В тот теперь уже далёкий, но памятный день около б часов вечера я начал энергично приводить в порядок документы на своём рабочем столе в Министерстве иностранных дел, планируя побыстрее отправиться домой, где моя жена Наташа с нашим маленьким сыном Андреем ожидали меня, чтобы как можно раньше выехать на дачу её родителей. Ровно в шесть я покинул свой кабинет и почти бегом стал спускаться вниз по лестнице в надежде опередить других сотрудников и одним из первых успеть сесть на главной ближайшей остановке в тогда уже очень старые и изматывающе медленные лифты небоскрёба министерства. В тот самый момент, когда мне оставалось преодолеть всего несколько последних ступенек, перед тем как исчезнуть в коридоре к лифтам, до меня донёсся громкий голос одного из коллег, ещё остававшихся в нашей канцелярии двумя этажами выше, сообщавшего мне через лестничный пролёт, что меня срочно вызывают в кабинет министра. Такое сообщение, если принять во внимание прошлый опыт и время дня, почти наверняка означало, что я потребовался министру для работы и что мою поездку с семьёй за город, к нашему общему разочарованию, придётся отложить.

Поскольку вызов к министру был срочным, и, зная, что на седьмом этаже, где находился его кабинет, была запрограммирована остановка только одного лифта, я решил для выигрыша времени продолжать спускаться пешком. Пока я ещё торопился вниз по лестнице, мне пришла в голову мысль, что в этой части здания не было телефонов-автоматов, чтобы сообщить семье о моей непредвиденной задержке. Меня тревожило, что они будут меня ждать и беспокоиться, ничего не зная о причине моего запаздывания.

Занятый этими мыслями, я уже подходил к дверям кабинета министра, когда заметил Виктора Суходрева — нашего блестящего переводчика, который в то время занимался проблемами стран в ведении Второго Европейского отдела. Мы оба шли к одному кабинету, но с разных сторон. «Что, и тебя тоже?» — спросил Виктор полушутя, полу сочувственно. «Похоже, что так, — ответил я, — но совершенно не представляю, что это может означать. А ты что-нибудь знаешь?» — спросил я его в свою очередь. «Да тоже ничего», — ответил он, в то время как мы уже входили с ним в знакомую нам приёмную комнату, где находились два небольших письменных стола, батарея телефонов (не для пользования посетителями!), несколько кресел и стульев.

Георгий Макаров, главный многолетний помощник Л. А. Громыко с вполне заслуженной репутацией жестокого хама и грубияна даже в отношении сотрудников высокого ранга, собирался входить в кабинет министра, когда мы появились на пороге приёмной комнаты. «Где, чёрт возьми, вы болтаетесь?!» — прошипел он сердито сквозь зубы в своей привычной манере вместо приветствия. «Министр уже сидит и ждёт вас. Давайте шевелитесь!» Макаров вовсе не намеревался услышать от нас каких-либо объяснений, да у нас, как ему было прекрасно известно, их не было и не могло быть, поскольку мы действительно явились по его вызову сразу. Он поспешно ввёл нас в кабинет министра и тут же, не говоря ни слова, вернулся в приёмную.

Андрей Андреевич Громыко, самый известный и долго служивший министр иностранных дел СССР, довольно вальяжно сидел в своем крупном кресле за гигантского размера письменным столом, на котором лежали очень аккуратно сложенные пачки документов вместе с впечатляющим рядом телефонных аппаратов бежевого цвета с гербом Советского Союза вместо обычного циферблата, что означало прямые линии связи (они были известны как вертушки) с высшими руководителями КПСС, правительства и государства.

Министр был одет в обычный для него тёмного цвета двубортный костюм, под которым контрастно выделялась белая рубашка с едва заметными тонкими полосками и широкоугольным воротником, выпускавшим на грудь довольно мрачного цвета старомодный галстук. Всё это вполне гармонировало с общим аккуратным, но подавляюще строгим обликом их хозяина.

На протяжении многих лет Андрей Андреевич проявлял примечательную последовательность в выборе своих тёмного цвета костюмов, галстуков, пальто и шляп, которые со временем стали ассоциироваться со своего рода кодексом моды одежды советских руководителей, приобретавшейся ими в специальном кремлёвском магазине-распределителе или по заказу тоже в специальной кремлёвской пошивочной мастерской. Этот специфический стиль, который его приверженцы координировали между собой путём молчаливого взаимного подражания, особенно резко бросался в глаза, когда руководители партии и правительства появлялись вместе целыми группами. Такие непреднамеренные групповые показы правительственной моды происходили, например, в таких случаях, как официальные праздничные демонстрации или военные парады на Красной площади, прибытия или отъезды своих и зарубежных высокопоставленных делегаций и т. д., которые можно было видеть по телевидению, в газетах и журналах, а также на специальных фотовыставках. Наблюдение этих сцен создавало впечатление, что перед глазами зрителя находится толпа неразличимых близнецов, действующих в унисон или повторяющих идентичные жесты друг друга.

