Дело молитовских отравителей

25 марта 1880 года в Шуваловском лесу был найден труп пожилого мужчины. Он был убит несколькими ударами топора в голову, неумелыми, но сильными; лицо обезображено, бумаг никаких не обнаружено. Судя по одежде и белью, покойный был человеком обеспеченным. Гладкие ладони с бугорком на безымянном пальце левой руки указывали, что он – левша, а род его занятий – кабинетная работа.

Убитого нашел случайно лесной кондуктор, проверявший незаконные порубки. Место для сокрытия трупа было выбрано с умом: небольшой заваленный упавшим сухостоем лесной овраг в стороне от тропинок. Кондуктора насторожила валявшаяся на пригорке перчатка. Снег почти везде уже стаял, оставаясь только в низинах. Разглядеть с седла небольшую вещицу было трудно, но молодой парень, из отставных егерей, мимо не проехал. Когда он спешился, чтобы поднять перчатку, то увидел в сажени от нее двугривенный. Шагнул к нему – нашел далее два полтинника. Заинтересовавшись, кондуктор сделал уже десять шагов вперед, туда, куда указывала цепочка брошенных предметов, и обнаружил в овраге труп.

Благово послал курьера объехать все четыре нижегородские части – нет ли объявления о пропаже схожего по приметам человека. Таковых не оказалось. В Первой Кремлевской исчезла младшая сестра купчихи Рябининой, девица Софья Михайловна, но это история известная. Молодая совсем, а клейма ставить уже негде: каждый год убегает с очередным юнкером высокого росту…

До конца дня никаких сведений об убитом собрать не удалось. Доктор Милотворский сделал вскрытие: вчера за ужином старичок съел жаркое с грибами. Ну и что?

В этот же несчастливый день в городе случилось еще одно убийство. Белодеревец Мушкетов стоял возле трактира «Кот», что в Гордеевке, и дожидался товарища, когда к нему подошел незнакомый субъект. По виду мелкий торговый человек, он был слегка выпимши.

– Как тебя зовут? – спросил неизвестный Мушкетова.

– Иван, – ответил тот, удивленный таким любопытством.

– Ну, а раз Иван, то получи!

И ударом ножа нанес белодеревцу смертельную рану в живот, после чего скрылся во дворах.

Через два часа после этого дикого происшествия сыскной надзиратель Макарьевской части Здобнов донес, что личность убийцы установлена. Некий Дормидонт Широбоков, обыватель с 14-й линии Кунавинской слободы. Совершенно ничем не примечательный экземпляр: пьяница и лодырь, каких половина России. За что он зарезал несчастного столяра, неизвестно; вполне вероятно, что преступник и сам этого не знает…

Теперь поимка негодяя стала лишь делом времени. Отоспится в каком-нибудь притоне, утром вспомнит, что наделал, и ударится в бега. Бежать он может либо в родную деревню (Кременки Макарьевского уезда), либо к брату, сторожу Дворянского института. Там или там, но завтра Широбокова возьмут; здесь все предсказуемо. А вот тело в Шуваловском лесу…

К семи часам вечера Благово вместе с полицмейстером Каргером вызвал к себе новый губернатор Безак. Лишь позавчера он прибыл в Нижний Новгород на смену ушедшему Кутайсову, и сразу такое… Генерал-майор Свиты Его Императорского Величества, выпускник двух академий и кавалер боевого Владимира за участие в сражении при Филиппополе. Злые языки говорили, правда, что на турецкой войне Николай Александрович был только три дня и ездил туда за орденом и генеральскими эполетами (получил и то и другое). Те же языки намекали, что из Безака готовят министра – как-никак крестный одной из императорских дочерей… Благово встречался с новым начальником губернии во второй раз и успел понять, что тот человек умный и не злой; уже хорошо по нынешним временам. Особенно в сравнении с Кутайсовым…

На этот раз Безак был хмур и шутил через силу:

– Что это у вас, господа полицианты, уже по два человека за день убивают? Эдак скоро в Нижнем населения не останется – кем я стану руководить?

– А вот погодите, ваше превосходительство, когда снег весь сойдет, – пообещал губернатору Каргер. – Человек десять покойничков сразу обнаружится; мы называем их «подснежниками».

– Да ну! – ахнул Безак. – И вы мне так спокойно об этом говорите?

– Что ж поделать, ваше превосходительство…

– Зовите меня Николай Александрович. Давайте без чинов, нам вместе служить. Это и к вам относится, Павел Афанасьевич.

– Слушаюсь. Так я говорю – что ж поделать, ежели так неизбежно повторяется каждую весну?

– Это еще мелочи, Николай Александрович, – попробовал утешить начальника губернии Благово. – В Петербурге об эту пору собирают ежегодно до восьмидесяти мертвяков.

– Святый боже… И что?

– Списывают на несчастные случаи и самоубийства. Хотя все понимают, что две трети из них – жертвы умышленных преступлений.

– А ведь по отчетности – я читал – в столице в год числят не свыше двух десятков убийств, – пробормотал Безак. – Втирают очки государю и не стыдятся…

– На самом деле убийств бывает до сотни, и это без пригородных местностей; с последними еще более, – продолжил Благово. – Но бог с ней, со столицей, у нас свои приключения. Прикажете доложить?

И начальник сыскного отделения сжато рассказал об обоих случившихся за день злодействах. В заключение высказал твердую уверенность, что Широбоков послезавтра утром непременно будет схвачен и, скорее всего, в Кременках. Туда пошлют Лыкова – от него еще никто не уходил. А вот с шуваловской находкой сложнее: покуда не установим личность покойного, следственные действия вести невозможно.

Имя убитого было выяснено через сутки после этого разговора. Широбоков уже сидел в остроге – его взяли на квартире у брата (Лыков скатался в деревню без пользы). Кстати, поганец действительно не смог вспомнить, за что зарезал несчастного столяра. «Чевой-то, вашебродие, нашло… прям за душу-то и взяло! Эх, думаю, жисть! Простору нету! ну, и тово…» Беседа в подобном ключе подходила к концу, когда пристав Рождественской части прислал к Павлу Афанасьевичу помощника нотариуса, некоего Подгаецкого. Тот подал явочное прошение: его хозяин, нотариус Антов, бесследно исчез и не появляется ни дома, ни в конторе уже более сорока часов. Что на него не похоже… Возраст пропавшего – шестьдесят один год, телосложения среднего, и он левша.

Лыков и Титус – помощник начальника сыскной полиции и заведующий столом розыска – выехали для осмотра конторы и жилища погибшего. Антов занимал для своего дела три комнаты во втором этаже дома Обрядчиковых на Рождественской улице. По наведенным справкам, он был человеком уравновешенным и порядочным, но очень замкнутым. Имел серьезную клиентуру среди нижегородского купечества, особенно между старообрядцами основных толков. Являлся многолетним причетчиком домовой церкви беспоповцев. Вдовец, жил одиноко в собственном небольшом домике в Панской слободе. Пребывал в достатке, но жизнь вел скромную, без мотовства. Его помощник Андрей Александрович Подгаецкий, бесцветный, субтильный человек лет 28, был, видимо, встревожен происшедшим. Теперь ведение всех дел конторы свалилось на него одного. Подгаецкий немного растерялся, но не робел – он уже четыре года служил у старика и знал всю кухню наизусть, справится. С другой стороны, теперь помощник сделался хозяином отлаженного дела, с готовой клиентурой… Алексей поэтому сразу записал его в подозреваемые.

– Когда вы видели вашего хозяина в последний раз?

– Он мне не хозяин, а работодатель. Был.

– Ответьте, пожалуйста, на заданный вопрос.

– В четыре часа пополудни 24 марта он ушел из конторы домой. Обычно мы сидим до шести, но Парфен Семеныч сказал, что у него болит голова. Такое иногда случалось, когда менялась погода. А в тот день как раз пошла резкая оттепель, так что я и не удивился. Но на следующий день Антов всегда появлялся; а тут десять часов, одиннадцать, половина двенадцатого… Ни его самого, ни записки. В обеденный час я отправился к Парфен Семенычу домой, а прислуга мне заявляет, что он и ночевать не приходил! Признаться, тут я даже успокоился.

– Почему? Такое уже бывало?

– Один-два раза в год шеф загуливает. Загуливал… Мужчина он был еще очень живой и совсем не бедный, но строгих правил. И очень скрытный! Никаких там девок – только честные вдовы, притом не из простого звания. Город у нас купеческий – в честных вдовах недостатку нет-с! Все было весьма пристойно, без огласки; только я один и знал, что есть у Парфен Семеныча такая слабость. Раз в полгода он менял себе пассию и тогда пропускал присутственный день. Вот я и подумал: опять оскоромился, старый хрен… Но когда и назавтра Антов не появился, я обеспокоился и побежал в полицию.

– У вас были в последнее время какие-нибудь скандалезные дела? Ну, вы понимаете: подозрительное завещание, сомнительная купчая…

– Понимаю, но сразу отвечаю: нет! Вы не знаете Парфен Семеныча. Очень щепетильный, очень осторожный! У нас имеются в городе два таких нотариуса, о каких вы говорите. И они еще зададут вам, сыщикам, работы. Но мы не из них-с. Нет, по роду занятий своего работодателя я не предполагаю никаких угроз его жизни. Думаю-с, вам надобно искать вдову. Очередную вдову, которая на этот раз – увы! – не оказалась честной. Где-то же ведь он заночевал! И там его убили…

Лыков отпустил помощника, ставшего вдруг невзначай целым нотариусом, и поехал беседовать с кухаркой погибшего. Та оказалась бестолковой старухой, к тому же растерявшейся: вся ее размеренная понятная жизнь рухнула в одночасье. Однако на вопрос о похождениях Антова по вдовам решительно ответила, что за хозяином подобного никогда не числилось. Дворник, он же кухонный мужик, рассказал и того меньше; в доме покойного подсказок не обнаружилось.

Попытки собрать какие-либо сведения об Антове в других местах оказались столь же бесплодны. Выяснилось, что покойный вообще мало чем интересовался. Он даже в карты не играл! Родственников у Парфена Семеновича не оказалось, ни в клуб, ни в компанию сверстников он не хаживал. Только работа, дом и заботы по обязанностям причетчика – но и там он был замкнут и закрыт для единоверцев. Очень удобный объект для преступлений! Убили человека – и не у кого даже спросить о нем… Показание Подгаецкого, таким образом, проверить не удалось, но оно оставалось единственным дающим хоть какое-то направление для поисков.

В восемь часов пополудни состоялось совещание у Благово. Первым доложился Лыков. Следом Титус рассказал о результатах опроса немногочисленных обитателей Савеловской Гривы, как еще называли Шуваловский лес. Вроде бы какая-то пролетка появлялась со стороны Молитовки… Ни примет возницы, ни описания экипажа, ни даже точного времени. Татарин-старьевщик слышал храп лошади, когда «уж давно, как стемнело». Стало быть, в четыре часа Антов вышел из своей конторы на Рождественской и где-то употребил жаркое с грибами. А примерно в девять вечера его, уже мертвого, сбрасывали в овраг на другом берегу Оки, в шести верстах от кунавинских окраин.

Совещание было прервано внезапным появлением пристава Второй Кремлевской части ротмистра Фабрициуса. Он вбежал встревоженный, стукнул об пол саблей и выдохнул:

– Ивана Бурмистрова отравили! Насмерть.

– Мор напал на наш бедный город… – пробормотал Благово, хватаясь за фуражку. – Третий покойник за три дня. Поехали!

Иван Михайлович Бурмистров, член известной в городе промышленно-купеческой фамилии, проживал с молодой женой в собственном доме на Большой Печерской, возле Троицкой Верхнепосадской церкви. Когда полицейские прибыли в особняк, они застали там супругу Анастасию Павловну, только что ставшую вдовой, и гостя дома – некоего Василия Георгиевича Гаранжи, отставного поручика. В зале на столе красовались остатки торжественного ужина – с вином, дичью и фруктами. Хозяйка дома лежала в спальне в полуобморочном состоянии, растрепанная и вся какая-то зеленая. Она была еще молода, но толста и некрасива. В противоположность ей Гаранжи являлся писаным красавцем. Высокий, атлетично сложенный кудрявый брюнет с ухоженными офицерскими усиками и ярко-голубыми глазами, он был просто великолепен даже в состоянии шока. А он был именно в таком состоянии: тоже зеленый, со следами рвоты на сюртуке, с испуганным взглядом… Поручик шлялся по дому, всем мешал дурацкими вопросами и то и дело бегал в ретирадное.

В кабинете же, прямо на полу, лежал Иван Бурмистров. Руки и ноги сведены судорогой, на бороде черная пена, зрачки расширены, зубы стиснуты намертво. Над телом склонился полицейский врач Милотворский.

– Что скажете, Иван Александрович? – тронул его за рукав Благово.

– Симптомы отравления растительными алкалоидами. Борец или жабрей; возможно, болиголов. Более точный ответ даст только анализ, Павел Афанасьевич.

– По методу Стаса?

– Вы и здесь специалист? Не голова у вас, а Правительствующий Сенат.

– Как быстро сможете дать заключение? Метод очень трудоемкий.

– Если пошлете курьера в Москву за реактивами – в Нижнем таких нет – то через три дня.

– Вдову уже осмотрели?

– Да, и господина Гаранжи за компанию. Такое же отравление, но в меньшей дозе. Им очень повезло – ели ту же пищу, что и покойный, но уцелели.

– Выясните это поподробнее: ту или все-таки немного другую? Нет ли здесь имитации?

– Вы полагаете? – вскинул брови доктор.

– Полагаю, Иван Александрович, еще как полагаю. Молодая жена, старый богатый муж и красавец «гость дома». Ничего не навевает?

– Понял вас, – пробормотал Милотворский и немедля отправился в гостиную.

Тут в кабинет ворвался Гаранжи, театрально ударился головой об косяк и всхлипнул:

– Это я его убил! Все мои перепела! А я еще смеялся… Проверьте дичь, господа, – она всему виною!

– Какие еще перепела, господин Гаранжи? – насторожился Благово. – Кого вы убили?

– Там, на столе, в тарелках. Мои перепела. Я их захватил с собой угостить Ивана Михайловича, он большой любитель вкусно покушать. Птицы кавказские, я привез их еще в начале зимы, когда приехал сюда после отставки искать места. На Кавказе иногда травятся перепелами – очень редко и не до смерти, но случается… Я еще рассказал об этом, мы посовещались и решили жарить их долее обычного. И вот! Первой почувствовала себя плохо Анастасия Павловна, а потом… а потом…

И Гаранжи снова стукнулся красивой головой об стену и взревел белугой.

– Только без истерик, Василий Георгиевич! Рассказывайте дальше, и в деталях.

– Иван Михайлович побледнел, встал, извинился и выбежал в кабинет. Я пошел за ним следом, встревоженный, но сам еще ничего не чувствовал. Бурмистров сказал, что у него сильная колика в желудке. Потом вдруг как началось! Внезапно и очень быстро… Он упал на спину, где стоял; завязались судороги, у него потекли черные слюни – фу! – а потом и пена пошла изо рта. Тоже черная… Тут из гостиной закричала Анастасия Павловна, и я бросился туда. Минут пять бегал из кабинета в гостиную и обратно, а затем и у меня открылось… Я перепугался. Решил – все, помираю. Потом все же встал и пытался помочь, в первую очередь, конечно, даме. Послал прислугу за врачом, разыскал рвотный камень, горничную заставил делать промывание желудка, сам на какое-то время застрял в отхожем. А когда снова пришел в кабинет, увидел вот это… Его убили мои перепела. О боже!

