9
Подземный кабинет

Я бывал в разных переделках, видел смерть во многих страшных обличьях, воевал. Но всегда смерть ходила мимо меня, поражала своей костяной рукой других. И я к этому привык. Еще год назад я чудом выбрался из кровавого месива Ходынки, бродил среди поля задавленных, искалеченных людей, принявших нелепую мучительную смерть в страшной давке. Но и тогда я не ощущал на себе ее дыхания – мне казалось, что так и должно быть – погибают другие – не я. Я – всего лишь описатель трагедий, сторонний наблюдатель.

Может быть, именно поэтому я и сейчас не испугался за себя, хотя и оказался в ситуации смертельно опасной. Нет – я испугался за Шаляпина. Погибнуть так нелепо – в грязном подземном переходе, в полной темноте, от рук сволочей, даже не понимающих, какой талант они губят ради жалкой добычи, – вот что действительно испугало меня.

–  Болдоха, – сказал я угрожающе. – Где Шаляпин? Что ты с ним сделал?

–  А тута, неподалеку, – услышал я глумливый голос своего проводника. – С ним пара моих ребят. Ты про него не думай, ты про себя думай.

–  Чего тебе надо? Денег? Я тебе все дам, только отпусти его. Не губи его талант.

Болдоха хихикнул:

–  Ляксеич! Нешто мы не понимаем? Но тут уж ничего сделать нельзя.

–  Почему?

–  В бегах я. А вы меня видели. Легавых выведете.

–  Я же обещал, что не выведу.

–  Обещал, – подтвердил каторжник. – А все же так спокойней мне будет. Положу вас тут, в «Яме». Точно не выдадите.

Почему он так много говорит? Почему не нападает в темноте? Я опустил руку в карман и продел пальцы в кастет.

–  Ты ведь нас ждал, Болдоха?

–  Ждал. Мне в трубу крикнули, что вы идете.

Значит, пока мы шли к «Утюгу», Болдоха успел договориться с дружками и организовал засаду. А все его увертки и нежелание вести нас к доктору были только для затягивания времени. Но если он не один, значит, сейчас ко мне подбирается кто-то из его людей. И вправду – я краем уха услышал за спиной тихое чавканье грязи под чьими-то ногами. Болдоха разговаривал со мной, давая своему приятелю сориентироваться на голос в темноте. В любой момент можно было ожидать удара ножом в спину.

Ну что же, не в моих интересах было спокойно ждать, пока этот удар будет нанесен. Я как можно тише шагнул вперед.

–  Болдоха!

–  А? – раздалось прямо передо мной.

–  Ну и гад ты!

Каторжник рассмеялся. В этот момент я протянул руки, схватил его за грудки и, резко крутанувшись на месте, закрылся телом каторжника как щитом.

–  Ты что? – только и успел крикнуть Болдоха – его человек напал. Послышались два глухих удара, а потом каторжник вдруг напрягся в моих руках и завыл: – У-у-уй! Дура!

Я с силой толкнул его тело на нападавшего и отбежал назад. Мне срочно нужен был хоть какой свет, чтобы понять диспозицию. Вытащив дрожащими пальцами несколько спичек из коробка, я чиркнул ими и высоко поднял над головой. Во вспышке мне предстала такая картина – Болдоха медленно оседает на пол, а перед ним стоит тот самый мужик с «финкой», который угрожал мне перед входом в ночлежку, и круглыми глазами смотрит на дело своих рук. С его ножа капала черная кровь товарища.

Поудобней перехватив пальцами надетый на руку кастет, я бросил спички в его сторону – они погасли еще в полете. Снова стало темно.

Выстоять в одиночку, да еще и в темноте, против человека с ножом – задача смертельно сложная. Единственное, что мне оставалось, – испугать противника.

–  Ну что, дубина, зарезал ты Болдоху? – зарычал я во всю силу своего голоса. – А сейчас я тебя тут порешу. Видал мой пятак? Я тебе пальцами горло вырву! Глаза выдавлю! Хрен твой заставлю жрать сырым! Ну, иди сюда!

Секунду было тихо, а потом мой противник вдруг сорвался с места, и его шаги быстро зашлепали по грязи прочь, удаляясь. Он испугался. Наверное, от нервного потрясения голос мой и произносимые им угрозы действительно показались ему страшными.

