«Он выглядит совсем как Уотербат; но, в конце концов, мы выдержали все это вместе» – таковы были слова из письма, в котором миссис Герет, писавшая из изувеченного Рикса, называла Фледе день, когда ожидала увидеть ее там с повторным визитом. «Я еще долгое время не смогу, – говорилось в послании, – принять никого из тех, кому, возможно, это угодно, кто станет стараться зачеркнуть все это, а заодно и меня; зато у нас есть то, что вы и я можем вместе ненавидеть, потому что вы единственный человек, кто отменно понимает. Вы понимаете отнюдь не все, но из всех моих знакомых вы, что и говорить, куда меньше страдаете таким недугом, как глупость. Там, где надо действовать, вы совершенно не годитесь; но с действиями покончено – для меня навсегда, а вы наделены огромным достоинством: в минуты моего оцепенелого молчания вы будете знать, о чем я думаю. Не равняя себя с вами, я, смею полагать, тоже знаю, чем заняты ваши собственные мысли. Теперь, когда я в четырех – голых – стенах, вы во всяком случае будете для меня частичкой моей обстановки. Именно так, как вы догадываетесь, я всегда воспринимала вас – несомненно, одну из лучших моих находок. Итак, приезжайте, если возможно, пятнадцатого».

Быть для миссис Герет частичкой ее обстановки – такое положение Фледа вполне могла принять, и она ни в коем случае не притязала на высокое место в списке раритетов. С получением этого послания Фледе стало легче на душе; как бы то ни было, но оно подтверждало, что кое-что у ее дорогого друга осталось. Ненавидеть, да еще ненавидеть отменно, не означало, по крайней мере, полной нищеты, к чему, как после их последнего разговора казалось Фледе, миссис Герет шла верными шагами. К тому же она вспомнила, что Рикс, в том состоянии, в каком она впервые увидела это благословенное убежище, ей самой понравился; интересно, хватило ли ей тогда хваленого такта, чтобы скрыть свое расположение? Сейчас ей было стыдно за те недомолвки и околичности, и она твердо решила, что, если на месте приятное впечатление возродится, она без обиняков выложит его миссис Герет. Да, на такое «действие» она способна, тем паче что непреклонный дух ее гостеприимной хозяйки, кажется – по крайней мере, на настоящий момент, – полностью выдохся. Три минуты, проведенные миссис Герет с Оуэном, нанесли удар по всем разговорам о путешествии, а после горького часа у Мэгги она, подобно огромной раненой птице, вернулась с подбитыми крыльями в свое гнездо, которое, она знала, найдет пустым. В тот черный день Фледа не сумела ни поддержать ее, ни отказаться от нее; она настоятельно предлагала поехать с нею в Рикс, но миссис Герет, вопреки ее же теории, что общее горе их неразрывно связало, не захотела даже, чтобы ее проводили на станцию, очевидно полагая, что в поражении есть что-то постыдное, и желая во что бы то ни стало в своем позоре исчезнуть с глаз долой. Она объявила Фледе, что в тот же вечер вернется в Рикс, и все последующие дни бедная девушка жила с гнетущей мыслью о том, как ей там плохо и как она там несчастна. Она виделась ей то лежащей ничком на неубранной постели, то мечущейся взад и вперед, как львица, лишенная своих детенышей, по голому полу. В какие-то мгновения Фледе казалось, что ее внутреннее ухо, напрягаясь, улавливает страдальческий звук, неистово пронзительный и потому доносящийся даже издалека. Но первый звук, дошедший в конце недели, обернулся короткой запиской, сообщавшей без лишних слов, что предполагаемая поездка за границу отменяется. «До меня дошел стороной слух, весьма похожий на правду, что они едут – на неопределенный срок. Это все решает; я остаюсь там, где нахожусь, и как только освоюсь, буду рада видеть вас у себя». Второе послание пришло неделю спустя, и пятнадцатого Фледа была уже на пути в Рикс.

