– Я хотел видеть вас, – сказал он, когда она возникла перед ним в гостиной, – потому что слыхал от кучера, который вез меня от станции в гостиницу, будто вчера он доставил вас сюда. Мы разговорились, вот он и обмолвился.

– Так вы не знали, что я здесь?

– Нет. Знал только с ваших слов в тот день, что в Лондоне у вас масса дел; да и Мона почему-то вообразила, что после свадьбы сестры вы останетесь с отцом. Я думал, вы так у него и живете.

– Все верно, – ответила Фледа, несколько приукрашивая обстоятельства своей жизни. – Я здесь ненадолго. Но не хотите ли вы сказать, что если бы знали о моем визите к вашей матушке, то не приехали бы?

Оуэн не сразу ответил на ее вопрос, и оттого вопрос этот прозвучал, вопреки ее намерению, излишне игриво. Собственно, никакого осознанного намерения у нее и не было, кроме как держаться строго в рамках данного ей поручения. Она и сама уже догадалась, что, какие бы новые испытания он для себя ни предвидел, она в его планах оказалась элементом непредвиденным. Его приготовления были совсем иного свойства – например, сперва предусмотрительно заехать в гостиницу и плотно пообедать. Никто не заставлял его «спрашивать мисс Ветч», но она вдруг ощутила в себе сейчас, в его присутствии, настоятельное желание дать почувствовать, что бояться ему нечего. Она могла бы, как говорится, «расстроить» его, но она ни за что бы не воспользовалась этим преимуществом. Она еще не встречала человека, с которым ей бы хотелось держаться, как с ним, легко и непринужденно, со всей сердечностью. Когда же в ответ на ее вопрос он взялся излагать обстоятельства своего появления, стало очевидно, что он и правда не приехал бы, если бы знал, что она здесь; иначе – разве ей это не ясно? – он прежде написал бы ей. Предоставил бы самой вместо него разбираться с маменькой.

– Это избавило бы меня от… в общем, избавило бы. Разумеется, для меня лучше объясняться с вами, чем с ней, – добавил он в порядке неуклюжей любезности. – Когда возница рассказал мне про вас, я сразу за это ухватился. По правде сказать, я не горю желанием видеться с maman, вот уж нет. Если она думает, что мне все это в радость!.. – Он негодующе вздохнул. – Я и приехал только потому, что так, по-моему, лучше, чем иначе. Просто не хотел давать ей повод говорить, что поступаю непорядочно. Вы, конечно, знаете, что она забрала с собой все – ну если не совсем все, то уж точно гораздо больше, чем можно было бы помыслить. Да вы же сами видите: она полдома вывезла! Впихнула сюда столько, сколько смогла… вы же сами видите!

Речь его, как и раньше, изобиловала отнюдь не риторическими повторами, беспомощными призывами подтвердить очевидное; но он ощутимо изменился, как показалось Фледе, – даже если перемена коснулась только его обычно ясного лица, теперь омраченного и даже почти подурневшего от бесчисленных мелких примет страдания. Так выглядит пригожий малый, у которого отчаянно разболелся зуб – причем впервые в жизни. Главная его беда, догадалась она, в том, что он прежде не знал ни забот, ни хлопот: он никогда не сталкивался с трудностями; он привык легко, с ходу брать любые препятствия, и мир его от начала до конца был миром, в котором лично для него не было ничего невозможного; и хотя вокруг этого мира лежало унылое предместье, ему туда забредать не доводилось – в грубой, худо освещенной местности он, очевидно, тотчас заблудился.

– Мы же во всем положились на ее честь, понимаете? – сказал он упавшим голосом.

– Вероятно, вы вправе сказать, что положились в какой-то мере и на мою честь. – Стоя среди захваченных в Пойнтоне трофеев, Фледа хотела поскорее от всего откреститься. Миссис Герет сама создала ситуацию, в которой у Фледы не оставалось иного выхода, кроме как ее предать. – Могу только заметить, что я со своей стороны тоже положилась на вашу матушку. Я и помыслить не могла, что она вывезет целую гору вещей!

