Ответная телеграмма не пришла; остаток дня и весь следующий день ни от Оуэна, ни от его матери не было ни слова. Фледа, однако, не испытывала гнета от напряженного ожидания и, к своему удивлению, не чувствовала ничего, что говорило бы ей, или Мэгги, или зятю, что она возбуждена. Ее возбужденность выражалась в резких движениях – таких быстрых и легких, подобных вращению волчка: ей представлялось, будто она кружится так стремительно, что даже не чувствует, как движется. Переживания занимали только участок ее души, куда в этот день была наглухо захлопнута дверь; она не впускала туда даже собственный разум, чтобы разобраться в переживаниях; возможно, она что-то и расслышала бы, приложи ухо к перегородке. Вместо этого она со свойственным ей терпением пребывала в глухой каморке, откуда если и можно выглянуть, то совсем в другом направлении. И этим достигалось равновесие, для которого у нее не было названия: «равнодушие», «смирение», «отчаяние» были словами из забытого языка. Казалось, даже времени прошло немного: этапами собственного пути служили ступени поражения миссис Герет. Спектакль, заполнявший всю сцену, – вот что теперь стояло у Фледы перед глазами. Только о возрожденном великолепии Пойнтона она могла сейчас думать. Красота – вот что больше всего ее волновало, красота в тоннах, которую она потеряла, красота, которая, погруженная в большие фургоны, благополучно вернулась в родной дом. Но утрата эта была выигрышем для памяти о любви; благодаря ей, Фледе, в конце концов, в оправдание ее предательства, старинные вещи вернулись в Пойнтон. Она приветствовала их с распростертыми объятиями; они составили компанию, в которой ей было тепло; их вид в этот тягостный момент перекрывал жалкое красное дерево в гостиной бедняжки Мэгги. Ее угасшее было увлечение этими вещами возродилось вновь, а вместе с ним возникло полное согласие с оценкой, которую дала ей миссис Герет. Фледа тоже, как сейчас чувствовала, исповедовала эту религию и, как всякий истово верующий, могла поклоняться своему божеству даже в пустыне. Да, свою любовь она вложила в сокровища Пойнтона. Ей действительно не требовался каталог, чтобы их пересчитать; все они, за много миль от нее, выстраивались перед ней в полном составе; каждый предмет, в свою очередь, был в ее глазах совершенен; а каталог она могла составить по памяти. Вот так она снова жила вместе с ними и думала о них, не справляясь, имеет ли на то право. То, что они могли бы быть ее, что они еще могут быть ее и что они, возможно, уже принадлежат другой, – ничего ей сейчас не говорило. Они были ничьи – истинно гордые, в отличие от низменных тварей – животных и людей; они не укладывались в узкие рамки. Не они принадлежали Пойнтону, а Пойнтон принадлежал им; они просто вернули себе свое. Радость за них возвращала Фледе состояние умиротворенности, в котором она неожиданно для себя растворилась.

Его нарушила телеграмма от миссис Герет: «Буду 11.30 тчк Вокзале не встречайте». Такое пожелание повергло Фледу в размышления; впрочем, она слишком хорошо знала своего старшего друга, чтобы ослушаться. У нее оставался всего час, за который она пыталась разгадать смысл странного распоряжения, и час этот показался ей длиннее всего предшествующего времени. Если Мэгги в день приезда Оуэна подумала о ее удобстве, то в нынешних обстоятельствах она проявила чудо деликатности. Крайне и неприятно озадаченная, несмотря на все разуверения сестры, сложившимся у нее впечатлением, что Фледа больше потеряла, чем приобрела от близости к великолепию Геретов, Мэгги решила показать, что дом Ветчей обладает большим и вернее понимаемым достоинством. В отличие от бедняжки Фледы, она ни в чьей свите не состояла, и гостья увидит ее ровно столько, сколько понадобится, чтобы с должным вкусом накрыть для ленча стол. И еще, как она объявила сестре, она побудила мужа и даже получила его согласие не показываться никому на глаза. Таким образом, Фледа ожидала предмет столь многочисленных маневров одна; период ожидания даже несколько продлился после того, как ровно в 11.30 дверь распахнулась и на пороге появилась миссис Герет. Она стояла с лицом, говорившим само за себя, и ни одного звука не слетело с ее губ, пока не удалилась служанка, чье внимание немедленно привлекла к себе оконная штора и чья возня вокруг нее, казалось, усугубляла многозначащее молчание; не дождавшись, однако, когда оно кончится, она, тараща глаза, ушла.

