25
Граф Вронский сидел в кресле-качалке, наблюдая, как методично уничтожают его сад. Откровенным разбоем занимался садовник, нанятый по рекомендации одной милой баронессы и стоивший немалых денег. Садовник был модной новинкой этого сезона. Кто-то вывез его из Италии и остался так доволен результатом, что стал предлагать кому попало. В обществе мода распространяется быстро. Вскоре Вронскому предложили удивительного маэстро садовых ножниц. Отказаться от предложения милой дамы он не мог и был вынужден вызвать синьора к себе на дачу.
Алексей Кириллович видел, что это не садовник, а натуральная мина, подложенная с тонким расчетом мести. Возмездие предназначалось не ему конкретно, а обществу в целом. Очевидно, тот, кто первым напал на это чудо, не желал стать объектом насмешек и вовремя сообразил: если все сады в Петергофе станут уродливыми, его сад не будет так выделяться. Ничем иным, как уродством, Вронский не мог назвать то, что творилось с мирными, пусть не совсем аккуратными кустиками. Итальянский злодей, наверняка тайный бунтовщик и революционер, он пытался придать кустам геометрическую форму, лезвия кромсали ветки безжалостно, листья сыпались дождем, превращение подходило к концу. Вскоре от нормального куста должен был остаться огрызок, напоминающий сердце, пронзенное лирой или подобной ерундой. А все потому, что итальянец поинтересовался у графа, чем его светлость любит «услаждать часы досуга». Вронский, не думая, к чему все это приведет, сказал, что любит бывать в опере. Садовник чуть не лопнул от восторга, изогнулся в поклоне и заверил, что его светлость будет исключительно доволен своим садом. Надо было сразу понять по этой хитрой тосканской роже, что случится полная катастрофа. Теперь Вронскому оставалось сделать вид, что сад стал великолепен. Настолько великолепен, что он тут же порекомендует садовника какому-нибудь малоприятному человеку.
Вронский переносил это изощренное издевательство с отменным спокойствием. В его теперешнем распорядке подобная неприятность была хоть каким-то развлечением. Он вел уединенный образ жизни, редко выезжал в свет, редко виделся с полковыми товарищами, лето проводил на своей даче в Петергофе, а в зимний сезон предпочитал петербургским метелям теплый ветер Ниццы. Имение свое Воздвиженское он давно и очень выгодно продал, сумев выдержать цену и проявив крепость характера, состояние не проиграл, не растратил, но аккуратно приумножил. Как и прежде, в делах хозяйства он держался самых простых, нерискованных приемов и был в высшей степени бережлив и расчетлив на хозяйственные мелочи. В прочих жизненных обстоятельствах Вронский также придерживался простых и ясных правил, которые помогли ему сохранить себя, и ненавидел любой беспорядок.
Он старался жить так, чтобы избегать больших и малых потрясений, часто проводил время в размышлениях, но книги считал пустой тратой времени. Ни в одной книге нельзя было описать его жизнь, и ни в одной книге не нашел бы он предупреждения тех ошибок, что натворил в молодости. Вронский старался о них забыть так крепко, что не проходило и недели, как он снова вспоминал о них. Воспоминания эти давно перестали болеть, покрывшись слоем лет, как давно немытое зеркало пылью. Вронский заглядывал в них порой, чтобы проверить, неужели это было с ним, и до сих пор не мог найти ответ: что это было, то ли самая великая любовь в истории, то ли грязная интрижка, которой поддался по молодости. Подобные мысли Вронский держал при себе. Да и делиться особо было не с кем. Друзей не осталось. С братом Александром он поддерживал ровные отношения, но близки они не были. А рассказывать Бетси, к которой заезжал по старой памяти, – все равно что в газете напечатать, об этом узнает целый свет.
Садовник как раз принялся за последний куст, когда у калитки показался Стива с каким-то человеком. Вронский не считал его ни другом, ни даже светским приятелем, но сохранил к нему что-то вроде благодарности, в память о том времени, когда он единственный не отказался от Анны и частенько заезжал к ним. Стива тоже чувствовал неловкость в присутствии Вронского, хотя не мог понять, что именно его удерживает от дружеских объятий.
Легко и пружинисто встав с кресла, Вронский спустился к гостям чуть прихрамывающей походкой.
– Рад тебя видеть, Стива, – сказал он, подавая маленькую руку. – Как поживаешь, что нового в свете. Я совсем не выезжаю.
При графе Стива был непривычно скован. Он слишком громко и ненатурально стал выражать восторг от встречи.
– Ох, что же я! – наконец опомнился Стива. – Позволь, Алексей Кириллович, представить тебе господина Ванзарова. У него к тебе дело.