– И вы же не считаете, что это справедливо? Нет, я вижу! – Он говорил почти скороговоркой, словно заклиная согласиться с ним.

Фледа чуть замешкалась.

– Я считаю, что она зашла дальше, чем следовало. – Потом добавила: – Я немедленно сообщу ей, что я вам это сказала.

Он был явно озадачен ее заявлением, но быстро смекнул что к чему.

– Так вы не сказали maman, как вы к этому относитесь?

– Пока нет. Позвольте напомнить, что я здесь только со вчерашнего вечера. – Она казалась себе постыдно малодушной. – Я знать не знала о ее действиях, для меня это полная неожиданность. Как она все это устроила, просто удивительно!

– Умнейшая комбинация, в жизни своей ничего подобного не видел! – Они понимающе посмотрели друг на друга, воздавая должное недюжинному уму миссис Герет, и Оуэн, не выдержав, расхохотался. Смех прозвучал вполне естественно, однако повод для него был поистине удивительным; еще более удивительным показалась Фледе та неожиданная снисходительность, с какой он добавил: – Бедная моя матушка! Отчасти потому я и вызвал вас – убедиться, что ей есть на кого опереться.

Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он нравился Фледе все больше.

– Как же я могу стать ей опорой, мистер Герет, когда я считаю и прямо говорю вам, что она совершила большую ошибку.

– Большую ошибку! Отлично. – Он кивнул так, словно это заявление сулило ему – непонятно для нее почему – немалый выигрыш.

– Конечно, она взяла далеко не все, многое осталось, – рассуждала Фледа.

– Да, порядочно. Но все равно – дом не узнать. – От его обескураженного, опрокинутого лица Фледино сострадание только усилилось, заставив позабыть об улыбке, напрашивавшейся при виде столь откровенного портрета простофили. – Зато здесь кругом одни старые знакомые, верно? Всё сплошь вещи, которые следовало бы оставить на месте. И что же, так во всем доме?

– Во всем, – сказала Фледа без обиняков. Ей сразу представилась ее прелестная комната.

– Никогда не думал, что я так к этим вещам привязан. Они ведь ужасно ценные, да?

Что-то в манере Оуэна было для нее загадкой; она заметила, что к ней возвращается непрошеное волнение, которое он пробудил в ней в тот ошеломительный день их последней встречи, и она поспешила напомнить себе, что ныне, когда она уже начеку, было бы непростительно вновь поддаться настигшему ее тогда страху – и тем самым признать страх небеспричинным.

– Maman полагает, что мне до них и дела не было, но, уверяю вас, я ужасно гордился. Честное слово, мисс Ветч!

В его жалкой растерянности была одна престранная особенность: он словно желал убедить ее – и заодно уверить себя в том, что она искренне признает за ним право воспринимать случившееся как тяжкую обиду. И в ответ она могла только воскликнуть, почти так же растерянно, как он сам:

– Ну конечно же, вы ценили их! Все это так мучительно. Я немедленно дам знать вашей матушке, – вновь объявила она, – о чем и как я говорила с вами. – За эту мысль она цеплялась как за свидетельство своей безупречной честности.

– И скажете, как, по-вашему, ей надлежит поступить? – подхватил он, немного оживившись.

– Как ей надлежит поступить?..

– Да разве, по-вашему… разве не следует ей все отдать?

– Все отдать? – Фледа снова замялась.

– Отослать обратно… чтобы все было тихо-мирно. – Ей не пришло в голову предложить ему сесть здесь, среди монументов его обиды, и он, все больше распаляясь и неуклюже суетясь, топтался по комнате, заложив руки в карманы и как бы отчасти возвращая себе статус владельца – по мере того, как излагал свою позицию. – Еще раз все упаковать и отослать обратно, коли она управляется с этим так ловко. Просто бесподобно! – Он пригляделся повнимательнее к двум-трем ценным вещицам. – Умеешь выигрывать, умей и проигрывать!..