– Он это сделал, – проговорила миссис Герет, обводя комнату отрешенным, но отнюдь не невидящим взглядом и, сама того не желая, оценивая заполняющие ее предметы. Фледа же, со своей стороны, отметила про себя, что гостья, в типичной для нее манере, взглянула на обстановку Мэгги, прежде чем взглянуть на ее, Мэгги, сестру. Фледа все поняла и в первое мгновение не находила слов; она безмолвствовала, пока миссис Герет, колеблясь, решала, где ей сесть, выбирая место менее безвкусное, чем то, каким оказалось ближайшее. Опустившись на диван у окна, бедная женщина подняла наконец с лица вуаль, показав, как эти два последних дня его состарили. Только теперь ее глаза встретились с Фледиными.

– Всему конец.

– Они поженились?

– Они поженились.

Подчиняясь инстинктивному порыву сесть рядом, Фледа подошла к дивану; но остановилась перед миссис Герет, поднявшей к ней лицо – мертвую серую маску. Там сидела усталая старая женщина с опущенными на колени пустыми руками.

– Я ничего не знала, – сказала Фледа. – Ответа не было.

– Это и есть ответ. Единственный. Ответ на все.

Да, так и Фледа понимала; с минуту она стояла, уставив взгляд поверх головы миссис Герет куда-то вдаль.

– Его не было в Уотербате; миссис Бригсток, надо думать, прочла вашу телеграмму и оставила у себя. Но на мою, в Пойнтон, ответ пришел: «Мы здесь тчк Что вам угодно». – Миссис Герет оборвала речь, как если бы ей вдруг отказал голос; и тогда Фледа опустилась на диван и потянулась к ней – коснуться ее руки. Но отклика не встретила: никаких расслаблений быть не могло. Фледа ждала; они сидели лицом к лицу, как чужие. – Мне захотелось поехать туда, – продолжала миссис Герет. – И я поехала.

На этот миг усилия Фледы сводились к единственной цели – принимать все это с внешней беспристрастностью, говорить о случившемся как о происшествии с Оуэном и его матерью и ни в какой степени с нею самой. Что-то такое, по крайней мере, прозвучало в ободряющем тоне, с каким она спросила:

– Вчера утром?

– Вчера утром. Я видела его.

Фледа замялась:

– А ее?

– Слава богу, нет!

Фледа положила ей на запястье руку, ненавязчиво утешая, но миссис Герет оставила ее жест без внимания.

– И у вас хватило сил – единственно, чтоб рассказать мне, – на эту ужасную поездку, на знак дружеского участия, которого я не стою.

– Мы вместе, мы вместе, – произнесла миссис Герет. Вид у нее был беспомощный; она сидела, уставив глаза, почти невидящие, на большие голландские часы, старинные, но порядком подержанные, полученные Мэгги в качестве свадебного подарка и добавлявшие убогости к виду комнаты.

Фледе после всего случившегося казалось ровным счетом обратное: последний клочок общей почвы, на которой зиждилось их недавнее единение, уходил из-под ног. Правда, высокий стиль, в каком ее гостья обращалась с ней, все еще присутствовал. Миссис Герет не умела отдаваться малым вопросам, не умела окунаться в малые споры.

– Вы бесподобны! – воскликнула ее юная приятельница. – Сколько величия в вашем великодушии!

– Мы вместе, мы вместе, – безжизненно повторила миссис Герет. – Это все, что нам осталось, все, что у нас есть.