По прибытии Фледу ждал сюрприз, повергший ее в удивление почти столь же сильное, как в прошлый раз. Составляющие были иные, но эффект, как и в тот раз, таков, что она замерла на пороге: она стояла ошеломленная и восхищенная волшебством подлинной страсти. Стремительно миновав несколько комнат, взвинченная, но искренняя, Фледа, даже еще не присев, заявила:

– Можете тут же указать мне на дверь, моя дорогая, но, право, не найдется ни одной женщины во всей Англии, которая отказалась бы здесь жить.

Недоумение миссис Герет было столь же неподдельным, сколь еще недавно притворным ее спокойствие. Она окинула взглядом считаные предметы мебели, которые, как позже выразилась, «подобрала», а затем, посуровев, перевела его на свою гостью, словно защищая себя от шутки, отнюдь не безобидной. У Фледы сильнее забилось сердце: этот взгляд был сигналом счастливой возможности. Миссис Герет не понимала; ей было явно невдомек, что она сделала, а Фледа могла ей это объяснить, а значит, внезапно стала той, кому дано знать лучше. Превосходное положение, на данный момент, оно все меняло. Правда, не совсем: этому противостоял явно ощутимый художественный замысел в обстановке дома.

– Где, скажите на милость, вы заполучили эту красоту?

– Красоту? – Миссис Герет снова оглядела миленькую обивку на сиденьях, слегка потертую и выцветшую, прелестные тоненькие ножки. – Жалкая мебель, которая здесь была, – вещи этой полоумной нищей старухи.

– Незамужней тетушки? Милейшей на свете, чудеснейшей старушки? Я думала, вы от нее полностью избавились.

– Ее убрали в пустой сарай – оставили там для продажи; чем, к счастью, заняться у меня не было ни времени, ни охоты. Я просто вытащила ее снова, в мой черный день.

– И просто, в ваш черный день, превратили ее в совершенную прелесть!

Фледа произнесла это в возвышенном тоне и как хозяйка положения, а когда миссис Герет, восставая против радостной оживленности, снова обвела содержимое комнаты потухшим взглядом, перешла на восторженные ноты; ее восторг был вполне непринужденным, если не считать, что она сознавала некое преимущество в своей способности чувствовать. Она прошлась по комнате, двигаясь, как и в прошлый раз, от одной вещи к другой и приветствуя их узнавающим взглядом и недолгими прикосновениями, только если прежде она была испугана и молчалива, то теперь лихорадочно возбуждена.

– Ах, они милые! Такие грустные, такие нежные! Вот кому есть о чем порассказать. Неужели они ничего не говорят вам, неужели не найдут дороги к вашему сердцу? Конечно, это не великолепный хор Пойнтона. Но вы, уверена, не столь уж горды и не столь уж убиты, чтобы до вас ничто иное не доходило. Их голос, такой тихий, такой человечный, такой женский – слабый, далекий голос с пронизанным печалью тремоло. И вы невольно его слушали, потому что расстановка и впечатление от нее – когда я сравниваю с тем, что мы застали, когда приехали в первый раз, – ясно говорят, даже при механическом и поверхностном подходе, о вашей замечательной, безошибочной руке. Тут чувствуется ваш удивительный талант: вы, даже сами того не желая, создаете «композицию». Стоит вам побыть день-другой в доме, где мебели всего ничего – какие-нибудь четыре предмета, – у вас из них что-то получится!

– Ну, если что-то здесь получилось, так точно из четырех предметов. Это все – буквально, по инвентарной книге, – что здесь имелось, – сказала миссис Герет.

– Больше было бы чересчур много, чтобы создать впечатление, которое наполовину и есть красота, – впечатление чего-то желанного и упущенного, чего-то оскудевшего, осиротевшего, присмиревшего; поэзии чего-то, что, так сказать, ушло навсегда. – Фледа искусно и победительно низала слова. – О, здесь есть что-то такое, чего нет и не может быть в инвентарной книге.

– Вы, случайно, не в силах дать этому «что-то» словесное определение? – На лице миссис Герет забрезжило живое выражение: ее забавляло, что она оказалась сидящей у ног своей ученицы.

– Могу дать их дюжину. Это своего рода четвертое измерение. Дух, аромат, прикосновение. Это чья-то душа, история, жизнь. Здесь присутствует много больше, чем вы и я. Нас, в сущности, трое.

– О, если вы считаете призраков!