Он рассмеялся своей шутке, но Фледа сохраняла серьезность.

– Это вы и приехали ей сказать?

– Не совсем в таких выражениях. Но я действительно приехал сказать. – Он запнулся, потом выпалил: – Приехал сказать, что она должна безотлагательно вернуть нам вещи!

– И вы полагали, что ваша матушка примет вас?

– Я не был уверен, но считал, что попытаться все-таки нужно… поговорить с ней по-хорошему, что ли, вы понимаете? Если бы она сама не пожелала меня принять, пусть бы тогда пеняла на себя. Единственным другим решением было бы напустить на нее законников.

– Я рада, что вы на это не пошли.

– Да мне самому этого меньше всего хочется! – чистосердечно признался Оуэн. – Но что прикажете делать, если она не желает спокойно поговорить?

– Что вы под этим разумеете – «поговорить»? – с улыбкой спросила Фледа.

– Как! Дать мне возможность перечислить дюжину предметов, которыми она будет владеть по праву.

Представить себе, чем закончились бы такие переговоры, Фледа, после секундного раздумья, не стала и пытаться.

– Итак, если она не согласится?.. – допытывалась она.

– Я предоставлю решать все моему поверенному. Уж он-то ей спуску не даст – нет, шалишь, я его хорошо знаю!

– Какой ужас! – сказала Фледа, горестно взглянув на него.

– Просто свинство!

Удивительное отсутствие логики и в то же время небывалая настойчивость ее насторожили; и, по-прежнему глядя ему прямо в глаза, она подумала, задать ли ему вопрос, из всего этого явно вытекающий. Наконец вопрос был задан:

– Что, Мона очень сердита?

– О господи, да!

А ведь не затронь она эту тему, он не заговорил бы о Моне. Без успеха выждав, не скажет ли он еще что-то, она принялась спрашивать сама:

– Она снова туда ездила? Видела, что стало с домом?

– О господи, да!

Фледе неприятно было делать вид, будто она не обратила внимания на лаконичность ответов, но это само по себе настолько ее поразило, что желание знать больше стало неодолимым. Строить догадки она могла, основываясь исключительно на собственной сообразительности, ибо искусством многозначительного намека Оуэн решительно не владел. Да разве не вывела она уже общее правило разговора с ним – говорить за него то, что сам он высказать не способен? Она лишний раз убедилась в истинности этого вывода, когда поинтересовалась, сильно ли Мона раздражена поступком миссис Герет. И он с готовностью это подтвердил – стоя перед камином спиной к огню, расставив свои длинные ноги и весьма энергично встряхивая перчатки в сложенных за спиной руках:

– Она вне себя. Если откровенно, она ни за что с этим не смирится. Вы же понимаете – она видела дом, когда все вещи были на месте.

– И теперь ей их, конечно, не хватает.

– Не хватает – еще как! Она прикипела к ним всей душой.

Фледа хорошо помнила, сколько «души» было в поведении Моны, и подумала, что если для объяснения с матерью он приготовил какой-нибудь подобный довод, то, пожалуй, лучше, чтобы он вовсе не показывался ей на глаза. Это было еще не все, что ей хотелось знать, но, как она по наитию поняла, все, что ей было нужно.

– Видите ли, в результате я оказываюсь в положении человека, который не выполняет своих обещаний, – посетовал Оуэн. – Говоря ее словами, – тут он на миг запнулся, – это как если бы я заполучил ее обманным путем. – Покуда он, как еще минуту назад, говорил, сам того не замечая, полунасмешливо, Фледа оставалась вполне серьезной; теперь же от его неподдельной мрачной серьезности Фледа так и прыснула. Она не таясь рассмеялась, и он как будто удивился, но все же продолжал: – Она смотрит на наш уговор как на обычную торговую сделку.

Фледа промолчала, но в конце концов, поскольку к сказанному больше он так ничего и не прибавил, воскликнула:

– Ну разумеется, это многое меняет! – Она уже знала все, что ей было нужно, и тем не менее рискнула, выдержав еще одну паузу, уточнить: – Я забыла, когда назначена ваша свадьба?