Благово вызвал Милотворского и велел Гаранжи рассказать ему о своих подозрениях относительно дичи. Иван Александрович задумался.

– Да, в литературе я встречал описание таких случаев. Они редко бывают смертельны, но при слабом сердце возможен и роковой исход. Хотя… Послушайте! А ведь это действительно все объясняет!

– Что именно? – встрепенулся коллежский советник.

– Симптомы. Это симптомы отравления кониином! Как я сам не догадался? Расширенные зрачки, парестезия кожи, судороги, восходящий паралич тела, затем паралич дыхания и, как следствие, смерть. Полагаю, что это болиголов!

– Болиголов?

– Да. Страшное растение, но перепела действительно могут есть его безо всякого для себя вреда. Необъяснимый факт. В болиголове, кроме кониина, содержится еще и коницетин. Эти два яда убьют лошадь, не то что человека. Но таких случаев – один на миллион! Действительно, ужасное невезение… Господин Гаранжи, мне понадобятся ваши рвотные остатки. И госпожи Бурмистровой тоже.

– Мои все в ретирадном. Обещаю, когда меня опять начнет выворачивать, немного сберечь для вас в какой-нибудь посуде. А относительно Анастасии Павловны, так это к ее горничной; там этого добра целый таз. Ой! кажется, опять началось! Извините, господа…

И отставной поручик умчался прочь.

Благово тут же повернулся к Лыкову, который, как он заметил, очень внимательно и недоверчиво слушал рассказ Гаранжи.

– Что скажешь, Алексей? Ты ведь тоже служил на Кавказе. Такое там действительно случается?

Тот ответил очень серьезно:

– Именно потому, что я бывал на Кавказе, у меня есть своя версия. Возможно, Гаранжи просто не ожидал встретить здесь человека, знающего, как и он, эту историю…

– Что за история?

– Это туземная история, среди русских она известна единицам. Если мы найдем мотив…

– Ну, хорошо. Закончим здесь свои дела – их еще много, и по пути в управление расскажешь.

Два часа продолжался тщательный осмотр всего особняка. Сыщики обыскали жилые комнаты, включая помещения прислуги, кухню, ледник, служебные постройки. В отдельный мешок сложили лекарства, что обнаружились в доме, все пузырьки, бутыли с жидкостями, сосуды со святой водой, вина и наливки из буфета. Забрали на анализ также посуду, в которой готовили и из которой ели несчастных перепелов, и графин с настойкой, что стоял на столе в гостиной. За это время барыне стало легче, и она удалилась в свою спальню, а Гаранжи уехал на извозчике к себе. Назавтра ему, если позволит здоровье, предстояло явиться в сыскное отделение на допрос.

– Так что за историю ты имел в виду? – спросил Благово Лыкова, как только они уселись в служебную пролетку.

– Это очень старая история, которую даже в горах знают не все. Я услышал ее случайно. В 1878 году, после окончания войны, я еще четыре месяца ловил в Дагестане и Чечне абреков. Они помогали туркам, и, заключив мир, мы принялись за этих ребят всерьез… В нашем отряде были туземные милиционеры: аджарцы и осетины. И вот один из них как-то у костра, за ужином, рассказал эту полулегенду-полубыль. Тогда на ужин тоже оказались перепела – настреляли для своих нужд. И Мамед-Гасан сказал: «Не отравиться бы, как тот владетель». Его, конечно, спросили, о ком он говорит, и он поведал… В самом начале века младший брат владетеля Ахалцихского пашалыка отравил своего старшего брата, чтобы занять его место. С помощью перепелов. Эти необычные птицы действительно могут есть семена самых опасных растений безо всякого для себя вреда, но мясо их делается при этом ядовито. Отрава накапливается в дичи, которая совершенно здорова на вид и неотличима от прочих, не опасных, птиц. Осенью перепела особенно жирны. В это время содержание яда в них становится уже смертельным; даже картофель, поджаренный на их жире, убивает. Зная это, коварный братец за лето выкормил одну заранее пойманную птицу ягодами и семенами цикуты и – болиголова! А затем устроил пир для любимого родственника. Перепела, совершенно одинаковые по наружности, были приготовлены в разной посуде. Убийца потом сложил их вместе, на одно блюдо. Посвященный в заговор слуга спокойно положил хозяину на тарелку здоровую птицу, а владетелю – ядовитую. У всех на глазах… И получилось, как у нас сегодня: все вроде бы ели одно и то же, но один умер, а остальных лишь вырвало. Видимость такая, что под Богом вместе ходили, и человеку просто не повезло. А на самом деле – обдуманное преднамеренное убийство.

– Оч-чень любопытно, – лаконично прокомментировал Благово и на минуту замолчал. Потом приказал вознице: – В полицейский морг!

Повернулся к Алексею и спросил:

– Значит, главное – готовить в разной посуде?

– Да, а потом съесть несколько ложек отравленного бульона. Нам надо срочно найти и допросить кухарку. Бурмистрова сказала, что отпустила ее на три дня в деревню сразу после того, как та приготовила ужин. Подозрительно!

– Кухарку мы, конечно, найдем, но, если твоя версия верна, ее подкупили и на время от нас спрятали. Деньги там большие, дать могли столько, что мы ничего от этой бабы не узнаем. Я с подобным сталкивался. Маклер хлебной биржи Иван Лельков убил свою супругу, чтобы жениться на ее сестре. Все знаю: как, когда, кто помогал. Доказать ничего не могу… Пусть Титус завтра из-под земли достанет эту кухарку, а ты займись поручиком. Служил на Кавказе, значит, имел возможность слышать твою историю. Птиц привез оттуда в начале зимы. Мог он купить у какого-нибудь недоброго человека ядовитую перепелку? По особому заказу…

– Мог. И головой об косяк Гаранжи бился ненатурально. Надо покопаться в его прошлом. Как он оказался в Нижнем Новгороде, на какие средства живет, что о нем думают в полку. И особенно: какова его роль в доме Бурмистровых? Красавец, а муж стар и занят делами. Совместные ужины, он «друг семьи»… Дурно попахивает.

– Чтобы навести справки, надо посылать агента к месту его службы. На письменный запрос мы получим отписку. Сам знаешь. Готовь Фороскова в командировку.

– Слушаюсь. Завтра изучим формуляр поручика, выясним, где служил. Кавказ большой!

Подъехали к моргу. Милотворский в кожаном забрызганном кровью фартуке раскладывал в стеклянные банки фрагменты внутренних органов несчастного купца, отдельно упаковывал содержимое его желудка и кишечника.

– Иван Александрович, – сказал ему Благово с привычным равнодушием опытного полицейского, – не забудьте про птиц. Постарайтесь «привязать» каждую и к кастрюле, и к тарелке. У Алексея Николаевича есть удивительная, но очень правдоподобная версия. Для ее проверки нам очень важно понять: перепелов готовили в одной посуде или в разных?

– Это лучше спрашивать у повара, а не у патологоанатома.

– Спросим в свое время. Когда найдем… Лакей и посудомойка на месте, а кухарку отпустили в деревню. Совсем за дураков нас держат, что ли? Ну, не будем мешать; помните мою просьбу насчет посуды. Вы давеча говорили про реактивы, что их надо заказывать в Москве. Напишите прямо сейчас, что и в каких количествах вам необходимо, и утром мой человек отправится в Москву.

– А я, батенька, все уже написал. Вот: три реактива. Рене, Фреде и Манделена, по двадцать золотников каждого. Проверим все возможные варианты. Я погорячился тогда насчет кониина. У стрихнина – алкалоида рвотного ореха и дигиталина – алкалоида красной наперстянки схожие с ним симптомы.

– Послезавтра утром все будет у вас на столе. Засим – откланиваемся!

Алексей оказался дома в половине третьего ночи, а в девять утра, не выспавшийся и хмурый, уже изучал указ об отставке поручика Василия Гаранжи. Сам поручик в это время в приемной ожидал вызова на допрос.

Лыков внимательно читал строки указа, изучал почерки, чернила, характерные служебные обороты. Потом занялся печатью, которая заверяла в самом конце документа подпись командира полка и скрепу адъютанта. Лизнул палец, приложил к оттиску, и на его коже остался едва заметный черный след.

– Есть, Павел Афанасьевич! Это не мастика, а сажа. Переводили с копченого стекла.

– А в записях как?

– Указ пишется на основе послужного списка, форма которого строго определена. В списке ставятся жалованье и два вида дополнительного довольствия: столовые и квартирные деньги. А здесь записаны также и порционные. Это нарушение. И еще: по окончании Елисаветградского юнкерского училища Гаранжи был выпущен в 16-й Мингрельский гренадерский полк. Хороший, кстати сказать, полк… В 13-ю роту!

– Ну и что?

– Правильное название – не 13-я, а 1-я стрелковая. В пехотных полках по случаю войны ввели четвертые батальоны, но сделали их четырехротными. А раньше было три батальона по пять рот в каждом. Из них четыре роты линейные, а одна – стрелковая, с тем же номером, что и батальон. То есть линейные роты имели номера с 1 по 12, а стрелковые – с 1 по 3. Когда Гаранжи вышел в полк, война уже закончилась, и снова вернулись к прежним наименованиям. Тот, кто подделывал формуляр, этого не знал. И вообще, указ писал не офицер. Человек, имеющий некоторое представление о воинском документообороте, но не офицер.

– Юнкер?

– Может быть. Тогда этот юнкер, скорее всего, наш Гаранжи, выдающий себя за отставного поручика. Но подделка мастерская: четыре разных почерка. У Василия талант!

– Не будем сейчас тыкать его в ошибки формуляра, сделаем вид, что мы этого не заметили. Пошлем формальный запрос в полк, а Форосков произведет настоящую проверку на месте. Зови нашего красавца.

Гаранжи сегодня действительно оказался еще великолепнее, чем вчера. Зелень со щек исчезла, так же как и суетливость. В модном переходном костюме, безукоризненно вежливый, но преисполненный достоинства, Василий Георгиевич охотно ответил на все заданные сыщиками вопросы. Рассказал он при этом следующее.

В конце ноября прошлого, 1879 года, когда Гаранжи служил подпоручиком в Мингрельском полку, у него вышло столкновение с батальонным командиром майором Риппсом. Тот стал навязчиво ухаживать за его единственной и любимой сестрой Еленой. А когда получил отпор, принялся распускать в отношении барышни грязные, оскорбительные слухи. Подпоручик потребовал от майора объяснений, Риппс ответил грубостью и угрозой военного суда. Ну и получил по морде…

– Понимаете, господа, – объяснял Гаранжи, – он старше меня на три чина. Стало быть, дуэль между нами невозможна, вот майор и счел себя в безопасности. Общество это сознавало и было на моей стороне. Поэтому удалиться из полка предложили нам обоим. Когда мы оказались на положении статских, я тут же прислал Риппсу форменный вызов. Так он сбежал из Тифлиса менее чем за сутки! Чем доказал свою трусость. А мне, в знак косвенного признания моей правоты, даже присвоили при отставке следующий чин поручика.

Оказавшись без службы, Василий Георгиевич приехал в Нижний Новгород к полковому другу Ивану Турусову, служащему лесничим Шуваловской дачи. Четвертый месяц он живет на служебной квартире лесничего в селе Молитовка и ищет места. Ведет весьма скромный образ жизни на те средства, что достались от умерших родителей – они с Еленой сироты. Денег хватит еще примерно на год. Но ему уже обещана хорошая должность на железной дороге, которая освободится к осени!

– Где мы можем получить подтверждение вашей истории?

– В полку. Но там, скорее всего, ответят отпиской: вышел в отставку по семейным обстоятельствам. Не станут же они рассказывать про драку между офицерами… Лучше запросить мужа моей сестры, статского советника де Рошефора. Елена недавно вышла замуж… Де Рошефор – серьезный человек, занимающий ответственную должность в канцелярии кавказского наместника. Он врать не станет! Проживают супруги в Тифлисе, на Головинском проспекте, в собственном доме.

– Как и когда вы познакомились с Бурмистровыми?

– В декабре прошлого года, вскоре после приезда, в той же Молитовке. У них там хорошая дача, на которой можно жить даже зимой. Стоит она через дорогу от квартиры Турусова. Как раз случилось Рождество, нас по-соседски позвали в гости, завязалось знакомство. Иван Михайлович сразу проявил ко мне участие; именно он, царствие ему небесное, и приискал мне место на дороге. Как теперь будет с этим местом? Обманут ведь…

– Отношения стали близкими?

– А что вы имеете в виду? – вскинулся Гаранжи.

– Положение друга семейства – это отношения достаточно интимного свойства. Вы – молодой интересный мужчина – оказались вхожи в дом, где муж старше своей жены на тридцать пять лет. Согласитесь, это вызывает вопросы.

– Наверное, вы правы – подобные вопросы неизбежны. Но это были чисто дружеские отношения, честное слово! Иван Михайлович любил давать советы, а я любил их слушать и принимал с благодарностью. Поэтому, думаю, он мне и помогал столь охотно. Некоторым он, я знаю, своими советами надоедал, а мне нет.

– Анастасия Павловна тоже советы давала?

Гаранжи замялся, потом, смущаясь, сказал:

– Анастасия Павловна очень добрая и порядочная женщина. Я, конечно, общался много и с ней тоже, и… у меня сложилось впечатление, что Иван Михалыч не против этих наших бесед. Он же неглупый был человек и понимал… У него возраст, и дела времени много отнимали… А тут молодая женщина, живая, ей развлечения необходимы! И уж лучше это буду я, человек воспитанный, не испорченный, и – назовем вещи своими именами – зависимый, ожидающий по его милости места. Я это чувствовал и ничего плохого в том не видел! Бурмистров и деньгами меня иногда выручал. Немного и не часто; часто я не позволял, но случалось. Я остался должен ему сто семьдесят рублей. Вообще же, поймите: трудно в чужом городе одному, без знакомств, без уголка, где тебе рады. И дом Бурмистровых стал для меня таким уголком! Понимаю, что злые языки все могут переврать, и даже неизбежно переврут. Возможно, уже и переврали. Но вы разберитесь, господа, разберитесь!

– Мы разберемся. Что за «злые языки» вы имели в виду?

– У Ивана Михайловича есть брат, Дмитрий Михайлович. Эдакий патриций купецкого розлива: властный, себялюбивый, почитающий свою персону выше других. А у него имеется жена, столь же эгоцентричная особа, да еще и из рода Рукавишниковых. Вот им я точно не нравился!

– Почему же?

– Да в рот патрицию не смотрел. А главное, к Ивану Михайловичу с уважением относился, а они его за дурачка считают. Считали… А он был порядочный и сериозный человек, отнюдь не расположенный дозволять кому бы то ни было резвиться за его спиной и дурачить.

– Хорошо. Перейдем к перепелам. Откуда они взялись?

– Я привез, из Тифлиса. Купил их дюжину перед отъездом, уже забитых и замороженных, кое-как доставил в Нижний, положил Ивану на ледник. Турусов большой их любитель. Мы с ним штук шесть за зиму истребили, и ничего с нами не случилось; перепела как перепела. Я поэтому и не опасался… Вчера днем привез три тушки из Молитовки в дом к Бурмистровым, еще несколько осталось. Возьмите их, кстати, для анализа!

– Возьмем. У кого именно вы купили птиц?

– Бог его знает, не помню. На базаре, у какого-то аджарца, там их много и все с перепелами.