Вронский вежливо улыбнулся, предлагая рукопожатие, но в глазах его читалось: «Кто же такой этот господин, что посмел иметь ко мне какое-то глупое дело?» Он был свободен и прост в обращении с равными и был презрительно-добродушен с низшими, что не хотел и не считал нужным скрывать.
– Степан Аркадьевич, вы не оставите меня с генералом наедине? – спросил Ванзаров, чем привел Стиву в окончательное замешательство. Он стал что-то бормотать и даже попятился к воротам.
Вронский взглянул на молодого человека, словно открыл в нем нечто интересное.
– Стива, у меня новый садовник-итальянец, – сказал он. – В саду творит чудеса. Рекомендую. Завтра могу отправить его к тебе.
Стива был глубоко признателен, о чем прокричал уже с улицы, и быстро удалился.
Ванзарову предложили пройти на веранду.
– Что вы сделали со Стивой? – спросил Вронский, устраиваясь в качалке. – Обычно он так безропотно повинуется только хорошеньким женщинам.
– У меня есть простые способы убеждения, – ответил Ванзаров. – Граф, я вынужден задать вам несколько вопросов, на которые вы можете не отвечать, разумеется.
– Разумеется, могу, – Вронский обозначил легкий поклон. – Позвольте узнать, кто вы.
– Чиновник для особых поручений от сыскной полиции. Расследую убийство Алексея Александровича Каренина.
Если новость и произвела на Вронского впечатление, то он ничем этого не выдал.
– Как печально, – сказал он, не кривя душой. С Карениным он не встречался так давно, что не представлял, как выглядит нынче его давний соперник. Несмотря на все, что между ними случилось, он относился к Каренину с большим уважением.
– Мне необходимо получить от вас кое-какие сведения, граф.
– Это зависит, что именно вас интересует, господин Ванзаров.
– Расскажите, что вы делали в день, когда погибла Анна Аркадьевна Каренина.
Вронский удивился: то ли это беспредельная наглость, то ли юноша не так прост, как кажется, и имеет право задавать подобные вопросы.
– Почему я должен вам отвечать?
– Потому, что, кроме господина Каренина, может пострадать еще кто-то.
– Кому именно угрожает опасность?
– У меня только предположения, не хватает фактов, – ответил Ванзаров.
– Я, пожалуй, соглашусь, – сказал Вронский, качнувшись в кресле, чтобы увидеть спину садовника, издевавшегося над растением. – Только при одном условии. Докажите, что вы прозорливый сыщик, – прежде чем вежливо отказать, ему захотелось немного развлечься, и он подумал, что лучшего способа нет.
– Извините, граф, я не сыщик, а чиновник полиции. Как бы вам хотелось меня проверить?
Вронский изобразил жестом любую фантазию, какая может прийти на ум.
– Извольте, – сказал Ванзаров, окидывая Вронского цепким взглядом. – Могу сказать, что когда-то вы совершили попытку самоубийства.
– Молодой человек, это не тема для шуток. – Голос Вронского стал колюч и напряжен. – Если вам Стива разболтал…
– Даю вам слово чести, граф, что Степан Аркадьевич ничего мне о вас не рассказывал.
Молодой человек смотрел так прямо и открыто, что Вронский невольно поверил.
– Как же тогда… – спросил он.
– Немного наблюдательности, – ответил Ванзаров. – Ваше правое плечо чуть выдвинуто вперед, как бывает от долго не заживавшей раны. При этом на лице у вас старый шрам от сабельного удара. Вы доблестно сражались на Балканах, но война длилась недолго. Получить два таких тяжелых ранения вы просто не успели бы. Точнее: одно не успело бы зажить, чтобы вы могли вернуться в строй и получить второе. Следовательно, плечо вы ранили до войны. Судя по месту ранения, это так называемая рана чести. Молодые офицеры предпочитали стрелять в сердце, хотя выстрел в голову – это наверняка. Оправдывает такой выстрел только желание убить сразу двух зайцев: себя и любовь в своем сердце. Хотя никто не доказал еще, что любовь живет в сердце. Извините, граф…
Вронский получил искреннее удовольствие. Молодой человек был не только наблюдателен, но и крайне умен, сумев сделать тонкий комплимент. Вронский понимал, что ему льстят, и льстят грубо, но поделать уже ничего не мог. Чиновник полиции ему понравился.
– Грехи надо искупать, а слово держать, – сказал он. – Что вы желаете узнать?
– Все, что сочтете нужным рассказать.
