудь жутко важного, и говорят: «Пустяки, не волнуйся!» – как будто это и впрямь может помочь.
– Вот именно, моя милая, вот именно! Я сказала Сисси, что ложки были из литого серебра и стоят они сорок шиллингов, так что, если вора найдут, ему будет грозить самое беспощадное наказание.
– Повесят? – спросила Уна.
– Раньше бы повесили. Но теперь, говорит отец, ни одно жюри присяжных не осудит человека на смерть из-за кражи в сорок шиллингов. Его присудят к пожизненной каторге и отвезут куда-нибудь далеко за море, на край земли. Я сказала это Сисси и увидела в зеркало, как она вдруг задрожала. Потом она заплакала и повалилась на колени; я ничего понять не могла, так она рыдала! Угадай, что наделала эта бедная сумасшедшая дурочка? Она отдала ложки Джерри Гэмму, деревенскому колдуну, чтобы он заворожил меня!
– Заворожил? Но зачем?
– Именно об этом я и спросила. И лишь тогда поняла, насколько бедняжка Сисси не в себе. Оказывается, это все из-за моего глупого кашля. Он скоро совсем пройдет – как только я приеду в Лондон. Так она беспокоилась об этом, представь, и о том, что я слишком худа, и они договорились с Джерри за три серебряных ложки, что он избавит меня от кашля и сделает потолще – «нагонит жирку», как она выразилась. Невозможно было удержаться от смеха – хотя ночка выдалась, конечно, нелегкая. Я уложила Сисси в свою постель и держала ее за руку, пока она не выплакалась и не задремала. Что я еще могла? Она проснулась от моего кашля – нельзя уж и покашлять в собственной комнате! – и стала каяться, что погубила меня, и просить, чтобы ее повесили прямо в Льюисе, а не отправляли от меня на другой край земли.
– Ужас! И что же ты сделала, Фил?
– Что? Ровно в пять утра я поехала потолковать с мистером Джерри, прихватив с собой новый хлыст. Мне все равно, главный он колдун или не главный.
– А что такое главный колдун?
– Это значит – начальник над всеми местными ведьмами. Я-то в ведьм не верю, но люди говорят, что в Марклейке они водятся и Джерри у них за командира. Он прежде был контрабандистом, потом моряком на военном корабле, а теперь считается плотником и столяром – он во всяком деле мастер, – но по-настоящему, он колдун – добрый колдун, исцеляющий людей всякими травами и заговорами. Он может вылечить тех, кого сам доктор Брейк признал безнадежными, оттого доктор так его и ненавидит. Он делал мне игрушечные тележки, когда я была маленькая, а еще заговорил мне бородавки. – Филадельфия вытянула вперед руки с тонкими пальчиками и блестящими ноготками. – Говорят, его нельзя сердить – он может по-своему поквитаться с каждым. Но я не боялась Джерри! Когда я подскакала, он работал в саду, и я дважды хлестанула его по спине, прямо поверх живой изгороди. И тут, моя милая, в первый раз с тех пор, как отец подарил мне Трубадура (жаль, что ты не видела моего красавца Трубадура!), он подвел меня: прянул в сторону, и я свалилась прямо в кусты. Стыд и срам! Джерри вытащил меня и отряхнул листья с моего платья. Я страшно искололась о шипы боярышника, но мне было все равно.
«Вот что, – сказала я, – сперва я с тебя спущу шкуру, а потом отправлю в Льюисскую тюрьму. Сам знаешь, почему».
«Ой-ой-ой! – вскричал он и спрятался между ульями. – Держу пари, моя душенька, что вы пришли из-за старой Сисси».
«Вот именно, – подтвердила я. – И потому вылезай-ка из-за ульев. Мне там до тебя не добраться».
«Мне и здесь неплохо, – возразил Джерри. – С вашего позволения, мисс Фил, я предпочитаю обходиться без утренней порки – годы уже не те».