Оуэн отошел от камина и, в явном замешательстве, не зная, куда себя деть, пошел к окну.

– Тут пока нет полной ясности; день, в общем-то, не назначен.

– Ах вот как, а мне помнится, что в Пойнтоне вы называли какой-то день – и не столь отдаленный.

– Наверняка так и было, сперва все планировалось на девятнадцатое. Но мы передумали – она захотела отодвинуть дату. – Он посмотрел в окно; потом сказал: – Вообще, ничего не будет, если maman не смирится.

– Смирится?

– Вернет дому его прежний вид. – И в присущей ему манере добавил: – Вы же сами понимаете!

Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести – напрасно она вынудила его делиться с нею подробностями, для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, – это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее – вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью – расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было, – вернее, все, чего не было, – в Оуэне Герете.

– Ну разумеется, это все меняет! – сказала она в ответ на его последние слова. И после некоторых раздумий вновь принялась допытываться: – Так, значит, вы хотите, чтобы я от вашего имени сообщила вашей матушке, что вы требуете немедленной и фактически полной реституции?

– Да, прошу вас. Вы окажете мне огромную услугу.

– Что ж, хорошо. Вы подождете?

– Ответа maman? – Оуэн ошарашенно уставился на нее; его все сильнее лихорадило от препарирования семейного дела. – А вам не кажется, что, если я останусь ждать, она только пуще разозлится – подумает, будто я хочу заставить ее решать сплеча.

Фледа задумалась.

– То есть вы этого не хотите?

– Я хочу обращаться с ней, как требуют приличия, понимаете? А не так, что я даю ей час-другой – и точка!

– Что ж, – сказала Фледа, – в таком случае, раз вы не станете ждать, до свидания.

Это, кажется, опять было не то, чего он хотел.

– Может быть, вам тоже не нужно выкладывать ей все вот так, сплеча?

– Просто я думаю, ей уже не терпится… ну, вы понимаете, узнать, о чем мы с вами говорим.

– Что ж, – сказал Оуэн, опуская взгляд на перчатки. – Я могу дать ей день-два, пожалуй. Оставаться здесь на ночь я, конечно, не собирался, – продолжал он. – Здешняя гостиница наверняка та еще дыра! Как ходят поезда, я изучил досконально – ведь я не предполагал, что вы окажетесь здесь. – Почти одновременно со своей собеседницей он заметил в своих словах отсутствие видимой связи между следствием и причиной. – То есть, я хочу сказать, потому, что в этом случае я, наверное, подумал бы, не задержаться ли… Я подумал бы, что смогу поговорить с вами спокойно и обстоятельно, не то что с матушкой!

– Да мы ведь уже поговорили, и куда как обстоятельно! – улыбнулась Фледа.

– Ужас, сколько всего наговорили, правда? – Не беда, что прозвучало это глуповато, – она ничего против не имела. Он хоть и не мастак говорить, но ему было что сказать; и возможно, он оттого и медлил с уходом, что смутно чувствовал неискренность ее попыток поскорее его выпроводить. – Хочу просить вас еще об одной услуге, – обронил он напоследок, как будто услуг, о которых он мог просить, было не перечесть. – Пожалуйста, не говорите ничего о Моне.

Она не поняла.

– О Моне?

– О том, что это она считает, что maman зашла слишком далеко. – Фраза звучала не очень вразумительно, но Фледа поняла. – Не должно создаваться впечатления, будто что-то исходит от нее, хорошо? А то с maman будет еще хуже.