И от ее слов перед Фледой возник образ пустого дома в Риксе; тот же образ, возможно, видела и ее гостья на циферблате давно уже остановившихся голландских часов. Но при всем том было ясно, что ни одного горького слова она теперь себе не позволит: она покончила с этим, отдала последнюю каплю тем ужасным дням в Лондоне. У нее нет больше никаких чувств, и ее выдержка только добавляла к той силе, с которой она представляла тщету всего сущего.

Фледа была далека от желания праздновать победу и, напротив, испытывала крайнюю неловкость из-за необходимости что-то сказать за себя; но одну вещь не сказать она никак не могла.

– То, что он сделал это, то, что не мог не сделать, подтверждает, как я была права. – Этими словами она раз и навсегда выразила свое отношение к происшедшему, она проговорила их словно для себя самой; затем, некоторое время спустя, добавила, очень мягко, уже для миссис Герет: – То есть подтверждает, что у него было обязательство перед ней и что, как бы он ни хотел, он не мог по долгу чести его нарушить.

Мертвенно-бледная, мрачнее тучи, миссис Герет воззрилась на нее:

– О каких обязательствах вы тут говорите? Нет никаких обязательств между мужчиной и женщиной, когда один из них возненавидел другого. А он кончил тем, что возненавидел ее, а теперь ненавидит как никогда.

– Он сам вам так сказал? – спросила Фледа.

– Нет. Он ничего мне не сказал, кроме как о своей идиотской женитьбе. Я и видела его всего три минуты. – Она снова умолкла. Фледа, словно перед глазами у нее стояла мрачная картина их разговора, сидела, не находя слов. – Хотите сделать вид, что вам все это ни к чему?

– Я стараюсь не думать о себе.

– Ну если вы думаете об Оуэне… как вообще вы можете думать…

Фледа покачала головой – горестно и покорно; на глаза ее медленно навертывались слезы.

– Я не могу… Я не понимаю, не понимаю, – вырвалось у нее.

– Зато я понимаю. – Миссис Герет уставила в пол безжизненный взгляд. – Не было никакого обязательства, когда вы виделись с Оуэном в последний раз, когда вы отослали его, всеми фибрами души ее ненавидящего, обратно.

– Если он поехал, – возразила Фледа, – значит он свои обязательства признавал.

– Ничего он не признавал! Вы знаете, что я о нем думаю.

Фледа знала; она не хотела вызывать новых откровенностей. Один раз миссис Герет уже высказалась начистоту – и это была ее единственная вспышка гнева, – заявив: он малодушен и слаб, так слаб, что не заслуживает называться мужчиной. Вот уж что Фледу нисколько не волновало! За слабость она и полюбила его.

– Странный способ он избрал, чтобы угодить вам! – продолжала миссис Герет. – Не было никакого обязательства. Но внезапно – на этих днях – положение изменилось.

– На этих днях?

– Моне стало известно – не скажу откуда и как, но известно, – что вещи, которые я отправляю обратно, стали прибывать в Пойнтон. Я отослала их для вас, но тем самым дала сигнал ей. – Миссис Герет перевела дыхание; Фледа, поглощенная ее объяснениями, молча вбирала холод роняемых ею слов. – Вещи вернулись в Пойнтон, и она решилась.

– Решилась? На что?

– Действовать, принимать меры.

– Принимать меры? – повторила Фледа.

– Не скажу какие, но сильные. Она знала как, – сказала миссис Герет.

Фледа с тем же стоицизмом приняла скрытую многозначительность ссылки на особу, знавшую как. Однако намек навел ее на мысль, и мысль эта, окрашенная неосознанной иронией, получила выражение в коротком вопросе:

– Мона?

– А почему бы и нет. Она – чудовище.

– Но если он так хорошо знал, что она такое, чем же она могла тут воспользоваться?