Здоровенный мужчина, он выглядел очень смешно, сидя на корточках между колодами с медом. Я рассмеялась, и он рассмеялся тоже. Не стоило, конечно, давать ему поблажку, но я всегда смеюсь не вовремя. Впрочем, я опять напустила на себя важный вид и потребовала:
«Тогда верни мне то, что украла бедняжка Сисси».
«Да, бедная Сисси, влипла же она в переделку! – молвил Джерри. – Но я верну вам эти ложки, мисс Фил, сейчас же, не сходя с этого места».
И вы не поверите, но старый мошенник в тот же миг извлек из кармана мои серебряные ложки и потер их для блеска платком.
«Вот они!» – сказал он и вручил их мне – преспокойно, как будто я пришла к нему заговаривать бородавки. Хуже нет, когда люди помнят тебя еще маленькой! Но я сумела сохранить достоинство.
«Джерри, – сказала я, – отчаянная ты голова! Ну а если бы тебя схватили с поличным? Ты понимаешь, что виселица была бы тебе обеспечена?»
«Понимаю, – ответил он, – но теперь-то я чист».
«Это ты заставил Сисси украсть ложки!»
«Ни боже мой, – ответил он. – Ваша Сисси сама не оставляла меня в покое много недель, упрашивая заколдовать вас против кашля».
«Знаю, и еще в придачу „нагнать жирку“. Весьма благодарна тебе, Джерри, но я не домашняя свинка!»
«Э, так вам все известно, – сказал Джерри. – Ну да, она не давала мне проходу, а я не люблю иметь дело с глупыми старухами: вот я и поставил такое условие, какое считал невыполнимым, чтоб только отвязаться от нее. Мне и в голову не пришло, что старая перечница рискнет ради вас своей шеей. Но она рискнула. Пошла и украла – спокойно, как цыганка. Я чуть не упал, когда она притащила мне эти ложки в своем переднике».
«Не хочешь ли ты сказать, – прикрикнула я на него, – что всего лишь испытывал бедную Сисси?»
«Как же иначе, душенька моя? – удивился он. – Воровство мне ни к чему. Я свободный арендатор, у меня деньги в банке. Но женщинам доверять я теперь зарекусь! Вот уж верно, и на старуху бывает проруха! Бьюсь об заклад, она украла бы и карманные часы у сквайра, если б я ее попросил».
«Ты злой, гадкий старик!» – закричала я, не помня себя от гнева, и вдруг разрыдалась, а там, конечно, и раскашлялась.
Джерри перепугался. Он подхватил меня на руки, внес к себе в дом – у него там полно всяких заморских диковинок – и заставил что-то съесть и выпить. Он клялся, что даст себя повесить, если только я успокоюсь. Он даже сказал, что извинится перед Сисси. Для главного колдуна это большая жертва, сами понимаете. Мне стало стыдно за свои глупости, и, вытерев слезы, я сказала:
«По крайней мере, ты должен ей дать то колдовское средство для меня, что было обещано».
«Это будет по-честному, – согласился он. – Скажи-ка мне, милая, известны тебе имена всех двенадцати апостолов? Отлично. Ты должна проговорить их все по очереди, стоя перед открытым окном, какая бы ни была погода – солнце или ненастье, дождь или буря, – и так пять раз в день натощак. Но запомни: произнеся имя апостола, ты должна вдохнуть как можно глубже своим хорошеньким носиком и медленно-медленно выпустить воздух через свой миленький ротик. Если сделаешь в точности так, то имена апостолов исцелят тебя от кашля. И я тебе дам еще кое-что. Видишь эту палочку, вырезанную из клена – самого теплого из всех деревьев?»
– Это правда, – вставила Уна. – Когда трогаешь клен, он почти такой же теплый, как твоя рука.
– «В этой палочке шестнадцать дюймов – по одному на каждый прожитый тобой год. Приладь ее так, чтобы она поддерживала верхнюю раму окна открытой в любую погоду – в солнце и в ненастье, в дождь и в бурю. Я заговорил эту палочку заклинаниями, исцеляющими от кашля».