– Последний вопрос на сегодня, Василий Георгиевич. Вы не знаете, как было составлено завещание Бурмистрова?

– Хгм… Об этом лучше спрашивать Анастасию Павловну. Я не посвящен в детали, но знаю, что до последнего времени завещания не было вообще. И ее это беспокоило. Упоминаемый мною Дмитрий Михайлович Бурмистров хоть и младший брат, но семейное дело держит в кулаке; Иван Михайлович был у него на подхвате. Отношения между деверем и снохой не заладились с самого начала, он считал ее выскочкой и не ровней их фамилии. Жена его, Варвара, урожденная Рукавишникова, и вовсе ее ненавидела. Случись что, они раздели бы вдову как липку – все концы у них! Я дважды был свидетелем того, как Анастасия Павловна говорила об этом с Иваном Михайловичем. В первый раз муж осерчал, даже запретил жене заикаться на эту тему, сказал, что помирать не собирается. Но, как говорится, ночная кукушка дневную перекукует, и вторая при мне беседа была уже другой. Из нее я догадался, что завещание господин Бурмистров составил и права супруги там должным образом защищены. Анастасия Павловна при мне лобызала Ивана Михайловича, благодарила, и он также был, видимо, доволен восстановлением семейного мира. Но все равно лучше прочих об этом расскажет сама вдова. Какое ужасное слово, бр-р…

– А кто их нотариус?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Довольно для первого раза, Василий Георгиевич. Я попрошу вас сообщать в полицию о всех предполагаемых вами отлучках. Это не домашний арест, отнюдь, но мы ведем расследование смерти человека и еще не раз будем встречаться с вами по этому печальному поводу.

– Слушаю-с.

– Сейчас подождите в приемной господина Лыкова, он через минуту освободится, и вы поедете с ним в Молитовку за оставшимися птицами.

Гаранжи откланялся и вышел.

– Как он тебе сегодня? – спросил Благово Алексея.

– Гораздо лучше, чем вчера. Держится естественно и с достоинством, которое трудно сохранить в его теперешнем положении. Он же понимает, что является главным подозреваемым. Я начинаю думать, что действительно произошла трагическая случайность. Гаранжи вызывает даже сочувствие: один, в чужом городе, без средств, без места, теперь еще и с пятном на репутации…

– Да, Василий Георгиевич умеет нравиться и делает это как профессионалист. Ты замечал, что есть люди, сознательно пытающиеся нравиться? Он как раз из таких. Я убежден, что Гаранжи убийца. Ты давеча хотел мотив; теперь он у нас имеется.

– Завещание?

– Разумеется. Ты знаешь, как поступает наше законодательство в случаях, когда супруг умирает, не оставив волеизъявления?

– Нет.

– В этом вся суть! Вдове гарантирована только четвертая часть движимого имущества, и ничего более. А если у покойного не было денег в шкатулке или на банковском счете и он не конезаводчик? Если его капитал – в паях обществ, в фабриках и доходных домах, в земельных участках, наконец, то все это достается прямым родственникам за вычетом жены.

– То есть тому же Дмитрию Михайловичу Бурмистрову.

– Да. Их двое братьев, родители давно умерли, а детей Анастасия Павловна родить не успела. Богатства же семейства Бурмистровых заключаются в их торговом доме – они крупнейшие мануфактуристы Нижнего Новгорода. Кроме того, им принадлежит большая доля в железоделательном заводе Рукавишниковых, что в Канавине. А еще три магазина на ярмарке и в Гостином дворе и два доходных дома. Из всего этого, при отсутствии волеизъявления, вдове не досталось бы ни копейки. Нам необходимо срочно найти завещание и допросить нотариуса, его скрепившего, как все было на самом деле.

– Вы полагаете, Анастасия сдонжила мужа составить духовную в свою пользу, а потом вскорости отравила его с помощью Гаранжи, чтобы жить затем с этим красавцем на положении богатой вдовы?

– Да.

– Не вяжется, Павел Афанасьевич. Наш поручик что, заранее предполагал, что ему в Нижнем понадобится кого-нибудь прикончить? И потому прихватил с собой с Кавказа ядовитых перепелов?

– Ну, это он тебе сказал, что привез их с собой с Кавказа в самый приезд сюда. А не получил пару недель назад с оказией… Допроси лесничего, проверь почту поручика. Поговори с соседями по Молитовке – люди наверняка судачили по поводу визитов бывшего офицера к молодой жене старого мануфактуриста. Пока ясно одно: указ об отставке поддельный и наш лихой поручик Гаранжи может оказаться беглым каторжником Ивановым.

– Возражаю, Павел Афанасьевич. Затевать такое дело, как убийство под видом случайного отравления с целью получения наследства… Он не мог не предполагать, что мы вывернем наизнанку все его прошлое. Может быть, наш адонис и не поручик в отставке, а портупей-юнкер, выгнанный за развратное поведение, но он точно Гаранжи.

– Это нам выяснит Форосков. Завтра утром пусть выезжает в Тифлис. У меня там есть старый должник: сейчас он помощник обер-полицмейстера Тифлиса. То, что надо. В 1876 году Вано Мачутадзе приезжал к нам на ярмарку и здесь у него украли жену.

– Жену? У нас в Нижнем?

– Да. Это здесь людоворовство, слава богу, не развито, а на Кавказе, сам знаешь, обычное дело. Вано служил тогда частным приставом и расследовал убийство князем Кипиани своего камердинера. И, чтобы помешать делу, князь похитил его супругу. Мачутадзе с ума сходил оба дня, что я искал людоворов. А когда нашел, муж отправился со мной на приступ (женщину укрывали на расшиве, за Песками) и зарубил своей «гурдой» двоих бандитов. Представляешь? Вбежал на палубу – и, безо всяких разговоров, в капусту… У нас за такое – сразу бы под суд, а на Кавказе Вано повысили в чине! Так что я дам Фороскову письмо к Мачутадзе, и тот окажет всю необходимую помощь. А сейчас иди. Скатайся с Гаранжи в Молитовку, допроси всех кого надо и завези оставшихся на леднике перепелов Милотворскому. А я поговорю с молодой вдовой и ее нотариусом. Ежели успею, то и с «патрицием», то бишь младшим Бурмистровым. Все, до вечера!

Беседа со вдовой заняла у Благово около часа. Пришедшая уже в себя, та оказалась все такой же некрасивой, какой была и вчера. Молодая – двадцати лет от роду – она не обладала даже тем, что есть у всех в этом возрасте, – обаянием юности. Тучная, пресная и не очень умная, Бурмистрова подтвердила рассказ Гаранжи и о перепелах, и о завещании. Причем слово в слово. Сделалось очевидным, что она играет роль в пьесе, умело написанной отставным поручиком. Вдова долго обдумывала каждое слово (видимо, вспоминала инструкции «друга дома»), отвечала путано и косноязычно. Однажды, проговорившись, она назвала Гаранжи Базилем; упоминая о нем, Анастасия Павловна сбивалась с дыхания и краснела.

Окончательно все прояснилось для Благово, когда вдова назвала фамилию их семейного нотариуса – им оказался убитый Антов! Как только это прозвучало, коллежский советник остановил ее и вышел на подьезд. Подозвал городового от экипажа и приказал:

– Лети сей же час в Молитовку, там мой помощник опрашивает обывателей. Разыщи его и передай приказ: немедленно сделать внезапный обыск на квартире лесничего Турусова в поисках улик убийства стряпчего. Понял? Пулей!

После чего вернулся в гостиную, уселся напротив вдовы, пристально посмотрел ей в глаза и спросил:

– Значит, завещание существует?

– Да, я же вам говорила…

– И где оно сейчас?

– У Парфена Семеновича в конторе.

– А где сам Парфен Семенович?

– Где ж ему быть? В конторе, полагаю, сидит, на Рождественской улице.

– Вы будто бы и не знаете, что с Антовым случилось несчастье?

– Какое несчастье? – неумело разыграла удивление Бурмистрова. – Что-то вы недоговариваете, господин коллежский советник. На нехорошее намеки делаете… Я теперь беззащитная вдова, меня каждый обидеть может. И не стыдно вам пользоваться чужим горем?

– Стыдно, сударыня, должно быть вам. Зарубили бедного стряпчего топором, мужа отравили под видом несчастного случая, подделали завещание – и думаете, это все сойдет вам с рук?

И тут вдова сильно удивила сыщика. Он ожидал истерик, ложного возмущения или угроз нажаловаться государю, но ничего этого не было. Анастасия Павловна откинулась на спинку дивана, посмотрела на коллежского советника вызывающе спокойно и сказала:

– А вы сумеете доказать хоть что-нибудь из того, что сейчас наговорили?

– Обещаю вам, сударыня, что докажу все.

– То-то вы с Лельковым обмишурились – весь город до сих пор смеется… И со мною так же обмишуритесь! Вот что я вам скажу, господин Благово: когда поймаете нас с Базилем за руку, тогда я буду принуждена слушать ваши дерзости. А до той поры – попридержите язык. Не то я в суд подам за клевету!

– Стало быть, завещание у Подгаецкого?

– Ну, если вы говорите, что с Парфен Семенычем случилось какое-то несчастье, значит, тогда бумаги у Андрея Александровича.

– А свидетели небось Гаранжи и Турусов?

– Нет, только Турусов. Это допускается по закону, ежели есть нотариус с помощником.

– И Парфен Семеныч за несколько дней до своей смерти заверил духовную вашего супруга?

– Насчет смерти, повторяю, я не знаю ничего, а духовную Антов заверил. Честь по чести. А Подгаецкий занес в журнал и взял с моего мужа гербовый сбор. Спросите у него, он подтвердит.

Благово молча встал и вышел вон. Мрачный, он вернулся в управление и обнаружил у себя на столе визитную карту младшего Бурмистрова, Дмитрия Михайловича.

– Не захотел задержаться ни на минуту, – пояснил секретарь. – Велел передать, что ждет вас на дому с двух до трех для важной беседы, а адрес, мол, они знают.

Место жительства богача и впрямь было широко известно. Эти Бурмистровы жили неподалеку от тех, в новом роскошном особняке на Жуковской. Во весь квартал до Волжской набережной тянулся еще более роскошный сад с оранжереями, фонтаном, пальмами в кадках и двумя живыми павлинами, гулявшими по дорожкам. Видимо, Дмитрий Михайлович решил сразу обозначить скромному начальнику отделения кто сколько стоит.

– Так… Немедленно вызвать ко мне этого третьего павлина на допрос, завтра к половине седьмого утра. Повесткой, врученной городовым под расписку. В повестке указать, что, буде не придет, его доставят сюда силой. Совсем третье сословие распоясалось… Что с нами будет, когда они дорвутся до власти?

До обеда Благово занимался Подгаецким и завещанием. Текст последнего, привезенный помощником нотариуса по требованию полиции, гласил:

«Составлено 10 мая 1880 года в конторе стряпчего Антова П.С., что по улице Рождественской, в доме Обрядчикова, во втором этаже, в присутствии одного свидетеля.

Мною, Иваном Михайловичем Бурмистровым, составлено и подписано сие духовное завещание о ниже следующем.

Все мое движимое и недвижимое имущество без изъятий остается моей любимой супруге Анастасии Павловне в полное безраздельное владение.

В течение года после моей кончины вложить ей в кредитные учреждения двадцать пять тысяч рублей на поминовение в пользу священноцерковнослужителей, монастырей и в богоугодные заведения по ея, Анастасии Павловны, выбору. С тем, однако, чтобы упомянутые двадцать пять тысяч рублей оставались в бумагах, а пользоваться только процентами с них.

Пятьсот рублей подарить приюту графини Кутайсовой, коего я являюсь одним из попечителей.

Особо внести в кредитные учреждения капитал в десять тысяч рублей, с перечислением процентов от них в пользу города Нижнего Новгорода на устройство казарм.

Иван Бурмистров.

Свидетелем был государственный лесничий губернский секретарь Иван Петрович Турусов.

Писал завещание нотариус потомственный почетный гражданин Парфен Семенович Антов, заверил помощник его личный почетный гражданин Андрей Александрович Подгаецкий».

– Ну-с, господин Подгаецкий, расскажите теперь, как все было на самом деле.

– Да так вот и было, как всегда такие дела случаются. Где-то в начале февраля Бурмистров приехал к Парфену Семеновичу и попросил дать разъяснения, что станет с его капиталом, ежели вдруг он умрет без завещания. Антов, конечно, ответил: четверть движимого имущества вдове, а все остальное – его брату, Дмитрию Михайловичу. На это Иван Михайлович сказал, как будто про себя: «Значит, меня не обманули».

– Что, по-вашему, это означало?

– Видите ли, Анастасия Павловна не пользовалась симпатией тех Бурмистровых, а между тем именно Дмитрий Михайлович держал в руках семейное дело. Для нее была явная опасность остаться после смерти мужа нищей, и кто-то из знакомых об этом сказал.

– Гаранжи?

– Что «гаранжи»?

– Вы не знакомы с отставным поручиком Василием Гаранжи?

– Не имею чести.

– Ладно, пойдем дальше. Эта беседа состоялась в первых числах февраля. А десятого марта Иван Михайлович приехал со свидетелем и надиктовал завещание?

– Да. Он приехал перед обедом. С ним был некий Турусов, лесничий Шуваловской дачи. Бурмистров потребовал немедленно сделать его духовное завещание и законным образом зарегистрировать его. Парфен Семеныч быстро составил текст на основе устных указаний завещателя и переписал его своей рукой. Так положено, ежели это в конторе делается, а не у себя дома на смертном одре, например.

– Я знаю, продолжайте.

– Да все уже. Я внес необходимую запись в реестр, взял пошлину…

– Господин Подгаецкий, вы настаиваете на своих показаниях? Вам известна уголовная ответственность за ложные сведения следствию? А за соучастие в убийстве?

– Потрудитесь пояснить, господин коллежский советник, что вы имеете в виду? – агрессивно, без тени смущения парировал помощник нотариуса.

– Вы понимаете, чем рискуете? Гаранжи уже убил двух человек. Вы следующий – он не оставит в живых такого свидетеля.

Щеки у Подгаецкого порозовели, в глазах мелькнуло на миг сомнение, но тут же ушло.

– Я готов повторить свое показание под присягой. Сверьте почерки!

– Наука еще не умеет безошибочно отличать подделку почерка, и вам это известно. Есть другие доказательства?

– Доказательство – это мои слова. А у вас есть чем их опровергнуть?

– Пока нет.

– В таком случае, господин коллежский советник, позвольте откланяться.

Так Благово потерпел второе поражение подряд. Неужели будет, как тогда с Лельковым? Бурмистрова говорит – весь город смеется… А что поделаешь? Не отправишь же человека на каторгу, не имея доказательств. Может быть, Лыков нароет что-нибудь в Молитовке? Но Павел Афанасьевич уже почувствовал руку хорошего организатора всего этого преступления. Гаранжи – больше некому. Вон как этих двоих срепетировал: не подкопаешься!

Начальник сыскной полиции взял лист бумаги и записал основные направления следствия. Обыск на даче, встреча с Бурмистровым-младшим, разыскания на Кавказе. И самое главное – допрос кухарки. Если будет доказано, что перепелов готовили в разной посуде – Гаранжи конец!

Размышления его прервало появление подполковника Курилло-Сементовского, помощника полицмейстера, красавца и первого в городе бабника.

– Паша, – спросил он, располагаясь на диване (Благово спал на нем, когда ночевал в управлении), – что у тебя случилось с Дмитрием Бурмистровым?