– Что я могу вам сказать? Не мне толковать о подобных гадостях! Я могу лишь описать вам ситуацию, как я ее вижу. Да, он знал. Но раз она не смогла заставить его забыть, то постаралась извернуться так, чтобы ему это понравилось. Постаралась и добилась успеха. Она, если на то пошло, совсем не дура – куда умнее его. А что же еще ему поначалу понравилось? – Миссис Герет повела плечами. – Она сделала то, что вы не захотели! – У Фледы от изумления потемнело лицо, но ее приятельница не спешила с бальзамом утишить боль. – Вот так оно и было, именно так, ничто иное эту напасть не объяснит. Ну а потом она быстро все обделала. Он и оглянуться не успел, как его женили.

– В том месте, о котором вы говорили? – со вздохом спросила Фледа: она слушала ее, затаив дыхание, как увлеченный сказкой ребенок.

– В мэрии, как пара гнусных атеистов.

Фледа замялась:

– Что скажут люди? Я имею в виду в свете?

– Ничего не скажут. Потому что никто не знает. Семнадцатого в уотербатской церкви их обвенчают. А если что потом и выйдет наружу, все будут так или иначе подготовлены. Регистрация в мэрии сойдет за дипломатический ход, уловку, чтобы обойти меня. Известно же, что я устроила им скандал.

– Но ведь прислуга в Пойнтоне несомненно знает, – недоумевала Фледа, – если, как вы говорите, она там.

– Она была там позавчера, всего несколько часов. Встретилась с ним в Лондоне и отправилась в Пойнтон – посмотреть на вещи.

Фледа вспомнила, что Мона видела их только раз.

– А вы их видели? – осмелилась она спросить.

– Да. Все.

– Они в порядке?

– В полном порядке. Такая красота! Самое замечательное, что есть на свете! – (Фледа взяла ее руку и поцеловала, как поцеловала тогда, в Лондоне.) – Мона уехала в тот же вечер; вчера ее там не было, а Оуэн остался, – прибавила миссис Герет.

– Значит, она не будет там жить? – удивилась Фледа.

– Как бы не так. Непременно будет, но только после венчания. – Миссис Герет, казалось, что-то взвешивала в уме. – Она будет жить там одна, – резко обронила она.

– Одна?

– Получит все в полное свое распоряжение.

– Он не будет жить там вместе с нею?

– Никогда! Тем не менее она его жена, а вы – нет, – сказала миссис Герет, вставая. – Наш единственный шанс – нечаянный случай: а вдруг она умрет.

Фледа молчала, что-то, видимо, решая про себя: она оценила множественное число, которое употребила ее гостья.

– Мона не умрет, – откликнулась она наконец.

– Значит, я умру, слава тебе господи! А до тех пор, – и тут она впервые протянула Фледе руку, – не бросайте меня.

Фледа взяла ее руку и крепко пожала, подтвердив обещание, уже данное. Она ничего не сказала, но ее молчание было согласием, таким же нерушимым, как монашеский обет. И тут же ей пришла в голову важная мысль:

– Но мне нельзя пересекаться с вашим сыном – попадаться на его пути.

Миссис Герет издала сухой, чуть слышный смешок:

– Вы очаровательны! Со мной вы, скорее всего, полностью устранитесь с его пути. Оуэн и я… – Она осеклась.

– В вас говорит ваше сильное чувство к нему, – сказала Фледа. – Но чувствует ли он то же самое к вам после того, что произошло?

Миссис Герет нашлась не сразу:

– Откуда вы знаете, что произошло, что я сказала ему?

– Вчера?

– Вчера.

Они обменялись долгими глубокими взглядами. И когда миссис Герет уже готова была заговорить, Фледа, закрыв глаза, решительным жестом, налагая запрет, остановила ее:

– Нет, нет. Не говорите мне ничего!

– Силы небесные! До чего же вы боготворите его! – потрясенная, простонала миссис Герет.

Это была последняя капля, переполнившая чашу. Фледа молчала – молчала, как ребенок, выжидающий, чтобы убедиться: больно! Потом, упав на диван, она разразилась горючими слезами. Она не могла совладать с ними, и они лились, сопровождаемые долгими всхлипываниями, а миссис Герет, в первые мгновения, стояла чуть ли не с равнодушным видом, стояла и наблюдала. И вдруг тоже рухнула на диван. Миссис Герет беззвучно плакала.