«Да нет у меня никакой болезни, Джерри, – возразила я. – Это просто так, чтоб угодить Сисси».
«Ну, конечно, конечно, моя милая», – подтвердил он.
Вот и все, что вышло из моего намерения задать Джерри хорошую взбучку в то утро. Не он ли, кстати, заставил отпрянуть моего Трубадура, когда я взмахнула хлыстом? О, Джерри многое может – и многие люди испытали это на себе.
– А ты испробовала волшебное средство? – спросила Уна. – Интересно, помогло ли оно?
– Помогло? Вот глупости! Впрочем, я обо всем рассказала Ренэ, ведь он врач. Он обязательно прославится в будущем. Вот почему наш доктор терпеть его не может. Ренэ сказал: «Ого! С вашим мистером Гэммом стоит познакомиться!» – и поднял свои густые брови – вот так. Он все обратил в шутку. От плотничьего сарая, где работает Ренэ, видно мое окно, и если кленовая палочка падала, он каждый раз притворялся, что ужасно испуган, пока я не прилаживала палочку обратно. Он часто спрашивал, верно ли я произнесла свой апостольский заговор и правильно ли дышала. А на следующий день после нашего разговора он надел новую шляпу и нанес Джерри Гэмму официальный визит. Хоть он бывал у него и прежде, но на этот раз пришел как врач к своему собрату-врачу.
Джерри не догадывался, что Ренэ подшучивает над ним, и серьезно рассказывал о болезнях и о травах, и как он вылечивал людей в деревне после того, как доктор Брейк признавал их неизлечимыми. Джерри мог объясниться по-французски, как все контрабандисты, а я неплохо научила Ренэ английскому, хотя он и стеснялся своего выговора. Они называли друг друга месье Гэмм и мушье Ланарк, как два джентльмена. Думаю, что Ренэ очень забавляли эти разговоры. Делать ему было нечего, разве что возиться в своей столярной мастерской. Как и другие пленные французы, он любил мастерить всякие безделушки, а у Джерри дома был маленький токарный станок, так что Ренэ стал проводить у него больше времени, чем мне хотелось бы. Наш дом кажется таким огромным и пустым, когда отец в отъезде, а сидеть со старой Аморой – небольшое удовольствие: она так любит злословить обо всех в округе, и особенно о Ренэ.
Боюсь, что я плохо поступила с Ренэ – и, как водится, была за это наказана. Но расскажу по порядку. Однажды отец отправился в Гастингс засвидетельствовать свое почтение генералу, командиру бригады, и привезти его к нам, в Марклейк-Холл. По словам отца, в Индии он был полковником и проявил себя как отважный воин, – он служил в той же части, где отец, – в тридцать третьем пехотном, а потом поменял свою фамилию Уэсли на Уэлсли… или наоборот, я не помню. В общем, отец велел приготовить столовое серебро, что означало парадный обед. Я послала за свежей макрелью к рыбакам и так ухлопоталась вместе с Аморой на кухне и в кладовых, что довела бедняжку почти до слез.
Тем не менее, милочка моя, я все успела вовремя, лишь с макрелью вышла оплошка – в тот день не было улова, и я решила отправить Ренэ верхом в Пэвенси за рыбой. Он с утра ушел к Джерри, как бывало почти каждый день, если только я заранее не просила его быть при мне. Но не могу же я каждый раз посылать за ним. И вот – только никогда не делай, дитя мое, того, что я сделала, это неблагородно, – но наш парк подходит вплотную к саду Джерри, и если взобраться на старый дуплистый дуб у их свинарника – это не подобает леди, но я умею лазить по деревьям как кошка, – то можно слышать и видеть все, что происходит внизу. Я ведь только хотела попросить Ренэ поехать за макрелью, но когда я увидела, как он и Джерри сидят рядышком и играют в деревянные дудочки, я подавила желание откашляться и прислушалась. Ренэ никогда не показывал мне этих дудочек.