– Вызвал его на завтра на допрос. А что?

– Он только что ушел от меня. Донельзя возмущенный! Якобы ты грозил привести его в управление полиции силой.

– И приведу, если не явится сам. Представляешь, этот нахал передал через секретаря, что ожидает меня для беседы у себя дома. И время назначил: с двух до трех. Каково?

– Недурно пущено. К нему домой и я бы не поехал. У Бурмистрова садовник получает столько же, сколько мы с тобой, вместе взятые.

– Не может быть! – ахнул Благово. – Садовник – как два подполковника? Это ты загнул, мон шер.

– Зуб даю! Вот у тебя какое содержание?

– Полторы тысячи жалованье, затем квартирные, и еще на дрова и на свечи. На круг выходит около двух тысяч рублей.

– Ну, и у меня примерно столько же. То есть собственно жалованья мы с тобой имеем на двоих три тысячи. Именно столько получает бурмистровский садовник-немец, и это – на всем готовом!

– Вот и лови им после этого убивцев, – пригорюнился Благово. – А помрешь нищим… Ладно, Митрофанчик, – царю-батюшке виднее. Давай выпьем чаю. С горя.

После чаепития Курилло-Сементовский ушел к себе наверх, а вместо него появился ротмистр Фабрициус. И тоже передал стенания Дмитрия Бурмистрова на невежливость начальника сыскной полиции! Похоже, мануфактурщик объезжал весь город с рассказами о нанесенной ему обиде. Благово посмеялся, но и порадовался про себя, что Кутайсов уже не губернатор. К новому начальнику губернии «патриций» втереться еще не успел. Ну, получит он завтра щелчка по носу…

Уже в темноте вернулся Лыков и привез с собой Турусова. Три оставшихся перепелиных тушки он вручил Милотворскому. Как и ожидалось, обыск квартиры лесничего ничего не дал: окровавленных топоров не обнаружили. Обитатели Молитовки полиции избегают, на вопросы отвечают через силу и весьма ненаблюдательны. Да, приехал долговязый, хорош собою и поселился у лесного человека. Да, ходили они вместях к Бурмистровым. А куда им еще в деревне ходить? К бабке-знахарке или к Архипу-пьянице? Единственное общество здесь – это дача мануфактурщика. А уж что там делалось, на даче-то, мы того не ведаем…

Павел Афанасьевич допросил Турусова, но без вдохновения. Он знал, что и здесь удачи не поймать. Действительно, «лесной человек» очень спокойно и немного заученно подтвердил все, что уже было известно сыщикам, с несколькими лишь мелкими подробностями. На вопрос, во что был одет Иван Бурмистров, ответил без запинки. Чувствовалась та же знакомая рука организатора. Гаранжи придумал систему взаимоподтверждающих показаний, когда свидетели, сговорившись, подкрепляют друг друга. Конечно, полиция могла бы за несколько недель непрерывных допросов и очных ставок расколоть этот фронт – и Турусов, и особенно Бурмистрова не выглядели людьми с сильной волей. Но сделать это можно, лишь разъединив и изолировав всех четверых участников дела, то есть арестовав их. А кто же даст ордер на арест? Никаких формальных для этого оснований сыскная полиция не имела.

Отпустив лесничего, Благово с Лыковым еще долго изучали завещание покойного Бурмистрова. Они отобрали образцы деловых бумаг и сличали руку Ивана Михайловича, стремясь обнаружить подделку. Очень похоже! Присяжные даже и не усомнятся. Тот, кто это сделал, замечательный копиист. Известно: русская земля полна талантами. Такими, что у себя на кухне двадцатипятирублевый билет нарисуют не хуже, чем в Экспедиции заготовления государственных бумаг…

Посланный на поиски кухарки Титус так до конца дня и не появился. Видать, уж очень глубоко зарылась проклятая баба…

В половине седьмого утра, когда Павел Афанасьевич допивал свой чай, секретарь ввел в его кабинет «патриция». Коренастый, с лысиной и животом, с хитрыми и умными глазами, мануфактурщик начал с извинений за свое вчерашнее поведение. Бес, мол, попутал: сильно переживаю потерю брата… Благово кивнул и без долгих экивоков спросил:

– Ваш брат не обладал ведь сколь-нибудь значительным движимым имуществом?

Бурмистров несколько секунд молчал, словно не веря своим ушам, потом вскочил:

– Значит, вы все поняли?

– Садитесь. Понял-то я все, доказать ничего пока не могу.

– Хорошо уже то, что вы столь умны, господин Благово. Признаться, я был худшего мнения о нашей полиции. Завещание она вам уже предъявила?

– Да, но не она, а помощник убитого ими Антова – он тоже в деле. Как и ожидалось, все вдове. И есть свидетели, что Иван Михайлович лично подписал духовную. Почерк, естественно, подделан, но мастерски.

– Как же теперь быть? Вы же видите: убийцы, душегубы пируют на могиле… И мы ничего не можем им предъявить?

– Нужны улики.

– Там сговор? Они свидетельствуют друг за друга?

– Несомненный сговор, но очень умный – придраться не к чему.

– Посадить их на хлеб и воду! Допрашивать без сна и отдыха!

– Для ареста нет формальных оснований. Такое бывает в нашем деле, господин Бурмистров. Мы же не опричники – для нас существует закон.

– Да, это им все можно… Значит, как с Лельковым?

– Ну, это лишь пока. Гаранжи хитер, но все предусмотреть трудно. Мною послан агент на Кавказ, для собирания сведений о его прошлом. Мы ищем кухарку, что готовила то смертельное варево – она самый важный свидетель. Вы тоже могли бы нам помочь.

– Каким же образом?

– Подгаецкий явно подкуплен. Но с вашими капиталами…

– Понял! Вы предлагаете мне его перекупить?

– Да. Сколько вдова с поручиком могли ему дать? Предложите вдвое, втрое больше и все равно останетесь в выгоде. Там корысть, жадность и ничего другого. Интересы помощника нотариуса узки и материальны, сыграйте на этом. Анастасии Павловне есть что терять, а этому хлюсту – только репутацию.

– Я, кажется, даже знаю, за какую сумму продался Подгаецкий. У брата из стола пропали непрерывно-доходные четырехпроцентные билеты Государственной комиссии по погашению долгов. Общая стоимость бумаг – пятьдесят тысяч рублей. Я был там вчера, говорил с этой стервой и обыскал весь дом, невзирая на ее визг. И билетов не нашел!

– Полагаю, доля Ивана Михайловича в семейном деле стоит существенно дороже.

– Она оценивается в полтора миллиона. И вы правы: сколько бы ни запросил этот гаденыш, лишь бы сообщил правду – я все равно окажусь в выигрыше.

– Займитесь этим немедленно, а я продолжу свои поиски. О чем я вам рассказал – никому ни слова!

– Понимаю, господин Благово, и ценю ваши усилия. Будьте уверены, они не останутся без вознаграждения.

– То есть? – насторожился коллежский советник.

– Что ж тут непонятного? Барашка в бумажке поднесу, из руки в руку; никто и не узнает.

– Господин мануфактурщик! – рявкнул Благово. – Если еще хотя бы раз вы скажете мне такое, обещаю: пойдете под суд за оскорбление представителя власти. Два месяца арестного дома! С метлой в руках…

Бурмистров выскочил из кабинета, как пробка из шампанской бутылки.

Утром 2 апреля, после трехдневного отсутствия, в управлении появился Титус. Он зарос щетиной и имел усталый вид. Яан нашел и привез с собой бурмистровскую кухарку, ту самую, что готовила злосчастных перепелов.

Кухарка оказалась бесцветной, самого мещанского вида, женщиной лет тридцати пяти, с круглым лицом и упрямыми глазами. Звали ее Евдокия Киенкова. Оставив свой трофей в приемной, Титус сначала зашел к Благово один и доложил:

– В Лыскове обнаружилась. Легкой беседы не будет: ее хорошо подговорили, как надо отвечать. И подкупили притом. Позавчера Евдокия приобрела мясную лавку на главной улице и выложила за нее пять тысяч рублей.

– Ого! И как она объясняет, откуда у нее такие деньги?

– Дозвольте ее завести, пусть сама расскажет. Но мы с ней намучаемся!

Благово вздохнул и приказал впустить.

Титус не ошибся в дурных предчувствиях. Целый час Киенкова выдерживала допрос начальника сыскной полиции и ни разу не сбилась. В самом главном пункте своих показаний она стояла особенно твердо. Дичь, сказала Евдокия, была приготовлена в одной большой утятнице, все три тушки вместе.

– Как же они туда поместились? – пытался смутить кухарку Благово.

– Да мы в них зайцев жарим, ваше высокоблагородие, и ничего, убираются.

– А откуда у тебя деньги на покупку мясной лавки? Пять тысяч – очень порядочная сумма.

– Хозяйка дала, Анастасия Павловна.

– За какие такие заслуги? Нешто кухаркам такие деньжищи кто дарит за просто так?

– Она сказала – никто мне не поверит, что это не я отравила Ивана Михайловича, и много мне придется вынести теперь мук и наветов. И видать, что не ошиблась! Вот и вы, ваше высокоблагородие, меня в том обвинить хотите. Анастасия Павловна, добрая душа, дай ей Бог здоровья, все предвидела. Тебе, Евдокия, сказала она, лучше будет уехать в свое Лысково. И жить там тихохонько; здесь, в Нижнем, ты никакой службы уж больше не найдешь. Потому – пятно на тебе. И дала мне денег на обзаведение – их у нее теперь много…

– И ты думаешь, суд в это поверит? Разве не понятно всем, что такие деньги платят только за молчание, за сокрытие преступления?

– А придется поверить, барин. Вы спросите у хозяйки – она подтвердит!

– Она-то, конечно, подтвердит. Евдокия, послушай меня внимательно. Ты затеяла худое дело, противухристианское. Анастасия Павловна Бурмистрова вместе с Гаранжи – убийцы. На них кровь двоих человек. А ты, православная, их покрываешь. Врешь мне прямо в глаза – мы оба это знаем. Готова ты присягнуть на Священном Писании, что дичь готовили в одной посуде?

Киенкова смутилась и надолго замолчала. Видимо, разные чувства боролись в ней в тот момент. Павел Афанасьевич внимательно наблюдал это, но тоже молчал. Все решится здесь и сейчас – или-или… Никакие дополнительные слова не помогут, только навредят. Человек решает, гореть ли ему в аду…

Через минуту кухарка подняла голову и посмотрела сыщику прямо в глаза. Щеки ее стали пунцовыми, но взгляд не был смущенным, скорее, наоборот.

– А вы знаете, ваше высокоблагородие, каково это нам, девушкам, в кухарках-то быть у чужих господ? И такие разные бывают господа… Что я вытерпела от них, и говорить стыдно. Тяжелая у нас, у прислуги, жизнь, просвету не видать, и нищей помирать. Горе свое, а веселье краденое… А тут я сама себе хозяйка! Лавочка дает достаточный доход. И еще: человек ко мне сватается. Солидный, непьющий. Вдовец, и тоже свое дело в Лыскове имеет. А вернусь я назад в кухарки, думаете, станет он на мне жениться? Возраст опять у меня, скоро совсем старая стану, никому не нужная. Детишек понянчить хочется. Нет! Ничего я вам не скажу.

– Значит, за золото душу свою продаешь, Евдокия? Бессмертную душу. Где же тогда правда, ежели убийцы без наказания останутся?

– А правды, барин, на этом свете никогда и не было. Разве только для вас, господ, но не для нас. Нет! Коли судьба решила, так тому и быть. Сама-то ведь я никого не убила! Геенны вашей, может, еще и нет, а лавочка мясная есть. Главное же – детишек хочу. А вы меня последнего счастья лишить желаете. Каждый человек обязан допрежь всего об себе думать. Такие карты нам, нищете, единый раз в жизни выпадают. Ничего я вам не скажу…

С тем Киенкова и ушла. Сейчас сбегает к своей бывшей хозяйке, отчитается – и опять в Лысково, торговать мясом. Благово понимал, что отпускает главного свидетеля. Как же заставить проклятую бабу сказать правду?

– Смотри, Евдокия, – предупредил ее сыщик уже на пороге, – будь теперь осторожна. Ты им живая не нужна, и убийцы так это не оставят. А вдруг тебя совесть заест? Всякий раз, как станешь отныне на улицу выходить, оглядывайся внимательно по сторонам; такая тебе плата за вранье.

– Ништо; убьют, так хоть богатую!

– Насчет денег зря боишься – их тебе даст Дмитрий Михайлович Бурмистров. Ежели скажешь на суде правду. Он желает наказать убийц своего брата и готов за это хорошо платить. Встреться с ним, поговори. То будут честные деньги, и лавка при тебе останется, и жених. Подумай!

Киенкова молча кивнула и вышла. Вечером Благово доложили, что она действительно заходила к молодой вдове и пробыла там около часа. От встречи с Бурмистровым-младшим кухарка отказалась наотрез и уехала обратно в Лысково.

До конца дня коллежскому советнику сделались известны некоторые новые обстоятельства.

Во-первых, пришел доктор Милотворский с результатами анализов. Ивана Бурмистрова убили кониин и коницетин, в больших количествах содержавшиеся в мясе одной из съеденных перепелок. Это значит, что она питалась плодами болиголова или ее выкармливали этой отравой сознательно. Такой же яд Милотворский обнаружил еще в одной птице из числа тех, что сняли с ледника в Молитовке. Остальные перепела оказались безвредными.

Затем в кабинете Благово появился возбужденный «патриций». Он обстоятельно поговорил с Подгаецким, но безуспешно. Не помогли ни посулы, ни угрозы – помощник нотариуса отказался менять показания.

– Сто тысяч предлагал! – восклицал Бурмистров, описывая беседу в лицах. – На всю жизнь ему бы, аспиду, хватило. Не понимаю…

– Если бы Подгаецкий взял от вас эти сто тысяч, то сделался бы богатым рантье. Но – с клеймом преступника, предавшего за деньги своих сообщников. Пришлось бы уезжать из Нижнего… А так он – просто богатый нотариус. Не сообщник убийц, поскольку суд этого не доказал, а честный человек. Клиентура по большей части останется – мало кто отшатнется. Более того: у нас на Руси любят ловких людей, еще и новые придут!

– Что же теперь делать? Вы говорили с кухаркой?

– Говорил, и тоже без толку. Ей дали пять тысяч, баба уже купила на них в Лыскове мясную лавку и собирается выйти замуж.

– Она отказалась со мной встречаться. Я передавал ей, что заплачу вдвое больше, чем те, ежели скажет правду. Не захотела.

– По тем же причинам. Лавка уже есть, и жених тоже. А пойдут суды да разговоры, жених и передумает. В Лыскове же второго можно и не найти. Нужен какой-то сильный ход…

Бурмистров ушел, а вскоре секретарь принес первую телеграмму из Тифлиса от посланного туда старшего агента Фороскова. Тот сообщал:

«Василий Гаранжи отчислен год назад из Елизаветградского пехотного юнкерского училища за нанесение подложной передаточной подписи на соло-вексель. Офицером никогда не был. Продолжаю розыски».

Благово срочно позвал своего помощника и показал ему телеграмму. Однако Лыков никакого энтузиазма не проявил.