Фледа как никто знала, насколько хуже, но из деликатности сочла за благо оставить его слова без подтверждения. И кроме того, она уже с головой ушла в раздумья, как сделать так, чтобы «с maman» было лучше. Пока ей ничего на ум не шло; оставалось надеяться на внезапное озарение, когда они расстанутся. Ах, конечно, есть спасительное средство, но о нем и помыслить нельзя; и тем не менее в мощном свете беспокойного присутствия Оуэна, его встревоженного лица и неугомонного топтания по комнате, это средство несколько минут маячило перед ее мысленным взором. Она сердцем чувствовала, что, как ни удивительно, несмотря на понятную жесткость его требований, несчастный молодой человек в силу многих причин, досады, брезгливости уже и сам готов отказаться от своих притязаний. Боевой запал для сражения с матерью у него весь вышел – он был явно не в форме для драки. У него нет ни природной алчности, ни даже особенной злости; у него нет ничего, чему бы его ни подучили, и он изо всех сил пытался усвоить урок, от которого ему теперь так тошно. У него есть свои прекрасные, тонкие качества, но он упрятывает их подальше, как подарки до Рождества. Он пустой, недалекий, жалкий – игрушка в чужих руках. Если точнее, в руках Моны, и даже сейчас эти руки увесисто лежат на его крепкой, широкой спине. Отчего же ему поначалу так нравилось ощущать на себе это прикосновение? Фледа отогнала от себя праздный вопрос, не имевший отношения к ее насущной задаче. Задача состояла в том, чтобы помочь ему жить как джентльмену и довести начатое до конца; задача в том, чтобы восстановить его в правах. И не важно, что Моне даже невдомек, чего она лишила себя, не важно, что ею двигала не горечь утраты, а оскорбленное самолюбие; у нее были все основания прийти в движение, и на деле она оказалась куда подвижнее – в смысле мстительности, – чем можно было предполагать, – Оуэн уж точно от нее такого не ожидал.

– Разумеется, я не стану упоминать Мону, – сказала Фледа, – в этом нет ни малейшей надобности. Вам самому нанесен ощутимый урон, и ваши требования вполне этим оправданы.

– Вы даже не представляете, как важно для меня, что вы на моей стороне! – воскликнул Оуэн.

– До этой минуты, – сказала Фледа после небольшой паузы, – ваша матушка нисколько не сомневалась, что я на ее стороне.

– Тогда ей, конечно, не понравится, что вы переметнулись.

– Да уж не понравится, можете быть уверены.

– Хотите сказать, вам теперь придется постоянно быть с ней на ножах?

– Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под «быть на ножах». Нам, естественно, многое придется обсудить – если она вообще согласится все это обсуждать. Вот почему вам совершенно необходимо дать ей дня два или три, не меньше.

– Вы, как я вижу, допускаете, что она может и отказаться обсуждать все это, – сказал Оуэн.

– Я просто стараюсь приготовиться к худшему. Не забывайте, что отступать с завоеванных позиций, публично отказаться от того, на что она публично заявила права, будет жесточайшим ударом по ее гордости.

Оуэн задумался над ее словами; лицо его словно расплылось, хотя он не улыбался.

– Она ведь невероятно гордая, а? – Видимо, раньше эта мысль ему в голову не приходила.

– Вам лучше знать, – сказала Фледа, великодушно уступая ему первенство.

– Да я вполовину не знаю того, что знаете вы! Был бы я такой же умный, мне еще можно было бы надеяться с ней совладать. – Оуэн замялся, но потом все-таки сказал: – Честно говоря, я не совсем понимаю, что можете даже вы сделать.

– Я и сама пока не понимаю. Буду думать – буду молиться! – с улыбкой произнесла Фледа. – Могу только обещать вам, что я попытаюсь. Я хочу попытаться – хочу вам помочь. – Он стоял и смотрел на нее так долго, что она добавила с нарочитой отчетливостью: – Поэтому оставьте меня, прошу вас, наедине с нею. Отправляйтесь назад, немедленно.

– Назад в гостиницу?

– Да нет же, назад к себе, в город. Завтра я вам напишу.

Он как во сне повернулся взять шляпу.

– Есть, конечно, слабый шанс, что она испугается.

– Испугается, если я вас правильно поняла, что вы станете преследовать ее в судебном порядке.

– У меня исключительно выигрышное дело – я могу призвать ее к ответу по закону. Бригстоки говорят, это элементарное воровство.