– Мне кажется, ты уже выросла из того возраста, чтобы играть в дудочки, – заметила Уна.
– Но они играли в них, причем как-то странно. Джерри расстегнул рубашку, а Ренэ приставил один конец дудочки к его груди и прильнул ухом к другому. Потом Джерри приставил свою дудочку к груди Ренэ и слушал, как тот дышал и кашлял. Я сама чуть не раскашлялась.
«Вот эта, из остролиста, лучше всех, – сказал Джерри. – Удивительно, как душа человеческая шепчет и вздыхает из глубины; но если только у меня не гудит в ушах, мушье Ланарк, у вас в груди шумит навроде того, как у старого Гаффера Маклина, – но не так громко, как у младшего Коппера. Похоже на морские волны, разбивающиеся о рифы. Компрени?»
«О, совершенно, – отвечал Ренэ. – Эти волны несут меня к берегу, но прежде, чем я разобьюсь о скалы, я спасу сотни и тысячи, а может быть, миллионы жизней своими маленькими дудочками. Скажи мне еще, как шумит у старого Гаффера в груди и как у молодого Коппера».
Джерри еще с четверть часа рассказывал о деревенских больных, а Ренэ задавал вопросы. Потом он вздохнул и сказал:
«Вы прекрасно объясняете, месье Гэмм, но если бы я только мог сам их выслушать! Как вы думаете, разрешат они мне послушать себя через мою трубочку – если я заплачу им немного денег? Или нет?» А надо тебе сказать, что Ренэ беден как церковная мышь.
«Упаси вас Бог, мушье! – испугался Джерри. – Да они вас убьют! Мне и то нелегко уговорить их потерпеть, а ведь я как-никак Джерри Гэмм». Он явно был горд своими достижениями.
«Так они боятся?» – спросил Ренэ.
«Еще как! Они и на меня злятся за эти дудочки и, судя по разговорам в пивной, готовы взбунтоваться. Я слышал вчера, как Том Данч и его приятели подзуживали друг друга за кружкой пива. Чары и ворожба над черными курами и комочками красной шерсти для этого дурачья в порядке вещей, мушье, но то, что на самом деле может помочь, кажется им бесовскими кознями. На вашем месте я бы не ждал, когда они сюда заявятся».
«Я пленник, отпущенный под честное слово, – пожал плечами Ренэ. – У меня нет дома».
Нехорошо ему было так говорить. Он ведь часто уверял меня, что чувствует себя в Англии как дома. Но это, наверное, была только французская любезность.
«Поговорим о том, что на самом деле важно, – продолжал Джерри. – Не называя ничьих имен, мушье Ланарк, что вы можете сказать о здоровье некоей особы – не старика Гаффера и не молодого Коппера? Лучше оно или хуже?»
«Лучше пока место», – отвечал Ренэ. Он хотел сказать «покамест», но мне никак не удавалось научить его правильно произносить некоторые слова.
«Мне тоже так кажется, – согласился Джерри. – А что будет дальше?»
Ренэ покачал головой и громко высморкался. Если б вы знали, как странно выглядит сморкающийся человек, когда смотришь на него сверху!
«Вот и мне кажется, – Джерри пробурчал это так глухо, что я едва могла разобрать. – Впрочем, я стар, – и какая мне особая разница? А вы молоды, мушье, совсем еще молоды…» Он положил руку Ренэ на колено, и тот накрыл ее своей рукой. Я и не знала, что они настолько дружны.
«Спасибо, mon ami, – прошептал Ренэ, – спасибо… Но вернемся к нашим дудочкам. Или я, кажется, забыл, что сегодня утром вы принимаете больных?» И он встал, чтобы попрощаться.
С дуба не видно, что делается на дороге, и поэтому для меня было неожиданностью, когда ворота распахнулись и толстый доктор Брейк, вытирая голову платком, ввалился во двор, а вслед за ним – дюжина крестьян, явно пьяных.