– Ну и что? Убийца выдает себя за офицера, будучи отчисленным юнкером. Мы это предполагали и без телеграммы. Сколько у нас положено за присвоение не принадлежащего звания? Ежели без последствий, то два месяца исправительно-арестантского отделения. Вдова дождется своего Базиля – баба влюблена в него без памяти, – и они продолжат наслаждаться богатой жизнью. Через год обвенчаются, еще через два с ней произойдет несчастный случай. В другом городе, где не будет нас. Полтора миллиона Ваську, думаю, хватит до конца жизни…

– А подделывание векселей?

– Косвенная улика, сама по себе ничего не значащая. Что именно Гаранжи подделал завещание, мы тоже предполагали. Пусть Форосков копает дальше. Где жил этот год лжепоручик? Не было ли с ним ранее чего-нибудь похожего? Если выяснится, что кто-то из его прежних знакомых уже травился перепелами, вот это серьезно!

– Ты прав, – мрачно констатировал Благово. – Телеграфируй свои соображения Фороскову и ступай домой, уже поздно.

– А вы?

– Посижу еще часок, подумаю, как нам разговорить Киенкову. Иди…

Когда утром следующего дня Алексей пришел на службу, Благово с дорожной корзиной в ногах уже сидел в коляске. Рядом с ним примостился агент Девяткин.

– Я – в Лысково, остаешься за старшего. В одиннадцать совещание у вице-губернатора, в два – у полицмейстера, в четыре – допрос подозреваемых по делу Смирнова. Вернусь к вечеру и сразу проеду домой, Девяткин поживет пока там.

И укатил.

К обеду Благово был на месте. Макарьевский исправник штабс-капитан Мрозовский – подтянутый, седовласый, с простреленной при штурме Ходжента рукой – служил начальником уездной полиции четырнадцатый год. В целом справлялся, брал по маленькой и обывателей не раздражал. Квартира исправника помещалась в главном центре уезда – селе Лыскове (которое больше иного города), поэтому он знал здесь всех и вся. Коллежский советник охотно испил в его кабинете горячего чаю, от рома отказался и сразу взял быка за рога.

– К вам вернулась из Нижнего прежняя обитательница, Евдокия Киенкова.

– Это та, которую Титус давеча увозил?

– Она самая.

– Вернулась и сразу купила лавку на Никольской улице. Лучшая в селе мясная лавка; а уезжала отсюда нищей. Не тем способом разбогатела?

– В корень зрите, Викентий Осипович. Киенкова покрывает убийц купца Бурмистрова и стряпчего Антова. За это и получила деньги. Сознаваться не хочет: я имел с ней беседу. А мне надобны ее правдивые показания, иначе убийцы останутся безнаказанными. Что неправильно… Хочу поговорить со священником того храма, в чьем приходе она состоит. Возможно, ему удастся – проповедью, христианским увещеванием – то, что не удалось мне. Познакомьте меня с этим человеком.

– Понятно, Павел Афанасьевич. Вам нужен отец Михаил, предстоятель Вознесенской церкви. Сейчас он должен быть у себя дома. Отец Михаил пользуется в приходе влиянием и уважением, в прошлом годе возведен в протоиереи, а в Рождество назначен благочинным. Полагаю, ваша просьба встретит с его стороны полное понимание – он пастырь из строгих!

Мрозовский не ошибся. Застав протоиерея на дому и подойдя под его благословение, коллежский советник затем подробно описал ему дело об убийстве Бурмистровых. Рассказал о значении признания Киенковой, о своей беседе с ней и о полученных от нее ответах. Священник слушал молча, внимательно, только скорбно покачал головой, когда Благово процитировал слова кухарки: «Геенны вашей, может, еще и нет, а мясная лавочка есть». Закончил Павел Афанасьевич просьбой помочь несчастной женщине спасти свою душу, а ему, сыщику, наказать убийц.

Отец Михаил задумался, теребя седую бороду, потом сказал:

– Грустную вы рассказали мне историю, господин Благово. Пять тысяч рублей заставляют крещеного человека покрывать двойное убийство… Жутко делается: куда катится Русь? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Послезавтра у меня проповедь, на нее обычно собирается много народа. Там я и скажу свое пастырское слово – не называя, конечно, имени Евдокии. Ну, а уж подействует ли оно на заблудшую душу, знает один Всевышний.

На том они и расстались, и Благово заторопился в обратный путь. В Лыскове остался агент Девяткин, человек опытный и рассудительный. Ему поручалось скрытно следить за Киенковой, изучить обстоятельства ее жизни здесь, привычки, знакомства, а также присутствовать на проповеди и наблюдать поведение бывшей кухарки при словах пастыря.

Последующие четыре дня ничего не продвинули в деле о двойном убийстве. Гаранжи открыто поселился в доме Бурмистровой и появлялся с ней в городе, не отходя ни на шаг. Только когда отмечались девятины смерти Ивана Михайловича, он уехал к себе в Молитовку, но наутро как ни в чем не бывало вернулся в особняк на Большой Печерской.

Анастасия Павловна законным образом подала завещание мужа на утверждение в Окружный суд; через два месяца тот должен будет принять решение. Среди купечества мнения о происшествии разделились. Бурмистровых вообще недолюбливали в Нижнем, и многие даже злорадствовали. Лишь свойственники их, Рукавишниковы, встали на защиту семейного дела Дмитрия Михайловича и требовали отменить духовную. Некоторые верили в подлинность документа и в доказательство этого указывали на его последнюю фразу про казармы. Иван Михайлович был председателем комиссии гласных по казарменному вопросу, болезненному для «кармана России», и много занимался им в городской Думе. Пожертвование им части капитала на разрешение этой заковыки представлялось поэтому вполне логичным. Опять же сходство почерка было удивительным, а все свидетели твердо стояли на своих показаниях. Павел Афанасьевич нервничал и ждал новостей – хоть из Тифлиса, хоть из Лыскова.

На пятый день в кабинет Благово ввалился Девяткин.

– Ну, Степан, порадуй! – вскричал с надеждой коллежский советник.

– Увы, ваше высокоблагородие. Крепкая баба. Вчера отец Михаил сказал свою проповедь, и как сказал – многие и рыдали. Обещание вам он исполнил честно. Когда дошел до нашего случая, то заявил (агент вынул из кармана записную книгу и стал зачитывать из нее): «Есть такие люди, именующие себя православными христианами, что за деньги готовы покрывать самые страшные грехи, даже убийства. Сейчас среди вас стоит такой человек. Он меня слышит и видит. Человек сей продал душу дьяволу за что бы, вы думали? За мясную лавку. Обращаюсь прямо к нему: опомнись! Бог на небе, и мы, кто знает правду здесь, на земле, скорбим за тебя и хотим помочь. Еще не поздно покаяться». Так вот. Более ничего сказать не успел: Киенкова на этих словах вскрикнула и упала на пол без чувств. Ее вынесли и на телеге отвезли домой. Вечером штабс-капитан Мрозовский зашел к ней – она за прилавком как ни в чем не бывало… Только лицом почернела. Стал было господин исправник ее увещевать, а она его по матери! Уходи, говорит, черт однорукий, и Благове своему передай: я от своих слов не откажусь. Раз в жизни карта выпала, и тьфу на вашу правду! Так вот.

– Вот проклятая баба, – пробормотал Павел Афанасьевич. – Ну, держись же у меня! Иди, Степа, отдыхай; скажи там, чтобы чаю мне принесли.

Однако уже через час агента снова вызвали к начальнику. Тот сидел такой же мрачный, но в глазах его играла какая-то лихая мысль.

– А расскажи-ка мне, брат Девяткин, как наша Евдокия живет? Все, что успел разузнать: дом, лавка, соседи, родня…

– Значится, так, ваше высокоблагородие, – агент почтительно присел на край стула. – Проживает она в купленном ею двухэтажном доме на Никольской улице, прямо подле храма князей Грузинских – той самой, Вознесенской церкви. Место, можно сказать, хорошее. Внизу собственно лавка, а наверху жилое помещение. Открывает торговлю в скоромные дни в семь утра, в семь вечера закрывает; в постные торгует с девяти до трех.

– Чем?

– Прочим товаром: свечами, швейным прикладом, шалями и башлыками, а еще свежей рыбой.

– А кто ей мясо поставляет?

– Окрестные мужики, по старым договорам, еще от прежнего хозяина заключенным.

– Кто еще живет в доме с Киенковой?

– Ейная тетка. Шестидесяти пяти лет, на один глаз слепая и не далекого ума. Но в лавке Евдокию подменяет, прибирается, да и есть с кем поговорить!

– Живут как?

– По всему видать – деньги у бабы имеются. Не все она в покупку вложила.

– В гости ходит? Или к ней кто заглядывает?

– Сама – только в церковь и на базар, по воскресеньям с теткой променад после обедни делает. К себе же принимает торговца скобяным товаром Кузубова, пятидесятилетнего вдовца. Говорят, он ее сватает.

– Чем питается? Кто ей готовит?

– У себя в доме и столуется, а готовит сама – она же бывшая кухарка.

– А не знаешь, случаем, нет ли у Евдокии похвальной привычки выпивать чарку? Может, с гостем-вдовцом или так, за обедом?

– Вы, ваше высокоблагородие, когда меня тама оставляли, велели все, даже мелочи какие, разузнавать и запоминать. Так вот. Был я в ее лавке два раза, когда сама Киенкова на базар уходила. За нее тетка оставалась. Глупая и болтливая старуха; не остановить ее, так до вечера будет языком трепать. Так вот. Я ей слово за слово, о многом поразузнал. И сказала она мне, тетка-то, в числе прочего, что племянница привезла из Нижнего вредный обычай – выпивать рюмку настойки перед обедом. Эдак сейчас многие из прислуги-то делают…

– Так-так-так! Из чего настойка?

– Из пенника на березовых почках. Говорит, для здоровья пользительно.

– Одну рюмку? Не больше?

– Так точно, одну, но кажний день. Так вот.

Благово молча стукнул себя кулаком по колену, допил остывший чай, сказал:

– Молодец, Степан Михеевич. Что хотел, я узнал. Ступай и позови ко мне Лыкова.

Когда Алексей вошел, его шеф, как гимназист, сидел на подоконнике и глазел на Волгу.

– Хорошее у нас место для управления полиции выбрали… Садись. Смотри, что я придумал. Мы ее отравим.

– Кого?

– Евдокию Киенкову.

– Это за то, что правды не говорит? Славная мысль. А заодно Гаранжи, Подгаецкого да и Ивана Лелькова. У меня и другие есть кандидаты!

– Не зубоскаль, я серьезно. Проповедь отца Михаила не помогла. Тяга к сытой и независимой жизни в Киенковой сильнее, чем страх Божьего суда. К жизни – понимаешь? И если этой самой жизни возникнет угроза, бывшая кухарка должна будет повести себя решительно.

– О какой угрозе вы говорите, Павел Афанасьевич?

– О попытке отравления, но неудачной. Евдокия, разумеется, припишет ее Гаранжи с Бурмистровой.

– Я все еще не понимаю. А кто предпримет эту попытку?

– Мы. Мы подсыпем ей в пищу яд. Не смертельный. Но такой, чтобы здорово напугал: рвота, частое сердцебиение, круги в глазах… Совершенно не опасно, но ощущения жуткие – есть такие вещества. Очухавшись и сведя концы с концами, Киенкова придет к нам и расскажет правду. Ей придется спасать свою начавшую налаживаться жизнь, а сделать это можно лишь одним способом: услать Гаранжи с его сообщницей на каторгу. Ведь, не добившись успеха с первого раза, убийцы будут пробовать дальше и дальше, пока не добьются своего. Так она подумает…

Лыков долго сосредоточенно разглядывал своего начальника, потом подошел и осторожно потрогал его лоб своей ладонью. Тот был совершенно холодным.

– Вы это все серьезно, Павел Афанасьевич?

– Совершенно серьезно.

– А если у Киенковой больное сердце или предрасположенность к эпилепсии? Что, если она умрет от вашего опыта? Тогда на каторгу пойдут не Гаранжи с Бурмистровой, а Благово с Лыковым. И еще: без разрешения полицмейстера мы не имеем права проводить подобные… хгм… даже не знаю, как это назвать. А Николай Густавович никогда этого не позволит.

– Во-первых, у нас нет другого выхода. Кухарка – ключевой свидетель, но без подобного толчка она будет молчать всю жизнь! Во-вторых, я не могу допустить еще одной, после Лелькова, истории с безнаказанным убийством. Так мы совсем потеряем доверие обывателей! И в-третьих: ты знаешь, что такое капринус?

– Яд?

– Нет, это гриб. Красивый, белый, лохматый. В народе его называют навозником.

– Что-то припоминаю. Он ведь несъедобный?

– Вполне безопасный, если его правильно приготовить. Главное, не пить при этом никаких крепких напитков. Иначе тут-то все и случится…

– Что случится? Отравление?

– Да, но особенное. Слабое по действительной опасности, заведомо не смертельное, но удивительно страшное по внешним признакам. Рвота, понос, жар и временная потеря зрения, и это уже через полчаса. Но самое интересное начинается потом. Сначала лицо у человека делается свекольного цвета. Представляешь? Затем такой становится кожа по всему телу. Через некоторое время оттенок меняется на фиолетовый! Но кончик носа и мочки ушей остаются при этом бледными, почти белыми. Жуткое зрелище! Я видел такое один лишь раз, в 1872 году. Тогда жена дворника с Новой улицы решила отучить мужа от пьянства и наняла знахарку. В городах и вообще в развитых местах – в торговых селах, на трактах – этот способ лечения от запоев совершенно неизвестен. Он древний, и применяется исключительно редко в глухих северных углах деревенскими колдунами и ведьмами. С точки зрения медицины все просто: гриб-навозник содержит вещество под названием коприн, которое, растворяясь в алкоголе, поражает печень. Причем, повторюсь, не сильно и ненадолго. Сам алкоголь действует на ту же печень намного более разрушительно, и ничего! Продается в кабаках без ограничений и ядом не считается…

– Так уж и нет никакой опасности? И что, кстати, сделалось с тем дворником?

– С перепугу бросил пить. Жена его, одуревшая от свекольной физиономии мужа, тут же ему призналась, и они помчались к доктору. Муж сначала подал на нее жалобу в покушении на убийство, но потом простил. Живут и теперь вместе, вполне мирно и без водки. Что же касается опасности, ты прав: конечно, она существует. Для людей с нездоровым сердцем. Надо найти семейного доктора Бурмистровых – он наверняка пользовал и кухарку и сможет дать справку о ее здоровье. У меня создалось впечатление, что Киенкова сильна, как лошадь.

– Черт! – взъерошил себе волосы Лыков. – Неужели мы действительно сделаем это? Уму непостижимо…

– Придумай что-нибудь получше.

– Не могу, но и с вашей идеей не согласен. Если женщина умрет или заболеет, вас, в лучшем случае, вытурят со службы. А в худшем…

– Это будет официальная полицейская операция, секретная, но законная. Она состоится лишь в случае разрешения начальства – полицмейстера или, что скорее, вице-губернатора. И только после тщательных консультаций с Милотворским и с эскулапом Бурмистровых. Всю ответственность за возможные последствия я беру на себя и в случае чего отвечу по закону.

– Ну уж нет! Я с вами! Сядем в одну камеру – я стану защищать вас от уголовных.

– Цыц, юнга! – рявкнул начальник сыскной полиции. – Это они сядут, а не мы. Я их всех законопачу! И до Лелькова еще доберусь! Ступай, приведи мне бурмистровского доктора. Представляешь, что будет, если у нас получится?

Началась подготовка этой уникальной операции, не имеющей, видимо, аналогов в истории полицейского дела.