– Конечно считаю. По-моему, каждый призрак должен идти за два – то, чем он был, и то, что он есть. В Пойнтоне почему-то не водились призраки, – продолжала Фледа. – Единственное, чего ему недоставало.

Миссис Герет, подумав, видимо, сочла возможным согласиться с тонким юмором своей юной приятельницы.

– Пойнтон был безоблачно счастливым местом. Слишком безоблачным.

– Слишком безоблачным, – отозвалась эхом Фледа.

– Зато сейчас его от этого недостатка излечили, – произнесла миссис Герет.

– Да, отныне там появились призраки – один или два.

Миссис Герет снова задумалась: Фледа наводила ее на новую мысль.

– Только она их не увидит.

– Нет, она их не увидит, – подтвердила Фледа, потом добавила: – Я хочу сказать о тетушке, о нашей дорогой тетушке – что, если ей довелось (а я знаю, что довелось) испытать мучительную боль…

На мгновение она замялась, и миссис Герет подхватила:

– Если ей довелось?

Фледа все еще колебалась.

– Ее боль была мучительнее вашей.

Миссис Герет отозвалась не сразу.

– Весьма вероятно, – сказала она после паузы и, тоже поколебавшись, сказала: – Вопрос в том, насколько мучительнее вашей.

– Моей? – На лице Фледы выразилось недоумение.

– Именно. Вашей.

На это наша молодая леди улыбнулась:

– Да, мучительнее. Потому что ее боль – от разочарования. Она была так уверена.

– Да-да. Понимаю. А вы никогда не были уверены.

– Никогда. К тому же я вполне счастлива, – сказала Фледа.

Миссис Герет посмотрела ей в глаза долгим взглядом.

– Мокрая курица! – негромко уронила она.

Коротко и беспощадно. Тем не менее в этих двух словах заключалась значительная часть того, чему предстояло лечь в основу их новой жизни.

Восемнадцатого в «Морнинг пост» появилось наконец точное, как всегда, сообщение – краткий отчет о бракосочетании мистера Оуэна Герета из Пойнтон-парка и мисс Моны Бригсток, состоявшемся в Уотербате, где живет мать невесты. В венчании участвовали два священнослужителя, шесть подружек невесты и, как впоследствии выразилась миссис Герет, сотня всякой швали, а также специальный поезд из города: масштаб свадебной церемонии свидетельствовал о том, что приготовления заняли несколько недель. Счастливая чета, как было сказано, отбыла в собственное поместье мистера Герета – Пойнтон, известное своим уникальным собранием раритетов. Газеты и письма, урожай первой почты из Лондона, были доставлены владелице Рикса прямо в сад; и она, получив, оставалась там долгое время в одиночестве. Фледа держалась в стороне; она знала, что, по всей вероятности, происходило: в одно из окон она видела неподвижную фигуру миссис Герет, замершую на стуле, глаза смотрели в одну точку, на земле валялась газета, нераскрытые письма лежали у нее на коленях. В конце утра она исчезла из сада и всю остальную часть дня оставалась у себя: все это напомнило Фледе, подобравшей газету, тот день, несколько месяцев тому назад, когда Оуэн явился в Пойнтон объявить о своей помолвке. В доме тогда воцарилась такая же тишина, и так же Фледа, выжидая, много часов неслышно бродила по дому; но и различие было велико – прежде всего в том, что отсутствие ее старшего друга выражало, пожалуй, в известной степени признание за ней нового статуса. Такое значение, во всяком случае, Фледа, искренне довольная тем, что может побыть одна, придавала своим возможностям. Единственный намек, который на следующий день миссис Герет позволила себе сделать на предмет своих раздумий, уже упоминался: брошенное невзначай замечание о том, что Мона шла тихими шагами, но шагать никогда не переставала.

Фледа выразила тут полное согласие:

– Как я уже сказала о нашей высокочтимой тетушке, она страдала соразмерно тому, насколько прежде была уверена. Правда, уверенность не всегда приносит страдания. Вот Мона, надо полагать, всегда была уверена в себе!

– Она была уверена в вас! – отвечала миссис Герет. Но ее реплика не умалила чувства удовлетворения, полученного Фледой, которая показала, с каким спокойствием и ясностью умеет вести разговор.