Нужно было видеть, какой невозмутимый поклон отвесил Ренэ, – он делает это великолепно.
«На два слова, Леннек! – воскликнул доктор Брейк. – Джерри выделывает какие-то дьявольские трюки с этими бедолагами, и меня попросили рассудить что к чему».
«Трюки, штуки – все безопасней, чем ваши докторские советы», – парировал Джерри, и Том Данч, один из наших возчиков, громко захихикал.
«Не очень-то это благородно с твоей стороны – смеяться, Том, после того, как нынешней зимой доктор Брейк так ловко вытащил твою занозу», – добавил Джерри. Жена Тома умерла на Рождество, хотя доктор Брейк дважды в неделю применял к ней свое излюбленное кровопускание. Брейк аж подпрыгнул от ярости.
«Хватит зубы заговаривать, – вскричал он. – Эти добрые люди обвиняют тебя в том, что ты дерзко вмешиваешься в Божьи тайны при помощи дьявольских орудий, которыми снабдил тебя этот папист. Ага, а вот и улики!» Он показал на дудочку, которую держал в руке Ренэ.
Тут все закричали наперебой. Они утверждали, что старик Гаффер Маклин помирает от колотья в боку, как раз в том месте, куда Джерри прикладывал свою трубку – они называли ее дьявольской дудкой; они жаловались, что от нее остаются красные круглые знаки – печати Сатаны, и кровохарканье от нее, и жар, и озноб. Чего они только не плели! Крик стоял ужасный. Я даже воспользовалась этим шумом, чтобы откашляться.
Ренэ и Джерри стояли спиной к свиному сараю. И тут Джерри порылся в своих огромных накладных карманах и вытащил пару пистолетов. Видели бы вы, как крикуны подались назад, когда он взвел курок. Второй пистолет он передал Ренэ.
«Стойте! Стойте! – воскликнул Ренэ. – Я сейчас все объясню доктору, если только он позволит». И он помахал дудочкой перед собой.
«Не трогайте ее, мистер Брейк! – закричали люди, столпившиеся у ворот. – Не прикасайтесь к этой штуке!»
«Ну, смелее! – повторил Ренэ. – Ведь вы же не такой круглый дурак, каким хотите казаться, не так ли?»
Доктор Брейк пятился к воротам, не сводя глаз с пистолета Джерри, а Ренэ следовал за ним со своей дудочкой, как нянька, забавляющая младенца. Он то прикладывал дудочку к уху, чтобы показать, как она работает, то толковал о «ля глуар», «люманитэ» и «ля сьянс», покуда доктор Брейк смотрел в дуло Джерриного пистолета и сыпал проклятиями. Я еле удерживалась, чтобы не расхохотаться.
«Ну послушайте, послушайте! – воскликнул Ренэ. – Разве вы не хотите набить карманы деньгами, мой дорогой коллега? Вы будете богачом».
Доктор Брейк пробормотал что-то о проходимцах, которые не умеют честно прокормить себя на родине – и вот втираются в доверие к порядочным людям и злоупотребляют их добротой, стремясь обогатиться с помощью низких интриг…
Тут Ренэ бросил дудочку и отвесил доктору один из своих самых церемонных поклонов. По тому, как он раскатывал букву «эр», я поняла, как он взбешен.
«Пр-рекр-р-расно! – произнес он. – За эти слова я буду иметь удовольствие убить вас сию минуту на этом самом месте. Мистер Гэмм, – он отвесил поклон и Джерри, – будьте любезны одолжить доктору ваш пистолет, или он может выбрать мой. Даю честное слово, что я не знаю, который лучше. И если он выберет себе секунданта из числа своих друзей, – еще один поклон в сторону пьяной компании у ворот, – мы сейчас же начнем».
«Все честно, – подтвердил Джерри. – Том Данч, твой долг – быть секундантом у доктора. Ставь его к барьеру».