Одним редким исключением из этого униформированного гардероба в случае А. А. Громыко была его любовь к костюмным рубашкам, которая зачастую не получала удовлетворения в монотонном кремлёвском ассортименте. Как министр иностранных дел он нередко выезжал за границу, что открывало перед ним возможности гораздо более широкого выбора рубашек. Однако в данной связи возникали две проблемы, которые превращались в настоящее препятствие при практическом использовании этого очевидного преимущества министра в вопросах одежды.

Наиболее неудобной из них было положение Громыко в качестве министра иностранных дел СССР, впоследствии в данном смысле усложненное его членством в Политбюро. Совершенно очевидно, что это делало абсолютно немыслимым для него личное хождение по магазинам в любом городе любой страны. Для обхождения этого препятствия просьбу о покупке можно было делегировать своей жене, когда она сопровождала его в поездке, или кому-то из доверенных сопровождавших его сотрудников. Но и в том, как и в другом случае, выполнить поручение к полному удовлетворению заказчика было очень непростым делом, если учесть то огромное разнообразие стилей, расцветок, форм и целого ряда прочих важных деталей, которые он не мог видеть.

Другая проблема заключалась в нехватке денег в иностранной валюте. В противоположность довольно распространённому мнению, как в Советском Союзе, так и за рубежом, высшие советские руководители, не говоря уже о тех, кто стоял ниже, вовсе не были богатыми людьми. Конечно, верно, что у них были большие квартиры и дачи или загородные дома. Они действительно могли покупать продукты и другие товары в спецмагазинах по заниженным ценам, проводить свои отпуска в основном бесплатно на правительственных курортах или в домах отдыха, а также пользоваться некоторыми другими благами. Однако в этой связи следует отметить, что почти всеми этими привилегиями они могли пользоваться, только пока они сохраняли свои официальные позиции, и теряли их вместе со своими должностями. Их оклады, хотя они и были в два-три раза выше зарплаты высококвалифицированных рабочих, тем не менее были очень скромными по сравнению с теми, которые получали люди на сравнимых позициях в других странах. Во время зарубежных командировок им выплачивали суточные, которые были всего вдвое выше, чем те которые получали сопровождавшие их чиновники среднего уровня. В порядке иллюстрации можно упомянуть, что в начале 70-х годов советский министр иностранных дел во время пребывания в США получал всего 40 долларов в день, что для официального лица его ранга по любым меркам было довольно скромным вознаграждением. Совершенно очевидно, что для любого человека, который хотел приобрести что-то для своего гардероба, уже не говоря о подарках для членов семьи, родственников и друзей подобные суммы следовало расходовать с определённой осторожностью.

В этой связи вспоминаю, как однажды осенью 1972 года во время нахождения в командировке в Нью-Йорке министр вызвал меня к себе в кабинет и очень деликатно поинтересовался, не мог ли бы я выполнить для него небольшое личное поручение, касавшееся покупки нескольких рубашек. Естественно, что возражений у меня не было. Услышав моё согласие, Андрей Андреевич достал из заднего кармана своих брюк бумажник, вынул из него 20-долларовую купюру и, передавая её мне, сказал, что если этого не хватит на 3–4 рубашки, то недостающую сумму он вернёт при передаче ему покупки. Когда я спросил его, какие именно рубашки он имел в виду, то после некоторой паузы он более внимательно взглянул на мою собственную рубашку и сказал, что для него подошло бы что-то примерно в таком духе. Рубашка, которую я надел в тот день, была белого цвета в голубоватую полоску и с широкоугольным воротником. Она была куплена мной в одном из магазинов Нью-Йорка примерно за год до этого. Зная, как быстро менялись стили одежды в местных магазинах, я сразу же понял, насколько сложным может оказаться найти то, что нужно было купить для министра.

Мои опасения были совсем не напрасны: вместе с завхозом представительства СССР при ООН, который был и моим водителем, и моим советником в этот день, мы проездили около шести часов по самым разным магазинам города в поисках подходящих рубашек. Наш день уже подходил к концу, нужных рубашек мы пока не находили, и перспектива нашей неспособности выполнить поручение нашего главного шефа становилась ощутимо реальной. И вдруг в этом почти безысходном положении к нам пришла мысль попробовать решить этот вопрос совершенно иным подходом: посмотреть рубашки не в респектабельных магазинах центра, как мы это безуспешно делали весь день, а во внешне непривлекательных лавочках нижней части Манхэттена, в которых более вероятно могли ещё быть товары минувших сезонов. Этот ход оказался правильным. В том месте мы не только нашли то, что искали, но к тому же и по ценам распродажи.