– Могу себе представить, что говорят Бригстоки! – позволила себе заметить Фледа без всякой почтительности.

– Не их ума это дело, правда? – неожиданно подхватил Оуэн.

Фледа уже и прежде отмечала, что для неисправимого тугодума у него необычайно развита способность мгновенно подхватывать новую мысль. Она не скрыла, что ее это позабавило.

– У них гораздо больше оснований считать, что это тем более не моего ума дело.

– Ну не знаю, вы ведь ее не называете по-всякому.

Фледа не стала спрашивать, поступает ли подобным образом Мона; после такой догадки нужно было обладать Флединым благородством, чтобы почти тут же воскликнуть:

– Вы еще не знаете, как я ее назову, если она будет упорствовать!

Оуэн бросил на нее взгляд исподлобья; потом сдул пылинку со шляпы.

– Но что, если вы и вправду с ней поцапаетесь?

Он так долго молчал, что Фледа сказала:

– Я не вполне понимаю ваше «поцапаетесь».

– Ну а вдруг она сама вас как-то обидно назовет?

– Не думаю.

– Я хочу сказать, если она рассердится на вас за то, что вы меня поддерживаете, – как вы поступите? Ей ведь это не может понравиться, сами понимаете.

– Ей это может не нравиться сколько угодно, однако нельзя знать заранее, как все повернется. Там будет видно. Обо мне не беспокойтесь.

Она говорила решительно, и все же Оуэна это не убедило.

– Вы не уедете, надеюсь?

– Уеду?

– Если она на вас разозлится.

Фледа прошла к двери и отворила ее.

– Я не готова дать ответ. Вам нужно набраться терпения, а там поглядим.

– Да, нужно, конечно, – сказал Оуэн, – конечно, да, да. – Но открытая настежь дверь подвигла его лишь на то, чтобы сказать ей: – Вам угодно, чтобы я ушел, и я ухожу, через минуту. Только прошу вас, прежде ответьте мне на один вопрос. Если вы все-таки оставите мою матушку, куда вы направитесь?

Фледа снова улыбнулась:

– Не имею ни малейшего понятия.

– Полагаю, вернетесь в Лондон?

– Ни малейшего понятия, – повторила Фледа.

– У вас ведь нет какого-то… э-э… постоянного адреса, ведь нет? – не отставал от нее молодой человек. Как видно, едва закрыв рот, он спохватился; она догадалась, что он поймал себя на том, что, сам того не желая, слишком неприкрыто привлек внимание к тому обстоятельству, что у нее, если говорить напрямик, попросту нет своего дома. Он только хотел дать понять, из лучших побуждений, что сознает, на какую жертву она себя обрекает, в случае если рассорится с его матерью; но способа затронуть такой предмет деликатно вовсе не существует. В таких случаях напрямик лучше не говорить.

Фледа, и без того уже на пределе, не желала касаться больной темы и никак ему не ответила.

– Я не оставлю вашу матушку, – сказала она. – Я сумею на нее воздействовать, сумею ее убедить, окончательно и бесповоротно.

– Сумеете, не сомневаюсь, если посмотрите на нее таким вот взглядом!

От нервного накала ее бледное милое личико, казалось, излучало сияние – сияние, которым она поначалу просто озаряла Оуэна, но которое теперь ясно отражалось и на его лице.

– Я заставлю ее понять – заставлю понять!

Она звенела, как серебряный колокольчик. В тот момент ею овладела безусловная вера в то, что она своего добьется, но это ощущение преобразовалось во что-то иное, когда, в следующее мгновение, она заметила, что Оуэн, быстро вклинившись между ней и отворенной ею дверью, резко эту дверь захлопнул, можно сказать, перед ее носом. Он проделал это так, что она не успела и пальцем шевельнуть, чтобы ему помешать, и теперь он стоял перед ней, держа руку на дверной шишковатой ручке, и странно улыбался. Яснее слов ей все сказали эти нескольких секунд безмолвия.