«Ну уж нет! – возразил Том. – Вмешиваться в ссоры джентльменов не в моем обычае». Он решительно затряс головой и выскользнул со двора. Остальные тут же последовали за Томом.
«Погодите! – вскричал Джерри. – А как же ваш уговор сегодня в пивной? Вы забыли поискать у меня на теле сатанинских знаков, а еще помакать меня головою в пруд и разобрать по дощечке мой дом. Что случилось, ребята? Том, разве ты не хочешь нынче ночью повидаться со своей старухой?»
Но никто из них даже не оглянулся. Они как зайцы мчались обратно в деревню, держа курс на свою любимую пивную.
«К черту этих каналий! – отрезал Ренэ, застегивая наглухо пуговицы на своем кафтане. Это делается, чтобы скрыть белье, потому что в белое легче целиться. Так рассказывал папа, а он пять раз участвовал в дуэлях. – Вам придется быть его секундантом, месье Гэмм. Вручите ему пистолет».
Доктор Брейк взял пистолет, как будто это было раскаленное железо. Если Ренэ откажется от некоторых притязаний, пробормотал он, дело можно было бы уладить миром. Ренэ поклонился еще ниже, чем прежде.
«Если бы вы не были таким невеждой, – сказал он, – вы бы давно поняли, что предмет ваших замечаний не предназначен ни одному из смертных».
Я не поняла, что значит «предмет его замечаний», но Ренэ говорил просто убийственным тоном, и доктор Брейк побледнел, а потом заявил, что Ренэ лжет. И тогда Ренэ схватил его за горло и повалил на землю.
И в эту самую минуту – можешь себе представить? – я услышала чей-то голос из-за зеленой изгороди: «Что такое? Что происходит, Бакстид?» Вообрази картину: отец и сэр Артур Уэсли верхом – у самой ограды, Ренэ прижимает коленом к земле доктора Брейка, а я сижу на дубе разинув рот.
Должно быть, я слишком наклонилась вперед или вздрогнула от неожиданности, но внезапно я потеряла опору и едва успела спрыгнуть на крышу свиного сарая, а оттуда, пока дранка не проломилась, на край стены… И вот я уже соскочила во двор, как раз за спиной Джерри, – взлохмаченная, с древесной трухой в волосах!
– Представляю! – Уна рассмеялась так неудержимо, что чуть не свалилась с табурета.
«Фи-ла-дель-фи-я!» – укоризненно воскликнул отец, а сэр Артур прогремел: «Убей меня Бог!» Тем временем Джерри незаметно наступил ногой на пистолет и ловко запихнул его под верстак. Но Ренэ был великолепен. Не глядя ни на кого, он начал расстегивать ворот доктору Брейку с тем же усердием, с каким только что сжимал его, интересуясь при этом, как тот себя чувствует.
«Что тут стряслось?» – спросил отец.
«Припадок! – объяснил Ренэ. – Боюсь, что с моим коллегой случился припадок. Не тревожьтесь. Он приходит в себя. Не пустить ли вам кровь, мой милый друг?»
Доктор Брейк тоже был на высоте.
«Я невероятно обязан вам, месье Леннек, – сказал он, – но мне уже лучше». И он покинул двор, сказав на прощание отцу, что с ним случилась спасма – или что-то вроде этого.
«Каково, Бакстид! – восхитился сэр Артур. – Ни одного лишнего слова! Вот это джентльмены!» И он, сняв шляпу, раскланялся с доктором Брейком и Ренэ.
Но от отца не так-то просто было отделаться.
«Что это все означает, Филадельфия?» – продолжал он допытываться у меня.
«Вообще-то я только что сюда свалилась, – отвечала я. – Кажется, доктора неожиданно схватило». Это была почти правда, потому что Ренэ действительно схватил Брейка.
«Поглядите-ка на нее, – засмеялся сэр Артур. – Настоящая леди!»
«Положим, выглядит она сейчас совсем не как леди, – проворчал отец и добавил: – Идем домой, Филадельфия».