Поздно вечером того длинного дня я с чувством большого облегчения и удовлетворения передал рубашки и оставшуюся сдачу министру. Сделав это, я тут же попросил его посмотреть на покупки и убедиться, что они ему подходят, добавив, что в противном случае их можно вернуть и продолжить поиски на следующий день. Услышав мой комментарий, Андрей Андреевич слегка улыбнулся и начал раскрывать пакеты. Вынув из них купленные рубашки, он внимательно стал рассматривать их одну за другой, каждый раз взглядывая для сравнения на мою, чтобы, видимо, убедиться в их сходстве. Свидетельствуя своим внешним видом, что он доволен, министр даже несколько оживленно сказал: «Ну что ж, всё сделано хорошо… Молодец… Спасибо. — Но тут же быстро добавил: — Пожалуйста, не забудьте для меня подготовить к началу завтрашнего дня запись беседы с министром иностранных дел, которая у меня была сегодня утром. Ну а сейчас вы свободны. Желаю вам спокойной ночи».

Как раз одна из тех нью-йоркских рубашек и была на плечах Андрея Андреевича в тот апрельский вечер, когда Виктор и я оказались в его кабинете в здании МИДа. Услышав отворившуюся дверь, министр положил перед собой на письменный стол документ, который он читал до нашего прихода, и взглянул на нас через протяжённое пространство своего огромного кабинета. Данное помещение служило как в качестве его личного рабочего кабинета, так и конференц-зала, где он проводил встречи со своими заместителями, послами, заведующими отделами и другими ответственными сотрудниками министерства. Прямо к центру его необычно большого рабочего бюро торцом подходил довольно длинный стол со многими стульями, за который садились посетители кабинета. Весь интерьер помещения имел убедительно аскетический вид, словно стараясь выглядеть в унисон с общим строгим обликом его хозяина. В стене за рабочим столом была дверь, которая вела в приватные помещения министра, где была небольшая гостиная и комната отдыха. Там же находился и довольно просторный конференц-зал для бесед с иностранными визитёрами.

«А, да-да, — сказал он, обращаясь к нам, оставаясь сидеть в своём кресле. — Пожалуйста, проходите ко мне сюда». Мы направились через зал к министру и, дойдя до длинного стола, разошлись по его разные стороны, пока не подошли вплотную к бюро министра. Он поднялся со своего кресла, чтобы пожать нам руки, и, сделав это, предложил нам сесть, показывая на два ближайших к нему стула за длинным столом. Вслед за этим без каких-либо дальнейших любезностей или приветствий он, согласно своей обычной манере, сразу же перешёл к делу, ради которого и вызвал нас к себе.

«Дело вот в чём, — начал министр своим несколько размеренным баритоном. Сам неторопливый ритм его речи всегда способствовал усилению его довольно заметного белорусского акцента. Сейчас, когда он говорил, он смотрел на каждого из нас по очереди в глаза, словно желая подчеркнуть значение того, что нам сообщал. — После того, как мы здесь с вами закончим, я прошу вас позвонить вашим семьям и сообщить им, что начиная с этого вечера вы будете находиться в моём личном распоряжении в течение нескольких дней и ночей». Высказав это, министр выдержал паузу, давая нам возможность осознать этот ошеломляюще неожиданный поворот событий в нашей жизни и поднять уровень готовившегося им сюрприза. Совершенно не понимая, что имел А.Л. Громыко в виду, и заинтригованные таким завораживающим началом, мы замерли в ожидании продолжения. «Так вот, — возобновил он, говоря, как казалось, медленнее, чем обычно, словно нарочно разжигая наше любопытство. Министр снова сделал паузу, наблюдая нашу реакцию. Создавалось впечатление, что он сам получал удовольствие от этого процесса, одновременно подыскивая наиболее подходившие слова и форму, в которых весомо выразить нам его чрезвычайно важное сообщение. — Ну, это — бомба… То есть, я хочу сказать, что то, что я вам собираюсь сообщить, представляет собой своего рода бомбу, — продолжил он, всё больше поднимая напряжение нашего ожидания. — То, что я сейчас собираюсь вам сообщить, известно лишь небольшой

горстке людей во всём мире… У нас в Советском Союзе об этом знают только Леонид Ильич, члены Политбюро и я. В Соединённых Штатах это известно лишь президенту Никсону, его советнику по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджеру и нескольким самым доверенным лицам его команды. Об этом не знает больше вообще никто. Даже государственному секретарю Роджерсу об этом совершенно ничего не известно. Сейчас об этом узнаете вы. Но до того как я вам об этом сообщу, хочу сказать, что вам об этом запрещается даже думать». Министр на этом снова сделал паузу, словно желая лучше оценить эффект сделанного им введения к ещё предстоявшему сообщению. Мы с Виктором оцепенели уже от самого введения.