– Как погляжу, от вас тайны не скроешь… Анна тогда была раздражена, и мы ссорились. Она ревновала меня отчаянно, хоть и совершенно беспричинно. К этому добавилось известие, что она больше не сможет иметь детей. У Анны часто бывали нервические припадки, она даже принимала морфий. В тот день у меня были дела с моей матушкой и ее подругой, у которой была дочь на выданье. Анна не хотела, чтобы я ехал, но я не мог отказать матери. Перед отъездом мы опять поссорились. Я уехал, не простившись с ней, о чем жалею до сих пор. Она послала мне записку, прося прощения и умоляя вернуться. Я ответил, что не могу бросить дела. Тогда она решила сама приехать из Москвы в Воздвиженское, села на поезд и сошла на станции Обдираловка. Что произошло там, мне неизвестно. Очевидно, у нее случился нервический припадок, и она бросилась под поезд.
– Как вы узнали о случившемся? – спросил Ванзаров.
– В имение прибежал какой-то мальчишка, сказал, что Анна бросилась под поезд, меня просят опознать тело.
– Просят опознать именно вас?
– Да, меня вызвали в жандармский участок на станцию.
– Жандарм знал вас лично?
– Я не имел такой популярности среди жандармов, – ответил Вронский с улыбкой. – Да и теперь не имею. Правда, мой сын пошел служить в жандармский корпус, чем удивил меня.
– Что происходило при опознании? – напомнил Ванзаров.
Эти воспоминания были куда тяжелей всего, что он повидал на балканском фронте. Вронский собрался с силами.
– Она лежала на столе, совершенно изуродованная, вместо лица – кровавое месиво. Но я сразу узнал ее. Сомнений не было.
– По каким же приметам?
– Когда ты живешь с женщиной почти два года, узнаешь мельчайшие детали. К тому же при ней была ее любимая сумочка красного бархата.
– Граф, вы хорошо помните тот день? Что вы делали после опознания?
– Что я мог делать? – спросил Вронский. – Я был в таком состоянии, что сам готов был броситься под колеса. Помню, что мне дали подписать какие-то бумаги. Потом в той же комнате оказался некий Константин Левин. Как увидел тело Анны, стал рыдать, чуть в обморок не упал. Но и я вел себя не лучше. Со станции меня забрала матушка. Я был в отставке, но пошел на войну, чтобы забыть весь этот ужас. Чувствовал себя полной развалиной. Хотел умереть, получив пулю. В атаке получил удар турецкой саблей. И он меня исцелил. Снова захотелось жить. Вот вам вся история.
– Благодарю за искренность, – сказал Ванзаров. – Вам никогда не хотелось узнать, что же произошло на самом деле?
– Not in my line, – отвечал Вронский, любивший это выражение. – Что случилось, то случилось. Об этом деле уже все давно забыли. Сплетня живет в свете не дольше сезона, и наша история с Анной давно никого не интересует. Чему я искренно рад. Забвение – это лучшее, что может пожелать себе человек в моем положении.
– А как же ваша дочь? – решился спросить Ванзаров.
– Ани я не видел с двухлетнего возраста. Она считается дочерью господина Каренина. Алексей Александрович от нее не отказался. Воспитывал до пяти лет, кажется. А потом отправил в пансион в Швейцарии. Я не имею о ней никаких известий. Что, может быть, к лучшему. Незачем ребенку знать о грехах родителей. Не утомил вас своей болтовней? После сорока уже чувствуешь себя стариком.
– Нисколько, граф, вы редкий собеседник.
Странно, но похвала этого юноши была Вронскому приятна. Он слишком хорошо знал цену светским комплиментам, чтобы не понимать, как искренно это было сказано.
– Чем же я могу быть вам полезен в поиске убийцы Каренина? – спросил он.
– Позвольте взглянуть на портрет госпожи Карениной…
Вронский не позвонил в колокольчик, лежавший под рукой, а пошел сам. Он вынес ящичек красного дерева, в каких хранили переписку или ценные бумаги, поставил его на колено, откинул серебряный крючок и открыл створку так бережно, словно это была святыня. Ему было любопытно: насколько глубокое впечатление произведет картина, которую он писал сам. Вронскому было интересно, что поймет этот юноша. Портрет, который он писал во время итальянского путешествия, представлял Анну в итальянском костюме. Портрет этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.
– Граф, как давно вы осматривали картину? – спросил Ванзаров.
Такого равнодушия Вронский решительно не принял. Он повернул ящик к себе, – то, что он увидел, было невозможно. Вместо живой прелестной женщины с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на холсте осталась мазня из разноцветных пятен, как на мольберте художника.
– Что это такое? – сказал Вронский растерянно, обращаясь к гостю, будто за помощью. – Как же такое возможно? Неужели время и наш климат сыграли с красками такую злую шутку?
– Я передам картину в руки лучшего криминалиста столицы и предоставлю вам ответ. Если изволите, граф, – добавил Ванзаров.
Вронский сунул ему ящичек, словно не хотел больше к нему прикасаться. Он стал задумчив, откинулся в кресле и уже не обращал внимания на гостя, целиком уйдя в размышления.
Ванзаров подхватил ящичек под мышку, поклонился и тихо вышел.