И я пошла домой, прямо под носом у сэра Артура – о, это был внушительный нос! – чувствуя себя как двенадцатилетняя девчонка, которую ведут пороть. Прошу прощения, детка, я тебя не обидела?
– Все в порядке, – отвечала Уна. – Мне уже скоро тринадцать. И меня никогда не пороли, хоть я представляю себе, что это такое. И все равно тебе, должно быть, было смешно!
– Смешно? Послушала бы ты, как они ехали за мной и сэр Артур то и дело восклицал: «Убей меня Бог!», а отец повторял: «Клянусь, я тут ни при чем!» Когда я наконец добралась до своей комнаты, щеки у меня горели от стыда. Но Сисси достала мое лучшее вечернее платье – белого атласа, с кружевной бордовой отделкой понизу и жемчужными пуговками. Я надела мамину кружевную накидку и ее гребень с короной.
– Здорово! – мечтательно прошептала Уна. – И перчатки?
– Из французской лайки, дорогая моя. – Филадельфия похлопала Уну по плечу. – И темно-бордовые атласные туфельки, и вишневый, шитый золотом веер. Это вернуло мне уверенность. Красивые вещи успокаивают. Волосы мои на лбу были схвачены тесьмой, лишь один локон над левым ухом оставался свободным. И когда я спустилась в зал – величественной поступью, – старая Амора сделала мне реверанс даже раньше, чем я на нее выжидающе посмотрела.
Сэр Артур высоко оценил обед; макрель успели доставить вовремя. Стол сверкал серебряными приборами, и гость поднял тост за мое здоровье, а потом спросил, куда девалась моя озорная маленькая сестричка. Я знала, что он хотел подразнить меня, и, глядя ему прямо в глаза, отвечала:
«Я всегда отсылаю ее в детскую, сэр Артур, когда принимаю гостей в Марклейк-Холле».
– Ловко… то есть очень умно ты сказала. А он что? – воскликнула Уна.
– Он сказал: «Нет, вы послушайте ее, Бакстид! Убей меня Бог, я сам заслужил такой ответ» – и снова поднял за меня тост. Они говорили о французах и о том, какой позор, что сэр Артур командует всего лишь бригадой в Гастингсе, и он рассказывал отцу о битве при Ассае (это такое место в Индии). Отец ужасался, а сэр Артур описывал все дело, как будто партию в вист, – должно быть, потому, что за столом была дама.
– Конечно, ведь ты была настоящей дамой. Как жаль, что я этого не видела, – вздохнула Уна.
– Очень жаль! Знаешь, после ужина меня ждал настоящий триумф. Сперва пришли Ренэ и доктор Брейк. Они, казалось, совершенно помирились и признались мне, что испытывают друг к другу высочайшее уважение. Я засмеялась и сказала: «Сидя на дереве, я слышала каждое ваше слово».
Боже мой, как они перепугались! И когда я спросила: «Так кто же был „предметом его замечаний“, Ренэ?», – ни один не знал, куда спрятать глаза. Право, я вогнала их в краску! И поделом: ведь они видели, как я прыгала с крыши свинарника.
– Так что же было «предметом его замечаний»? – спросила Уна.
– Доктор Брейк сказал, что это предмет профессиональный, так что в дураках уже оказалась я сама. Ведь это могло быть что-нибудь такое, о чем леди не подобает слышать… Но триумф заключался совсем в другом. Отец попросил меня сыграть на арфе. А я как раз разучивала новую лондонскую песню – ведь не целыми же днями я лазаю по деревьям, – и для них это оказалось сюрпризом.
– Что же это за песня? Спой и нам, – попросила Уна.
– «Я влюбился в прекрасный цветок». Песня не очень трудная для пальцев, но потрясающе грустная.
Филадельфия откашлялась, прочищая горло.
– Для моего возраста и веса у меня очень глубокий голос, – пояснила она. – Контральто, хотя и не сильное.