Прошло несколько напряжённых секунд и, прежде чем Громыко нанёс завершающий удар приготовленной им «бомбой», Виктор легко кашлянул, чтобы прочистить горло, и дерзнул высказать сомнение относительно озвученного приказа «даже не думать». «Андрей Андреевич, — начал он с вполне понятным волнением в интонации. — Как-то довольно трудно о чём-то не думать, даже если высказывается такая просьба. Но мы, конечно, можем обещать ни с кем об этом не говорить». Министр несколько озадаченно взглянул на Виктора, как бы пытаясь понять его мнение, откинулся на спинку своего широкого кресла, поигрывая пальцами карандашом, поразмыслил сам с собой, остановив глаза на ближайшем окне, и затем произнёс: «Да, полагаю, что думать вы об этом можете, но даже тени намёка об этом кому бы то ни было быть не может». Высказав эту поправку к ранее объявленному запрету, он немного поёрзал в кресле, набираясь решимости и, видимо, подыскивая подходящие слова, и, наконец, объявил нам свою сенсационно потрясающую новость-бомбу:

«Генри Киссинджер в данный момент находится на пути в Москву с секретной миссией от имени президента Никсона.

Его самолёт должен прибыть на один подмосковный военный аэродром примерно через два часа. Мы собираемся вести с ним переговоры по ключевым международным вопросам и основным принципам советско-американских отношений. Если переговоры пойдут успешно, то мы также обсудим визит президента Никсона в Советский Союз уже в ближайшее время. С нашей стороны переговоры будет вести сам Леонид Ильич. Я тоже буду в них участвовать вместе с Александровым, послом Добрыниным и моим заместителем Корниенко. Когда будет необходимо или когда Леонид Ильич будет занят другими делами, то переговоры с Киссинджером могу вести я сам. Вы оба будете переводить и/или вести записи, как обычно делается на переговорах, и вне официальных заседаний, когда потребуется. Записи переговоров, сделанные в течение дня, должны готовиться вечером или ночью, с тем чтобы они могли быть прочтены рано утром следующего дня Леонидом Ильичём, мной и остальными членами нашей делегации. Как вы можете видеть, предстоящие дни будут очень напряженными и потребуют от всех больших усилий. По этим причинам вам нужно будет всё это время находиться в правительственном особняке на Ленинских горах, который подготовлен для этих целей. Обработку и подготовку записей переговоров вы будете делать под руководством Андрея Михайловича (Александрова) в помещении Центрального комитета. Ваша работа начинается сразу же после завершения нашей встречи. Поскольку Киссинджер должен прибыть примерно часа через два, вам нужно приступать к вашим обязанностям уже через несколько минут».

Министр посмотрел на свои часы, чтобы убедиться в правильности его распоряжений по времени, и затем, повернувшись к Виктору, сказал: «Суходрев (хотя Громыко знал Виктора уже много лет и ценил его как работника, по какой-то непонятной причине он всегда называл его по фамилии), вы сейчас отправляйтесь к Василию Васильевичу (первый заместитель Громыко) и с ним сразу же поедете на аэродром встречать Киссинджера, а оттуда приедете с ним в особняк. А вы, — министр при этом повернулся ко мне, — поедете прямо отсюда в особняк и будете ожидать их приезда с аэродрома. Вы можете хорошо использовать это время, чтобы познакомиться с некоторыми документами, которые приготовлены к переговорам, как это обычно делается в таких случаях».

Громыко снова сделал паузу, посмотрел на выражение наших лиц и затем спросил, будут ли у нас какие-то к нему вопросы. Услышав наше почти синхронно сказанное «нет», министр начал приподниматься со своего кресла. «Не забудьте сейчас же позвонить вашим семьям, — заботливо произнёс он. — Сообщите им, что вы будете в моём личном распоряжении несколько дней и что иногда вы будете им звонить». Он тепло пожал нам руки и, сказав «до скорой встречи», снова опустился в своё рабочее кресло. Мы вышли из его кабинета с чувством напряжённого ожидания невероятно интересного исторического события…