Доктор Ерандаков, личный врач обоих семейств Бурмистровых, хорошо помнил кухарку Евдокию Киенкову. Кроме женских болезней она ничем не страдала, а сердце имела, по словам доктора, «на троих».

Полицейский врач Милотворский, когда услышал от Благово изложение его идеи, заподозрил сыщика в помешательстве. Потом начал смеяться. Потом ругаться. Коллежский советник взял его крепко под локоть и спросил:

– Иван Александрович, вы знаете меня много лет. Я похож на авантюриста? Поверьте: нет другого выхода.

И Милотворский, ворча, ушел рыться в своей библиотеке. Нашел две статьи о токсикологии гриба-навозника, тщательно их проштудировал, задумался. Затем долго беседовал с Ерандаковым на их птичьем языке. Телеграфировал вопросы коллеге – профессору медицины Петербургского университета и получил ответ за казенный счет (более двухсот слов). Наконец, Иван Александрович сказал:

– Думаю, можно попробовать. Даже самому интересно стало! Но, чтобы уберечь вас, Павел Афанасьевич, от тюрьмы, я поселюсь на время операции у макарьевского исправника. В случае чего прибегу с марганцовкой…

Затем Милотворский лично собрал, по подсказке Благово, целую корзину капринусов на навозной куче в конюшне конно-полицейской команды. Помещение отапливали, поэтому капринусы водились там круглый год. Грибы оказались вовсе не белыми и лохматыми, как описывал коллежский советник, а серыми, с коричневыми пятнами на верхушке шляпки. Сама шляпка была с бурыми чешуйками, сначала яйцевидная, а внизу колокольчатая, с расщепленными краями. Доктор объяснил помогавшему ему Лыкову, что это – серые капринусы, а есть еще белые и мерцающие.

Грибы оказались очень хрупкими, их пришлось переложить из корзины в мягкую кошму. Иван Александрович пожарил их в неглубокой сковороде, постоянно перемешивая, а полученное истолок в фарфоровой ступке в порошок. Препарат был готов.

Сложнее оказалось добиться согласия начальства. Как и ожидалось, полицмейстер Каргер проводить операцию категорически запретил. Тогда Благово, взяв с собой Лыкова, отправился к вице-губернатору Всеволожскому.

Андрей Никитич Всеволожский, один из богатейших людей империи, служил по убеждению, а не за пенсию. Имея золотые рудники, железоделательные заводы и доходные дома в обеих столицах, он мог поэтому позволить себе многое, если считал это полезным для дела. Приехав в Нижний Новгород пять лет назад в скромном чине надворного советника, теперь Всеволожский был уже партикулярным генералом с тремя орденами и только что получил камерегера. Благово Андрей Никитич уважал и ценил еще с 1876 года, когда они вместе раскрыли громадную преступную организацию конокрадов в центральных губерниях. Эта организация похищала в год до пяти тысяч лошадей! Благово, вытащивший все расследование на своих плечах и неоднократно рисковавший при этом жизнью, впал из-за своего независимого характера в немилость у министра внутренних дел Тимашева. Этим пытался воспользоваться недолюбливавший Павла Афанасьевича губернатор Кутайсов. От серьезных неприятностей Благово тогда спас именно Всеволожский – богач, потомок Рюриковичей и сын гофмейстера двора Его Императорского Величества.

С Лыковым же вице-губернатора связывали совершенно дружеские отношения. В турецкую войну оба они находились на кавказском фронте: Алексей – вольноопределяющимся, а Андрей Никитич – уполномоченным Общества попечения о раненых и больных воинах. Лыков с пробитым легким умирал в 36-м военно-временном лазарете, когда его увидел приехавший с ревизией Всеволожский. Узнав, что молодой солдат – нижегородец, вице-губернатор (он оставался в этой должности и на войне) взял его в свою коляску и успел счастливо довезти до тылового хорошего госпиталя, чем спас Лыкову жизнь. Через два года в Нижнем они познакомились заново: второй человек в губернии и второй человек в сыске. Вспомнили ту военную историю и подружились, невзирая на разницу в возрасте и чинах. С тех пор, если Благово требовалась помощь «наверху», он ходил именно к Всеволожскому, и всегда со своим помощником.

Сейчас вице-губернатор внимательно слушал Благово, все более изумляясь его предложению. Затем молчал с минуту, разглядывая обоих сыщиков так, словно видел их впервые. Наконец произнес:

– Стало быть, вы хотите, чтобы я форменным образом разрешил вам отравить женщину? Желательно не до смерти…

– Так точно, ваше превосходительство! – несколько по-шутовски ответил Лыков, но Всеволожский тона не поддержал.

– Есть вероятность, что Киенкова умрет от вашего опыта?

– Есть. Незначительная, на наш взгляд, но… Она может умереть не от отравления, а от страха, – честно ответил Благово.

– Но иного способа раскрыть это преступление вы не видите?

– Андрей Никитич. Если бы я мог поймать убийц, не подвергая при этом риску жизнь человека, я, безусловно, так бы сделал. Я пытался. Проповедь уважаемого протоиерея, и та не помогла! За ее же душу, в конце концов, боремся.

– Она не хочет спастись сама, а вы за нее боретесь… Нельзя снимать со взрослого человека, христианина, ответственность за собственный выбор.

– Нельзя, – согласился коллежский советник. – Но и подавать обывателям пример безнаказанного преступления тоже опасно. Особенно у нас в России.

– Теперь моя очередь с вами согласиться. Я вообще имею очень дурные предчувствия относительно нашего будущего…

– Я тоже.

– …И потому приказываю: преступников поймать и примерно наказать. Ваш эксперимент разрешаю. А чтобы вам не одному потом отдуваться, Павел Афанасьевич, если вдруг случится беда, то в день проведения операции я буду находиться на квартире макарьевского исправника. Ответим вместе.

Так штабс-капитан Мрозовский получил сразу двух гостей: одного полицейского доктора и одного вице-губернатора.

Опыт прошел быстро и без накладок. Агент Девяткин, загримированный мужиком, отпер отмычкой дверь в лавку Киенковой, когда она вместе с теткой была на литургии. Прокрался наверх, отыскал на кухне горшок со щами и высыпал в него пригоршню толченого навозника. Затем подбросил в нужной чулан пузырек с надписью «ядовито» и ушел, никем не замеченный. И через час после возвращения женщин домой началась суматоха…

Милотворский, как и обещал, оказался у кухарки раньше всех, причем со своим чемоданчиком. Якобы случайно он болтался в это время на улице. Увидев бегущую перепуганную женщину, полюбопытствовал, что случилось, сказал: «Как кстати! Я же доктор» – и пошел откачивать несчастную лжесвидетельницу. Он же подтвердил потом, что риска для жизни Киенковой не было – Благово рассчитал все верно.

Всеволожский во время операции, нервничая, таился на квартире исправника, а сам Павел Афанасьевич в Лысково не поехал. Он тоже переживал, но крепился и сидел в кабинете, дожидаясь вестей.

К вечеру доктор с вице-губернатором вернулись и сразу поспешили на второй этаж управления полиции. Ворвались с криками: «Жива!» Благово облегченно вздохнул, хлопнул коньяку и снова принялся ждать, но уже саму жертву опыта.

В одиннадцать часов дополудни следующего утра ему доложили: мещанка Киенкова просится на прием.

Евдокия вошла, замотанная в платок по самые глаза. То, что не удалось спрятать, действительно представляло собой жуткое зрелище. Кожа у кухарки была ядовито-свекольного цвета, а кончик носа и мочки ушей – молочно-белые… Б-р-р! Смущенная и испуганная одновременно, Киенкова бросилась начальнику сыскной полиции в ноги:

– Ваше высокоблагородие! Спасите дуру неразумную, что вас не послушалась! У-у-у-у!

– Евдокия! Что это у тебя с лицом? Ну и вид…

– Убить хотел меня, аспид; Бог спас, дохтура послал в смертельный момент!

– Кто аспид?

– Он, господин поручик Гаранжи. Говорили вы мне, ваше высокоблагородие, что не дадут они мне покою, а я не поверила, на деньги позарилась. А ведь на тех деньгах взаправду кровь! Вот…

Кухарка порылась в сумке и выложила на стол Благово пузырек с надписью «ядовито».

– Что это? Склянка какая-то…

– Это они выбросили, которые поручик Гаранжи. Вчерась, когда мы с теткой были у обедни, пролезли они ко мне в дом и вылили яду во щи. Как я Богу душу не отдала? Видно, сподобил он мне жить, чтобы я правду всю рассказала про тот вечер, когда Иван Михайлович померли.

– Теперь понимаю! Тебя хотели отравить? А помнишь ли, как я тебя предупреждал? Чего же теперь ты хочешь?

– Арестуйте их, ваше высокоблагородие!

– За что? Ты же говорила – они не виноватые…

– Простите жадную дуру! Я все-все расскажу. Вы и так это знаете: сами рассказывали мне, как подстроили Гаранжи с Анастасией Павловной отравление ее супруга. Так оно и происходило. Дичь привез поручик, три тушки, и у одной из них на ноге была привязана красная веревочка. Анастасия Павловна велела мне жарить ее отдельно от двух других перепелов, в особой посуде. И очень боялась, что я перепутаю. Опосля сама выложила дичь на тарелки. Притом велела мне заправить во все три порции подливку из той именно утятницы, в которой жарилась помеченная тушка! И унесла в столовую… Что там было, я не видела, но понятно, что неспроста они птицу помечали; от нее, видать, Иван-то Михалыч и померли…

– Говоришь, хозяйка очень боялась, что ты перепутаешь?

– Очень, ваше высокоблагородие! Пять разов на кухню приходила, все глядела, так ли я делаю. Тогда уж я недоброе почуяла, но не понимала, а Анастасия Павловна зубы мне заговаривала. Эта-де перепелка самая жирная и вкусная, ее мы хозяину и подадим.

– А куда веревочка делась?

– Сняли и выкинули перед тем, как на стол ставить. А другую утятницу, в которой остатние две птицы жарились, господин поручик велел немедля вымыть, как только дичь на блюда выложили.

– Он что, тоже на кухню приходил?

– И не один раз. Будто бы проверял, так ли все готовится, как положено.

– А как они тарелки не перепутали? Когда подавали.

– У блюда, на которое особую перепелку выложили – ту, что с веревочкой жарилась, отбит немного краешек. Она одна только такая, не перепутаешь. Любимая была тарелка Иван Михалыча, упокой, Господи, его душу…

– Что было потом, после того, как отравления начались?

– Суматоха была, ваше высокоблагородие, и беготня по комнатам. А когда Иван Михайлович преставились, то Анастасия Павловна вызвали меня к себе в спальню, и поручик там был, при ней. И дали мне денег, пять тысяч. Отроду я такого капитала в руках не держала… Поручик, он мужчина такой… умеет внушить… Сурьезный человек, ваше высокоблагородие! Он мне и сказал: «Возьми деньги и езжай к себе, в Лысково. Жди – за тобой явится полиция, станет расспрашивать, как ты дичь готовила». И научил, как надо отвечать. Еще господин поручик сказали: «Смотри, Евдокия, не ошибись! Расскажешь не так, как я велел – мы с Анастасией Павловной тебя оговорим. Она теперь богатая вдова; сама знаешь поговорку – «с богатым не судись». Ты, как отравительница, в Сибирь пойдешь, на каторгу, а барыня все одно откупится! А так следствие решит, что был несчастный случай; потаскают тебя в полицию, да и отстанут. А пять тысяч останутся! Своим домом заживешь, лавку купишь и замуж выйдешь…» Так по-ихнему все и получилось. С деньгами, говорит, легко замуж выходить, не то что без денег. Такой человек поручик Гаранжи, что кого хошь убедит; а уж как он барыней крутит! Скажет ей: прыгни за меня в окно – ей-богу, прыгнет!

– Ладно, Евдокия. Плохо, что ты сначала меня не послушала, лгуньей заделалась; но лучше поздно покаяться, чем никогда. А не захотели бы они тебя убить – ты бы всю жизнь этих душегубов покрывала?

Киенкова молча опустила голову.

– Садись и рассказывай все под диктовку секретарю. Это называется протокол допроса; потом, на суде, потребуется подтвердить свои слова с клятвой на Священном Писании. Как подпишешь бумагу, я сей же час еду к прокурору за разрешением на арест убийц, и тогда они тебе уже не смогут угрожать. А деньги придется отдать.

Гаранжи с Анастасией Бурмистровой сидели в обнимку на оттоманке, когда в дверь осторожно постучалась прислуга. Базиль выглянул. Молодая горничная, потупив глаза, пробормотала:

– Вас их благородие частный пристав.

Встревоженный Гаранжи вышел в переднюю. Там, замотанный в башлык, стоял ротмистр Фабрициус и любовался паркетом.

– Хороший паркет. Больших денег стоит?

– Не знаю, не я покупал. Что случилось?

– А каких денег стоит ваша свобода, господин выгнанный юнкер? Ах, простите – поручик.

Гаранжи молчал, внимательно разглядывая пристава и, видимо, лихорадочно соображая.

– У нас мало времени, Василий Георгиевич. Я располагаю важными сведениями. И желаю их вам продать. Советую соглашаться, пожалуйста.

– Пятьсот рублей.

– Десять тысяч.

– Вы с ума сошли, ротмистр!

Фабрициус молча развернулся и пошел к выходу. Гаранжи схватил его за рукав.

– Но поймите – в доме сейчас просто нет таких денег! Завтра я пойду в банк…

– Завтра вы уже никуда не пойдете, – бросил через плечо пристав, не останавливаясь.

– Стойте! – решительно сказал Гаранжи. – Дайте мне одну минуту.

Фабрициус встал, опершись воинственно о шашку. Лжепоручик скрылся в покоях и вскоре вышел оттуда с бархатным футляром в руках.

– Вот! Здесь кулон – большой сапфир в золоте, обсыпанный стразами. Отдано за него восемь тысяч.

Пристав порылся в кармане шинели и вынул оттуда сильную лупу! Он принялся внимательно разглядывать камень. Изучив, молча кивнул и убрал камень и лупу уже во внутренний карман мундирного сюртука.

– Ну?

– Абгемахт. Ваша бывшая кухарка Киенкова сидит сейчас у Благово и диктует признательные показания. Как только она их подпишет, тот едет к прокурору за разрешением на ваш арест. У вас имеется час, пожалуйста. Ну как, стоит эта новость вашего сапфира?

И ушел, звеня шпорами, по-немецки прямой и величественный. А Гаранжи остался стоять, словно пораженный молнией. Три или четыре минуты провел он в передней, ничего не замечая, погруженный в свои мысли. Потом встрепенулся, повеселел, сказал сам себе энергично: «Так!» – и отправился во внутренние комнаты.

Встревоженная Бурмистрова дожидалась его в будуаре. Гаранжи вошел белее мела, решительная складка перерезала его лоб.

– Что случилось, любимый?

– Мы пропали, Анастасия. Всему конец! Фабрициус рассказал: подлая кухарка выдала. Через час здесь будет полиция, чтобы арестовать нас обоих.

– Ой! Что же нам теперь делать? Что делать? Боже мой, боже мой…

– Про себя я уже решил. Ты хоть понимаешь, что нас разлучат на много лет, если не навсегда? А я не могу прожить без тебя, Анастасия, ни дня! Ни часу! Поэтому решено: я покончу с собой, сейчас же, не дожидаясь этих ищеек.

– А я? Как же я? Что станет со мной?

– Ты живи; ты должна жить. Ради меня и вместо меня!