И она запела, темнея лицом на фоне пурпурно-розового заката:
Я влюбился в прекрасный цветок,
Хоть и знал, что увянет он вскоре,
Что погибнуть придет ему срок
И останусь я в грусти и в горе.
– Правда, трогательно? Последняя строка поется очень низко, на пределе моего голоса. Жаль, что тут нет арфы. – Она наклонила подбородок и набрала воздуху для следующего куплета:
О, не дуйте так буйно, ветра,
Не студите цветочек мой милый!
Хоть подходит разлуки пора,
Разлучаться мне с нею нет силы!
– Замечательно! – воскликнула Уна. – Ну и как, им понравилось?
– Понравилось? Они были потрясены – просто ошеломлены. Если бы я не видела этого собственными глазами, моя дорогая, я бы никогда не поверила, что могу вызвать слезы, настоящие слезы у четырех взрослых мужчин. Ренэ просто не мог этого вынести. Он чувствителен, как истинный француз. Он закрыл лицо руками и прошептал: «Assez, Mademoiselle! C’est plus fort que moi! Assez!» Сэр Артур громко высморкался и вскричал: «Убей меня Бог! Это будет похуже битвы при Ассае!» А отец просто сидел, и слезы струились у него по щекам.
– А доктор Брейк?
– Он подошел к окну и сделал вид, будто смотрит в сад. Но я-то видела, что его толстые плечи вздрагивали, как будто от икоты. Это был триумф! Я бы никогда его не заподозрила в сентиментальности.
– Жаль, что я этого не видела! Как бы я хотела оказаться на твоем месте! – вскричала Уна, от волнения сжимая ладони. Пак прошуршал в папоротнике, вставая на ноги, и большой неловкий июньский жук с размаху врезался в щеку Уны.
Пока она терла щеку, послышался голос миссис Винси: она извинялась, что Пэнси нынче опять закапризничала и она из-за этого не успела вернуться раньше помочь Уне процедить и слить молоко.
– Ничего, – отвечала Уна, – немного подождать не вредно. Это что там, старушка Пэнси топочет по нижнему лугу?
– Нет, – сказала миссис Винси, прислушиваясь. – Больше похоже на коня, скачущего по лесу небыстрым галопом. Но там нет никакой дороги. Ага, это, наверное, один из Глисоновых жеребят вырвался за ограду. Проводить вас домой, мисс Уна?
– Спасибо, не стоит. Что мне сделается? – сказала Уна и, спрятав свою скамеечку за ствол дуба, быстро зашагала домой сквозь проходы, которые старик Хобден нарочно оставлял для нее в зеленых изгородях.
ПО ПУТИ В БРУКЛЕНД
Немало успел повидать я на свете —
И вновь я дурак дураком:
В лесу на дороге я девушку встретил,
В Брукленд идя прямиком.
Цветут огоньки лесные —
Да некому оборвать.
Навеки одна мне отныне нужна,
И век мне о ней тосковать!
В ту ночь было душно, спирало дыханье,
Зарницы сверкали вдали,
И странное шло колдовское сиянье
Откуда-то из-под земли.
Лишь раз улыбнулась, лишь раз оглянулась
И молча ушла она прочь.
Но сердце в груди моей перевернулось
И ум помутился в ту ночь.
Зачем, о зачем бередишь ты мне душу,
Веселый венчальный звон?
Скорее утопленник выйдет на сушу,
Чем буду я обручен!
Скорей уродится ячмень и пшеница
На пашнях морского царя,
Чем на другой соглашусь я жениться
И встану у алтаря!
Скорее уйдут под волну приливную
Холмы со стадами овец,
Чем я позабуду свою дорогую,
С другою пойду под венец!
Хочу одного я: дорогой лесною
Под ливнем брести напрямик
И ту, что в ночи повстречалась со мною,
Увидеть еще хоть на миг.
Цветут огоньки ночные —
Не тронуть, не оборвать.
Навеки одна мне отныне нужна,
И век мне о ней тосковать!