– Когда я ввязывался в эту историю, я вас не знал, а теперь, когда я вас знаю, как мне объяснить вам, что стало по-другому? И она теперь такая другая, такая безобразная и вульгарная в свете наших семейных дрязг. А таких, как вы, я еще не встречал. С вами все иначе, все совсем по-новому. Послушайте же меня – неужели ничего нельзя предпринять?

Именно этим и был напоен воздух в незабвенные кенсингтонские мгновения, не хватало только слов, чтобы превратить это во что-то свершившееся. Тем больше оснований было для воспаленного девичьего сознания не разрешать слов; единственной ее мыслью было не слышать, оставить все несвершившимся. Она во что бы то ни стало должна была этому воспрепятствовать, даже если пришлось бы вести себя чудовищно.

– Прошу вас, пустите меня, мистер Герет, – сказала она; и он открыл перед ней дверь, промедлив такую малую долю секунды, что, мысленно перебирая в памяти подробности того дня – ибо ей суждено перебирать их бесконечно, – она сама не могла представить себе, каким же тоном она это сказала.

Они вышли в холл и там наткнулись на горничную, у которой она справилась, вернулась ли в дом миссис Герет.

– Нет, мисс, и, по-моему, она из сада на дорогу вышла – по задней дороге пошла прогуляться.

Иными словами, дом был полностью в их распоряжении. В другом настроении она с удовольствием поболтала бы с молоденькой горничной.

– Пожалуйста, откройте дверь на улицу, – сказала Фледа.

Оуэн, словно в поисках зонта, потерянно оглядел холл – даже провел печальным взглядом снизу вверх по лестнице, – пока опрятная молоденькая горничная выполняла распоряжение Фледы. Глаза Оуэна смотрели куда угодно, только не на открытую дверь.

– По-моему, здесь ужасно славно, – заметил он. – Уверяю вас, я бы сам не прочь здесь поселиться!

– Что ж, охотно верю, учитывая, что половина ваших вещей уже здесь! Тот же Пойнтон – почти. До свидания, мистер Герет, – добавила Фледа.

Она, вполне естественно, предполагала, что опрятная молоденькая горничная, открывшая входную дверь, сама же ее и закроет за гостем. Однако «лицо при исполнении» проворно скрылось за плохо гнущимся куском зеленого сукна, от которого миссис Герет не успела избавиться. Фледа протянула руку, но Оуэн смотрел в другую сторону – все не мог обнаружить свой зонт. Она вышла на воздух, решительно настроенная его выпроводить; и в следующую секунду он уже стоял рядом с ней в крошечном оштукатуренном портике, так мало напоминавшем архитектуру Пойнтона. Скорее уж, как отозвалась миссис Герет, портик пригородного жилища в каком-нибудь Бромптоне.

– Да нет, я совсем не вещи имел в виду, – пояснил он свою мысль. – Меня бы устроило, если бы все здесь осталось как раньше; здесь ведь тоже были хорошие вещи, как по-вашему? То есть даже если ничего не брать из Пойнтона, если бы все было по-прежнему. – Последние слова он произнес с каким-то сдавленным вздохом.

Фледа не поняла его разъяснений – разве только он подразумевал иную и гораздо более удивительную рокировку: возвращение в главный дом не только столов и стульев, но и самой отлученной от него владелицы. Это означало бы, что сам он переселится в Рикс – и, очевидно, не один, а с кем-то. Едва ли этим кем-то могла быть Мона Бригсток. Теперь он сам протянул ей руку; и вновь она услыхала его почти беззвучные слова:

– Если на старом месте все вернется к прежнему порядку, я мог бы жить здесь, с вами. Вы меня понимаете?

Фледа прекрасно его поняла и, обратив к нему лицо, на котором, если она не слишком себе льстила, не промелькнуло и следа ее понимания, дала ему руку и сказала:

– До свидания, до свидания.