– Ни за что, Базиль! Ни за что я не оставлю тебя одного! Возьми меня с собой в тот, другой мир – надеюсь, он лучше этого… Мы уйдем из жизни только вместе!

– Правда? – просветлел Гаранжи. – И ты действительно готова к этому? Спасибо, любимая! Я тебе верил. Но надобно торопиться… Мы уйдем взявшись за руки и уже никогда более не станем разлучаться. Иначе – ты только представь! – каторга, кандалы, грязная казарма и грубые люди кругом. И совсем нет тебя! О! Я этого не перенесу. Лучше сразу, сейчас, вместе, обнявшись напоследок.

Бурмистрова смотрела на своего любовника восторженно, лицо ее сделалось в этот момент одухотворенным и даже привлекательным.

– Ты прав, мой любимый; впрочем, ты всегда бываешь прав. Давай немедленно, пока чувствуем в себе решительность. Жизнь без тебя и мне ни к чему…

– Но, знаешь, у меня есть идея, – сказал Гаранжи. – О нашей смерти много будут говорить в городе. В вашем скучном городе… Покажем этим людям, как надо любить на самом деле!

– Что ты задумал, любимый?

– Я напишу прощальную записку, в которой всю вину возьму на себя, а тебя полностью оправдаю. И ты сделаешь то же самое, но наоборот.

– Зачем? – озадаченно посмотрела на своего Базиля Бурмистрова.

– Ну, как же! Мы положим их на стол рядом… Пусть знают, что, даже умирая, я думал лишь о тебе, а ты обо мне. И их черствые сердца запоздало, но дрогнут.

– Ой, поняла! – Анастасия от восторга даже захлопала в ладоши. – Мой Базиль! Ты даже смерть умеешь обставить красиво! О, какой ты… Скорее перо и бумагу – покажем этим гадким людям, как мы любили друг друга!

Гаранжи сел и очень быстро, без поправок написал мелким изящным почерком:

«Я, Василий Гаранжи, уходя из жизни, имею сообщить следующее: в смерти Ивана Бурмистрова виновен только я один. Анастасия Павловна ни в чем не повинна ни перед Богом, ни перед людьми. Она была мною обманута и действовала под влиянием заблуждения. Не судите эту женщину, судите лишь меня. Я же пошел на это ради любви. Прощайте!»

Бурмистрова с любопытством прочитала этот текст и одобрила:

– Ах, как складно! Словно в романе де Вильмонта «Роковые чувства»!

Она села и попыталась написать собственную записку. Долго морщила лоб, но ничего придумать не сумела и переписала слово в слово текст Гаранжи, только от своего имени. Тот в это время разливал по бокалам отраву.

– Все, уф… Наливай! Ах, нет же, не в разные фужеры! Мы выпьем из одного – так романтичнее.

По красивому лицу Базиля пробежала тень, но он быстро оправился:

– Но, дорогая, я хочу выпить с тобой на брудершафт, в последний раз! И потом, посмотри на этот хрусталь. Помнишь? Тот самый… Первый поцелуй… Мы пили тогда из них же.

– Ах, Базиль, какая ты прелесть! Душка Базиль ничего не забыл. И так все обставил в наш последний миг, что и умирать вовсе не страшно. Как бы счастливо мы могли жить долго-долго… Пусть! Пусть эти гадкие мерзкие людишки знают, что бывает на свете настоящая любовь! А они ее растоптали… О нас напишут в газетах!! Но торопись. Ты прав – любовь доказывается делом, и час проверки пробил!

Базиль и Анастасия чокнулись и одновременно решительно опустошили свои бокалы. Потом обнялись и долго целовались, причем она не хотела отпускать его. Наконец Гаранжи вырвался, любовники уселись в кресла визави и пристально всматривались друг в друга. Лицо Бурмистровой было как маска. Все отразилось на нем: и ужас от совершаемого, и восторг. Восторг оттого, что чувство, возникшее между ней и мужчиной, столь велико и подтверждается таким высоким самопожертвованием… Лицо же Гаранжи выражало одну только решительность, но какую-то будничную, словно ему необходимо было доделать пусть важное, но давно уже приевшееся дело.

Прошло немного времени, как вдруг Гаранжи застонал, схватил себя обеими руками за горло, захрипел и рухнул на пол. Анастасия бросилась к нему, положила голову себе на колени и смотрела на искаженное болью лицо своего друга с любовью и состраданием.

– Прощай… люби…мая…

Базиль бился в судорогах с минуту, потом затих и расслабился, вытянувшись во весь богатырский рост. Тут же Анастасия ойкнула и завалилась на бок, теперь судороги колотили ее. Несколько мгновений в страшных корчах, и она тоже застыла. Сделалось тихо-тихо, только два тела лежали на полу без движения.

Прошло еще пять минут, и Гаранжи осторожно открыл один глаз. Всмотрелся в искаженное гримасой лицо вдовы, потом протянул руку и осторожно потряс ее за плечо. Мертва… Лжепоручик быстро вскочил, отряхнул одежду и кинулся к столу. Первым делом он сжег на свече свою записку, текст же Бурмистровой положил на видное место и рядом приспособил коробочку с мышьяком. Он действовал обдуманно и стремительно. Убрав второй бокал в карман сюртука, Гаранжи бесшумно выскользнул из будуара. На пороге замешкался, постоял, потом не выдержал, оглянулся. Брезгливая гримаса прошлась по его смазливой физиономии. Базиль плюнул в пол и вышел.

Благово, раздраженный и постаревший, сидел напротив Гаранжи и сверлил его взглядом.

– Что имела в виду Бурмистрова в своей записке? В том месте, как она обманула вас, и вы действовали под влиянием заблуждения.

– Так оно и было! Анастасия сказала, что хочет подсыпать в перепелов какое-то средство, которое будто бы лишит Ивана Михайловича мужской силы. Тогда она получит повод для развода, отсудит у супруга побольше денег и выйдет за меня замуж. Признаюсь: мне эта мысль понравилась. Можете думать, что хотите, но голодная жизнь уже надоела…

– Что это за средство?

– Не знаю и не интересовался узнать! Купила у какого-то шарлатана; в купечестве случается. Я и предположить не мог, как это все обернется! Пришлось спасать Анастасию: подкупать кухарку, лгать вам… Но нельзя же было бросить женщину в таком положении.

– И денег еще хотелось.

– Да, хотелось!

– Вы присутствовали при ее смерти?

– Нет. Я был у себя, читал книгу. Анастасия с самого утра была странная. Задумчивая какая-то – а ей это вовсе не свойственно.

– Мы нашли пепел на столе в ее спальне.

– Ну и что? Сжигала редакции, что ей не нравились. Писать вдова тоже была не мастерица…

– Зачем вы, изгнанный из училища юнкер, выдавали себя за отставного поручика?

– А неужели так не понятно, господин Благово? Желал выглядеть более солидным в глазах людей.

– Турусов кто?

– Портупей-юнкер, в отличие от меня, просто юнкера. То есть закончивший училище и вышедший в полк в ожидании офицерской вакансии. Пока ожидал – служить расхотелось; денег уж больно мало… Купил, как и я, поддельный указ об отставке – есть в Тифлисе такой промысел – и приехал сюда. Сделался через знакомых лесничим и вызвал меня, своего приятеля.

– Зачем к вам утром приходил ротмистр Фабрициус?

– А он приходил?

– Прислуга определенно это утверждает.

– Право, не помню… С какой-то ерундой, видимо, – даже вылетело из головы.

– Пропал дорогой кулон с сапфиром. Вы взяли, или он?

– Не понимаю вашего вопроса. Ворует обычно прислуга – обыщите ее!

– Опять вы лжете, Гаранжи, только у вас сейчас новая сказочка. Вы либо отравили Бурмистрову, либо довели ее до самоубийства. Очень вовремя для вас взяла она всю вину на себя…

– А вы опять говорите пустые слова, господин Благово; все фантазии. Имеется признательная записка. Кому поверят присяжные – вам или последним словам самоубийцы? Сами знаете ответ на этот вопрос. Как, по-вашему, я мог заставить Анастасию наложить на себя руки?

– Она любила до безумия и пожертвовала собой, выгораживая вас.

– Ха! Расскажите об этом на суде. Дамы в задних рядах будут счастливы…

– Достаточно. Идите прочь с моих глаз, юнкер. Объявляю вас под домашним арестом. Никаких отлучек без моего разрешения! И не радуйтесь раньше времени – ничего еще не закончилось.

С самого утра Благово брюзжал, по выражению Лыкова (слышанному им от отца), «как бабка Сивонька». Все его раздражало. Коллежский советник понимал: Гаранжи потерял деньги, но избежал наказания за убийства. Лишил жизни троих человек – и получит месяц арестного дома за то, что называл себя поручиком…

– Кто-то его предупредил, – сказал Благово Алексею. – Полагаю, что Фабрициус – он заглядывал ко мне, когда я допрашивал кухарку, и вскорости ушел. Но как это доказать?

– А чем ротмистр объясняет свое посещение Гаранжи?

– Немчура проклятая! Знает, что Каргер не выдаст земляка. Говорит, ехал мимо, случилась оказия, срочно потребовалось в «аборт». Зашел в первый попавшийся дом и потребовал мужчину, чтобы показал ему место…

– От дома Бурмистровых до Второй кремлевской части сто саженей. Нескладно врет ротмистр… Но, даже если это он предупредил нашего красавца, что же произошло дальше?

– Можно только догадываться. Каким-то образом Гаранжи убедил вдову взять всю вину на себя и принять яд.

– Это невозможно. У него было не более часа времени, а столь важные решения так быстро не принимаются!

– Не будь так категоричен! Женщина невеликого ума да еще влюбленная по уши…

Вдруг дверь без стука распахнулась, и в кабинет со счастливым лицом ворвался Дмитрий Бурмистров.

– Есть Божий суд, наперсники разврата! – возопил он. – Сдохла, змея, не довелось ей попользоваться моими денежками!

– Он зато жив и остается неуязвимым для закона, – мрачно пробурчал Павел Афанасьевич.

– Кто? – изумился «патриций».

– Гаранжи.

– А, этот… Черт с ним, с подлецом. Главное – капитал вернулся. Приглашаю вас в ресторан, господа, обмыть сие радостное событие.

– Вы полагаете оставить Киенковой ее лавку?

– Еще чего! Надо было ей брать мои деньги, когда предлагали. Теперь-то этой крысе за что платить? Я ее, стерву, еще и в тюрьму засажу за лжесвидетельство. Она у меня теперь нигде службы не найдет! С голоду подохнет!

Благово скривился.

– Так, понятно… Доставка вам капитала – не повод нам для радости; убийца не наказан. Подите прочь, не мешайте заниматься делом. Лыков! Очисти помещение!

Алексей, не заставляя просить себя дважды, мигом вынес опешившего миллионщика за дверь. Сказал внушительно секретарю:

– Без доклада никого не впускать! Кроме государя императора… И чайную пару с лимоном, побыстрее.

Лыков с Благово молча выпили весь чайник. Говорить не хотелось.

– Форосков еще молчит… – произнес было титулярный советник. Тут в дверь постучали, и секретарь робко просунул голову из приемной:

– Разрешите? Телеграмма из Тифлиса, по двойному тарифу, и даже не зашифрованная.

Алексей вскочил, обежал стол, вырвал из рук секретаря бланк и зачитал вслух: «Срочно выезжаю домой неопровержимыми уликами. Не упустите Василия. Форосков-батоно».

– Какое такое «батоно»? – опешил начальник сыскной полиции. – А впрочем, хрен бы с ним. Немедленно удвоить наряды возле дома в Молитовке. Сколько времени ехать до нас из Тифлиса?

– Сутки коляской до Владикавказа, и двое оттуда на поезде. Три дня.

– Чтоб сидел как проклятый! Привозить ему съестные припасы, курево, но из помещения ни ногой! Неужто Вседержитель услышал мои молитвы?

Прошло три дня. Бурмистрову похоронили без отпевания за оградой Крестовоздвиженского кладбища, там, где закапывают бездомных и безымянных бродяг. Ни «патриций», ни набожные родные Анастасии не захотели давать взятку доктору за справку о помешательстве… Василий Гаранжи не выказал желания присутствовать на погребении. Он сидел в Молитовке и ломал голову – что имеется на него у сыскных? Благово же ходил гоголем. Коллежский советник как-то сразу уверовал, что Форосков везет из Тифлиса убойные улики. Повеселевший и помолодевший, Павел Афанасьевич с блеском за сорок восемь часов провел поиски «клюквенника», ограбившего храм Иоанна Предтечи на Слободе. Вором оказался известный Лешка-Совенок, обчистивший перед Рождеством в Москве Иверскую часовню и разыскиваемый за это всей полицией империи. О задержании доложили самому государю; губернатор Безак был доволен.

Наконец на четвертые сутки поутру Благово услышал в коридоре необычный шум. Высунувшись, он увидел долгожданного Фороскова. Тот стоял посреди приемной с гордой осанкой джигита, одетый в белый бешмет и черную черкеску с газырями! На поясе у старшего агента красовался огромный кинжал в ножнах с серебряными накладками. Костюм дополняли партикулярные суконные брюки и замызганные башмаки с калошами… Весь наличный состав отделения столпился вокруг приезжего, выражая восхищение. Лыков, давясь от смеха, сказал начальнику:

– Батоно приехал. Дикий абрек спустился с гор!

Благово ухмыльнулся, обнял Фороскова за плечи и увел к себе в кабинет; Алексей прошел следом.

– Ну, Петр Зосимыч, не томи душу. Привез? И что за улики?

– Точно так, Павел Афанасьевич. Это письма Василия Гаранжи к его сестре Елене. Изъяты законным образом, акт подписан тифлисским полицмейстером. А в письмах – все, черным по белому…

Благово стукнул себя кулаком по колену и вскочил в сильном волнении.

– Точно ли все? Знаешь же наших сердобольных присяжных – рады «оставить в сильном подозрении».

– На всякого мудреца довольно простоты. Ваш приятель Мачутадзе очень помог. Костюм, кстати, от него – подарок вам. Простите, не удержался, надел; желал произвести впечатление.

– Произвел! Но ты о деле давай.

– Мачутадзе доложил о моем задании полицмейстеру, и тот устроил в своем кабинете негласную встречу с мужем Елены Гаранжи, де Рошефором. Действительно, солидный человек, исправляет должность главного землеустроителя Кавказского наместничества и на Пасху сделан генералом. Богат, владеет двумя домами на Вельяминовской улице – она в Тифлисе из числа главнейших. Когда он услышал историю с перепелами с участием своего шурина, то весь побледнел. Отдышавшись, рассказал, что в прошлую субботу в Каджиоре, на даче, он тоже ел перепелов и сильно отравился, едва не умер. Четыре дня пролежал в постели и только вчера вернулся к службе… А птичек тех готовила его супруга! Еще де Рошефор рассказал, что отношения его с женой в последние месяцы сильно охладели. Видимо, она завела себе кого-то на стороне и стала тяготиться браком. Муж стал ощущать, как он выразился, «витавшую в воздухе какую-то для себя опасность». И тут моя история о том, что произошло в Нижнем Новгороде! Кончилась наша беседа тем, что, по распоряжению полицмейстера, была произведена немедленная выемка переписки Елены де Рошефор. И все стало ясно… Сейчас эта поганая баба (кстати, красавица, как и ее братец) сидит в Метехском тюремном замке под следствием. С писем к ней Василия Гаранжи была снята и заверена нотариусом копия, а мне выдали оригиналы. Вот они.