Оуэн крепко сжал ее руку и удерживал в своей, даже когда Фледа попыталась ее вызволить, – повторять попытку она не стала, почтя за лучшее не выдавать своего волнения. Такое решение – чтобы она с ним жила в Риксе – было бы для него прекрасным выходом и не менее прекрасным выходом для нее самой; это было бы к тому же идеальным выходом для миссис Герет. Единственное, чему Фледа не находила ответа, – куда при таком раскладе денется бедная Мона. Пока он глядел на нее, стискивая ей руку, она чувствовала, что настал час расплаты за несдержанную выходку его матери в Пойнтоне – громогласное заявление, что неприметная Фледа Ветч и есть та единственная, от кого зависит всеобщее благополучие. К чему призывало это громогласное заявление, к тому и пришел в конце концов бедняга Оуэн, и, если бы миссис Герет проявила больше такта, неприметная Фледа Ветч не оказалась бы сейчас в столь затруднительном положении. Она видела, что Оуэну необходимо выговориться, и, поскольку он так и не выпустил ее руки, ей пришлось ему покориться. У нее не было, вероятно, иного средства обороны, кроме как напустить на себя непроницаемый и суровый вид; и она постаралась изобразить непроницаемость и суровость – настолько небезуспешно, что сразу почувствовала, как он огорчен, не находя на ее лице никакого намека на желательное для него выражение. Он даже несколько сник, словно внезапно устыдившись, словно его отрезвили напоминанием о долге и чести. Тем не менее он все-таки исполнил свое намерение и высказался:

– Есть одна вещь, которую, как мне кажется, я должен сказать вам, раз вы столь любезно беретесь действовать в моих интересах, хотя, конечно, нет нужды объяснять вам, что ей это передавать не следует.

О чем он?.. Он снова выдержал паузу, заставляя ее ждать разгадки, и, пока она дожидалась, подчиняясь прямому принуждению, у нее возникло поразительное ощущение, что всегдашнее его простодушие улетучилось. Его врожденная прямота была как аромат цветка, а в ту минуту ей казалось, будто нос ее уткнулся в лепестки, которые ничем не пахнут. Его намек, несомненно, относился к матери; и не имел ли он в виду нечто прямо противоположное тому, что говорил, – что как раз таки ей следует передать его слова? Пожалуй, он впервые в жизни сказал что-то противоположное своим истинным намерениям, и сам по себе этот феномен завораживал, так же как всякая недоговоренность, которая и настораживает и дразнит.

– Просто, видите ли, Мона дала мне понять, – он запнулся, – просто она без всяких церемоний велела мне зарубить себе на носу… – Он попытался рассмеяться и снова замялся.

– Зарубить себе на носу? – подтолкнула его Фледа.

Он словно того и ждал: зритель реагировал как надо.

– Да, что, если я не выручу назад вещи – все до одной, кроме тех, по счету, которые она сама отберет, – ей больше не о чем со мной говорить.

Фледа, помолчав, снова его подтолкнула:

– Не о чем?

– Ну да, она попросту не выйдет за меня, понимаете?

У Оуэна под конец уже дрожали ноги – о голосе и говорить нечего, и она почувствовала, как тиски, сжимавшие ее руку, ослабли, так что она снова была свободна. Выражение умной проницательности мигом исчезло с ее лица, и она звонко рассмеялась.

– О, вам не о чем беспокоиться, вы все получите назад. Вот увидите. Все вернется к вам в целости, не тревожьтесь. – Она спиной подалась в дом, ухватившись за дверную ручку. – До свидания, до свидания, – повторила она несколько раз, отважно смеясь, гоня его прочь взмахом руки, и, поскольку он не двигался с места, она, убедившись, что он стоит по ту сторону порога, в конце концов закрыла дверь перед его носом, в точности как он закрыл дверь гостиной перед ее носом. Никогда еще лицо – во всяком случае, такое красивое – не постигало так буквально смысл выражения «закрыть перед носом дверь». Мало того, она еще с минуту придерживала дверь изнутри, на случай если он вздумает опять войти в дом. Наконец, убедившись, что все тихо, она опрометью кинулась к лестнице и взбежала наверх.