Форосков выложил на стол пачку писем, взял верхнее.

– Я уже разложил их по порядку. Первое упоминание в этом. Конец октября прошлого года; Василий только что приехал сюда. Послушайте, что он пишет сестре:

«…Ты говорила, что не можешь более выносить этого надутого индюка – своего мужа. Я же тебе рассказывал об одном верном средстве – помнишь? Когда весною я проиграл три с лишком тысячи юнкеру Тилло, достаточно оказалось одного ужина с перепелами, и долг стало некому отдавать! Дорогая, решайся скорее. Люди обычные – это только пыль под нашими ногами. Ударь каблуком об каблук и сбей эту пыль, чтобы не мешала тебе идти дальше. Скучаю по тебе, по твоим плечам…» Далее три страницы всяких непотребств.

– Что, там еще и кровосмешение? – брезгливо скривился Благово.

– Да, Павел Афанасьевич. Брат и сестра Гаранжи состояли друг с другом в любовной связи.

– Фу! Ну и семейка…

– Следующее письмо – от начала января текущего года: «…Рад за тебя, что ты наконец решилась. Иди в Колючую балку и найди там абхаза по имени Ираклий. Скажешь ему, что тебя прислал один покупатель из Телави – это пароль. Еще скажи, что тебе нужна перепелка, такая же вкусная, как в Ахалцихе. Тушка стоит двести рублей. Не жалей этих денег, отдай не торгуясь. Все будет выглядеть как несчастный случай. Помни: готовить дичь ему и себе надо в разной посуде, но потом свою сковороду помыть! Будто бы все жарилось вместе. Когда выложишь перепелов на тарелки, добавь в свою несколько ложек подливки из ядовитой порции. Не бойся – тебя только стошнит, хотя и сильно. Так надо, чтобы полиция не догадалась. И не забудь сжечь это мое письмо!» Вот. И далее: «Дела мои здесь потихоньку налаживаются. Чую, не зря я привез с собой пару перепелов от Ираклия, про запас – скоро они могут пригодиться. Пока они лежат, помеченные, у Ваньки на погребе, вместе с обычными птицами; обычных мы потихоньку подъедаем. Черт, денег совсем нет! Так вот, здесь отыскалась одна дура, жена местного богача Бурмистрова. Эта толстая корова влюбилась в меня без памяти и готова теперь уже на все. Боже, как противно заниматься с нею любовью… Но можно взять миллион, а то и больше! Сначала его, а на ней женюсь. Потом переедем в Москву, затеряемся там, а по прошествии времени я прикачу к тебе богатым вдовцом. Потерпи, моя радость, два годика…», ну, и так далее. Как? Полагаю, достаточно для любых присяжных.

– Молодец, Петр Зосимович; лучше не бывает. И хвала женской глупости! Если бы она сожгла, как он ее просил, эти письма, мы ничего не смогли бы доказать. Действительно, на всякого мудреца… Алексей! Получи от меня подарок: лично арестуй этого стервеца и доставь сюда.

– Вот спасибо, Павел Афанасьевич! Только я не стану церемониться; чуть что – сразу в зуб.

– Будь осторожен – на нем четыре убийства.

Лыков презрительно сощурился:

– Уж эту птицу я как-нибудь ощиплю. И не таких ощипывали.

Гаранжи проснулся в три часа утра от ощущения опасности. Странно… Все шло неплохо, и вдруг… Но он привык доверять своим предчувствиям, стало быть, пора задать лататы.

Седьмой день они с Турусовым жили на его квартире в Молитовке под караулом сыскной полиции. Жили на положении прокаженных: в дом не впускали даже прислугу. Приходилось самим топить печь, убирать за собой. Еду им привозили из кунавинских трактиров втридорога. Гаранжи решил обидеться и потребовал доставить его к прокурору для подачи жалобы на Благово. Не получилось – прокурор приехал к нему сам. Выслушал претензии и мягко объяснил положение. Начальник сыскного отделения действует в рамках закона, и до суда придется потерпеть. Коллежский советник торопит следствие, и суд начнется уже в следующий четверг. На нем Гаранжи будет предъявлено обвинение в соучастии в убийстве Ивана Бурмистрова. Благово действительно имеет какой-то зуб на отставного поручика и надеется на обвинительный приговор. Он, прокурор, такой убежденности не разделяет…

Беседа успокоила Гаранжи. Значит, у них на него ничего нет, кроме злого упрямства главного сыщика. Суда присяжных Базиль не боялся. Романтическая роль жертвы необыкновенной любви была для него выигрышной и гарантировала оправдательный вердикт. С такой-то внешностью! Да все губернские дамы будут на стороне юнкера, а уж они умеют давить на присяжных.

Но спокойствие улетучилось в три часа утра, и, значит, что-то изменилось в пасьянсе. Гаранжи, не зажигая света, бесшумно оделся, рассовал по карманам деньги. Еще две недели назад он выпросил у Анастасии полторы тысячи рублей «послать голодающей сестре». Кроме того, с января по март лжепоручик натаскал из дома Бурмистровых много мелких дорогих вещей; сейчас они отправились за подкладку сюртука. Гаранжи со вздохом отставил серебряную солонку – слишком громоздкая. Зато кольца для салфеток надел себе на лодыжки, под исподнее; по сорок рублей штука! Сунул сзади за брючный ремень служебный «Смит-Вессон» Турусова и осторожно прокрался к черному выходу. Из маленького окошка в отхожем юнкер долго и внимательно всматривался в темноту. Кажется, никого… Он выскользнул в хлев, оттуда в дровник. Сейчас махнуть через забор, и в лес что есть мочи!

Вдруг от дерева с той стороны забора отделилась тень.

– Не спится, Василий Георгиевич? – раздался голос старшего наряда, агента Исупова. – Да, морозно нынче…

Агент стоял в шаге от мощной осины. Правая рука в кармане, фигура подобрана. В случае чего мигом укроется за деревом, и тогда мимо него уже не прорваться… А может, все же попробовать?

– Нет ли папиросы, Исупов? – бывший юнкер шагнул к забору. В ответ щелкнул курок револьвера.

– Еще шаг, и стреляю. Целить стану в ноги, но уж как получится…

– Ты хам! Я пожалуюсь прокурору!

– А мне плевать, у меня инструкции.

Ругаясь, Гаранжи вернулся в дом. Выглянул в окно на улицу – там светились огоньки папирос сразу двух агентов, третий дремал в пролетке. Обложили, сволочи… Под храп Турусова юнкер разгрузил карманы, снял с лодыжек салфеточные кольца, но деньги и револьвер оставил при себе. Что же делать?

В одиннадцать часов до полудни к квартире лесника подъехал Лыков. Чем-то очень доволен, отметил про себя старший наряда, докладывая об утреннем происшествии.

– Определенно хотел бежать. Пытался приблизиться ко мне; я не допустил. Под угрозой оружия. Когда снимем наряд, Алексей Николаич? Надоело париться…

– А сейчас прямо и снимем. Я ведь за ним приехал.

– Нашли, что искали?

– На пожизненную каторгу!

– Вот это хорошо! – обрадовался Исупов. – Только вместе войдем. У Гаранжи револьвер сзади за поясом.

– Отставить! Наряду приготовиться к приему арестованных. Первым выйдет лесничий, надеть на него наручники и посадить в вашу пролетку. Юнкеришку я увезу сам.

Исупов неодобрительно покачал головой, но подчинился. Демонстративно вынул револьвер и взвел курок, встал возле самого крыльца. Лыков усмехнулся и вошел внутрь.

Гаранжи и Турусов плечо к плечу стояли посреди гостиной и смотрели на титулярного советника с неприязнью и напряженным ожиданием.

– Одеться и на выход, – скомандовал Алексей лесничему. Тот замешкался, взглянул вопросительно на своего сообщника.

– Бегом! – рявкнул Лыков и топнул ногой. Турусов, не попадая в рукава шинели, вылетел на улицу, где был тут же арестован.

Гаранжи в окно проследил, как его приятеля ведут к пролетке, и повернулся к Лыкову. Вид у него был хмурый, но решительный. Рослый, широкоплечий, с крепкими кулаками, он был весьма силен и сдаваться просто так не собирался.

– Ну?

– Собирайся, юнкер, пора отвечать за погубленных. Поедешь со мной в острог.

– По какому праву вы мне тыкаете?

– А ты привыкай. Скоро придется перед каждым пьяным надзирателем шапку снимать за две сажени; а не успеешь, так и выпорют.

Гаранжи грозно сдвинул брови, посмотрел на Лыкова сверху вниз.

– Правду говорят, что сыскные агенты крепкие ребята?

– А то! – самодовольно ухмыльнулся титулярный советник. – Мы лучше всех. Хочешь испытать?

– Угу, – ответил Гаранжи и без замаха ударил Лыкова в висок. Тот мгновенно выбросил ладонь и, как мяч на лету, поймал кулак. Юнкер пытался вырваться, сопел, однако правая рука его словно увязла в бетоне. Тогда он зашарил левой у себя за спиной, но и здесь не преуспел. Сыщик рывком бросил противника на колени, выхватил «Смит-Вессон» из-за его ремня и отбросил в сторону.

– Другому я сломал бы пальцы, но не тебе. Иначе на каторге запишешься в легкие работы, как увечный, а тебе надо тачку катать. Лет двадцать.

Гаранжи оказался в унизительной для себя коленопреклоненной позе, обезоруженный и беспомощный. Обманчиво заурядный на вид, Лыков легко пригнул его к полу и не отпускал. При этом еще и рассуждал, словно про себя:

– Врезать? Не врезать? Пожалуй, стоит. Баю-баюшки-баю, колотушек надаю…

– Нет! – взвизгнул Гаранжи, испуганно закрывая лицо свободной рукой.

– Не надо было людей убивать; не люблю я этого, – серьезно ответил Лыков и приложился от души.

Через минуту, все еще оглушенный, Гаранжи уезжал в пролетке в острог.

Утром следующего дня его привезли к Благово на допрос. С фонарем под глазом и разбитой губой, юнкер уже не был так красив. Коллежский советник молча выложил перед арестованным письма-улики, дал время перечитать, потом сказал:

– Много я видел всякой мрази на своем веку, но такое… Ей-богу, жаль, что у нас нет смертной казни за уголовные преступления. Я бы повесил… Гаранжи! Неохота с вами возиться. Все уже ясно, могу даже сказать, сколько вы получите на суде. Двадцать лет, которые по прибытии на Сахалин уменьшат до пятнадцати. Единственное, что может помочь вам в глазах присяжных и на пару лет уменьшить тяжесть наказания, это выдача сообщников. Будете молчать или как?

– Спрашивайте. Что же, мне одному на Сахалин двигать?

– Подгаецкий.

– Оприходовал липовое завещание, написанное мною у него на глазах. В качестве доказательства могу прямо в зале суда накатать такое же, и не отличите! Взял процентные бумаги на сорок пять тысяч и золотые часы Бурмистрова.

– Ишь, не побрезговал… Дальше. Турусов.

– Держал за руки нотариуса Антова, покуда я бил того по голове топором. Потом заблевал весь дом, тряпка!

– Фабрициус.

– И до этого дознались? Да, именно ротмистр предупредил меня о готовящемся аресте. Обыщите его дом, найдете кулон с большим сапфиром в золоте, со стразами. Пусть получит свое, Иуда…

– Последний вопрос: как вы заставили Анастасию Бурмистрову принять яд и написать перед этим оправдывающую вас записку?

– Вот этого я вам не скажу. Должно же быть в этом деле хоть что-то, чего вы не знаете!

– Мало вас Лыков угостил, надо было больше.

– Попрошу без оскорблений! – крикнул разъяренный Гаранжи. – Я пока еще дворянин! И подам жалобу прокурору. Нет, государю!

– Как вам будет угодно, – закрыл папку с письмами Благово. – Сыскная полиция закончила свою работу. Дело «молитовских отравителей» передается следователю, который и будет готовить судебный процесс. От себя имею добавить только одно. Совершенное вами столь возмутительно, столь гнусно, что надзор за вами отныне будет по самую вашу смерть. У нас в полиции есть секретное предписание: наносить на статейные списки особо опасных преступников специальные метки. Статейный список – это теперь ваш единственный документ на много лет вперед; он будет следовать за вами по этапу, храниться в канцелярии каторжной тюрьмы, вплоть до выхода на вечное поселение в Сибирь. Метки, о которых я говорю, призваны указывать тюремной администрации на ваш особый негласный статус. Никаких амнистий. Никаких легких работ. Никаких поблажек. Усиленный надзор, дабы невозможно было бежать или поменяться с кем-то именами. К списку, кстати, будет приложен ваш фотографический портрет, во избежание последней уловки. И главное: вас будут направлять на самые тяжелые работы. Цель, полагаю, понятна: чтобы такие, как вы, побыстрее покинули этот мир. Вот, имейте в виду. Инструкция секретная, если вы станете жаловаться начальству, я всегда откажусь от своих слов, и вы не сумеете ничего доказать. Но она существует, и мне кажется справедливым, что вы отныне о ней знаете. Вам не выйти с каторги, Гаранжи. Прощайте навсегда; идите и медленно подыхайте…

Вечером вице-губернатор Всеволожский пригласил Благово к себе.

– Павел Афанасьевич, чего вы там наговорили этому мерзавцу, Гаранжи? Он весь в истерике, твердит о каких-то секретных инструкциях, что власти негласно расправляются с осужденными, что есть особые метки… Какие еще инструкции?

– Андрей Никитич, не обращайте внимания. А еще лучше, подыграйте мне. За то, что он сделал, Гаранжи заслуживает самого страшного наказания. Пусть мучается худшей из кар – ожиданием кары. Я ведь понял, как он добился от Бурмистровой той, оправдательной для себя, записки. Есть только один способ для этого: убедить любящую женщину, что надо уйти из жизни вместе. Потом сказать: давай предъявим этим людям, что такое настоящая любовь! Я беру всю вину на себя, а ты – на себя, и положим обе записки рядом. Романтической особе – а Анастасия Бурмистрова была именно такой – это должно было понравиться. Дальше все просто, если сам кладешь яд…

Всеволожский с ужасом посмотрел на Благово:

– У вас ужасная фантазия, Павел Афанасьевич! Человек не способен на такое! Это уж ни в какие ворота…

– Фабрициус предупредил нашего юнкера, и у того оставалось не более часа. Другого варианта нет. И не случайно он отказался ответить на этот вопрос; на все прочие ответил, а на этот – смолчал. Что же касается того, что не способен – Гаранжи способен. Он способен на что угодно. Я уверен, что все было именно так, как я описал. Деморализованный донельзя, низость этого человека не знает границ. Я по службе давний коллектор всех форм человеческой подлости, но такого еще не встречал. Поэтому и сочинил про секретные инструкции; жаль, что их нет на самом деле. За то, как он обманул, а затем убил Бурмистрову, Гаранжи заслуживает не знаю даже, какой казни…

– Если вы правы, то да.

– …и я ему эту казнь придумал. Очень многие из тех, кого я отправил на каторгу, Андрей Никитич, заслуживали жалости. Я был обязан их поймать, и я их поймал. Но жалею, ибо часто они – жертвы нашего не самого справедливого общества. Есть такие, которые вызывают не жалость, а ужас и ненависть; таких тоже много. Но Гаранжи… Это особенный тип, страшнее громилы, зарезавшего за деньги пяток человек. Так воспользоваться любящей тебя женщиной… Пусть мучается! Заслужил.