–  Стой! Иди сюда! Сюда, я говорю! – орал я вслед убегавшему, надеясь, что он меня не послушается. Так и было – скоро вновь воцарилась тишина, прерываемая только скулежом сильно раненного Болдохи. Я наконец зажег свечу и увидел, что каторжник скрючился в грязи и скребет ногой – похоже, это была агония.

–  Куда он тебя? – спросил я умирающего.

–  Печенку порвал, – простонал Болдоха. – Зарезал, сука! Кончаюсь!

Я снял кастет и положил его в карман.

–  Ляксеич! Помоги мне! К доктору… К доктору оттащи… Я покажу! Теперь точно! Помру же!

На мгновение я подумал воспользоваться этим предложением, но тут же вспомнил про Шаляпина, который, возможно, точно так же умирал сейчас где-нибудь неподалеку.

–  Где Шаляпин? – спросил я Болдоху.

–  Не знаю… Недалеко… Ляксеич! Перевяжи!

–  Где Шаляпин? – не унимался я.

–  Его… Его Комар с Ханыгой утащили… Не знаю куда… Недалеко… Ляксеич! Перевяжи! Ног не чую!

Болдоха хрипел и дрожал всем телом. Зрелище агонизирующего каторжника было препротивным, но видал я и похуже. А главное – надо было срочно искать моего спутника. Я же просто стоял у тела умирающего в надежде, что тот даст мне хотя бы направление поисков. Певца наверняка не могли далеко утащить – все же он был довольно большим малым.

–  Моли теперь Бога, Болдоха. Пойду искать Шаляпина. Если он жив – вернусь и перевяжу тебя. А если мертв – пеняй на себя! А доктора я и без тебя найду!

С этими словами я повернулся и пошел вдоль стенки, освещая себе путь свечой. За моей спиной Болдоха прорычал из последних сил:

–  Ляксеич! Ежели выживу – загрызу! Загрызу тебя, падла!

Но я уже не обращал на его угрозы никакого внимания. Борясь со слабостью от пережитого боя, я шел вдоль стенки «Ямы» – справа от меня была земляная стена, а слева я краем глаза видел холмики подземных могил – в некоторые из них были воткнутые кресты, связанные из серых мокрых досок. «Поставили бы и мне такой? – подумал я. – Или так закопали?»

Наконец я увидел вход и понял, что оказался перед ходом к новым схронам. Я не знал – туда ли поволокли Шаляпина, однако это был кратчайший путь от места, где на нас напали. Несколько минут я лихорадочно шел вперед по сырой подземной дыре, все больше впадая в отчаяние, слыша только чавкание грязи под вконец испорченными ботинками, как вдруг услышал новый звук – низкий и мелодичный. Сердце мое забилось быстрее – жив! Жив и подает мне сигнал! Я ведь сам в шутку сказал Шаляпину: если мы потеряемся под землей – пойте, чтобы я вас нашел!

Я почти побежал вперед, прикрывая ладонью пламя свечи, и чуть было не промахнулся мимо нового ответвления земляного коридора, откуда и доносился уже вполне различимый голос моего спутника:

– Федор Иванович! – закричал я, врываясь в дыру, откуда шел голос. – Живы?

–  Жив! – раздался в ответ смеющийся голос певца. – Жив, да еще как! Вот уж приключение! Вот только батарея села. Сижу, пою, ничего не вижу! Жду, когда вы меня найдете! А тут и вы!

Я тоже рассмеялся облегченно, хотя вид Шаляпина, представший мне в свете свечи, был ужасен.

Он сидел, привалившись к стене, без своего пальто, в одной разодранной рубахе – рядом валялся американский фонарь. Все лицо Шаляпина представляло собой какую-то маску из грязи и крови. Певец протянул ко мне перепачканную руку, и я помог ему встать.

–  Сильно они вас? Целы? – спросил я с тревогой.

–  Так, дали пару раз по физиономии. И по ребрам, но вроде… – он ощупал себе бока, – вроде все цело. И голова побаливает. Они ж меня по голове сначала ударили – я и отключился.

–  Как же вам удалось…

Он засмеялся:

–  Позже расскажу! А пока пойдем к доктору!

Я огорчился:

–  Как же мы к нему пойдем? Болдоха нас предал. Мы в новых схронах. Нам бы дорогу обратно найти…

–  Ничего, – весело ответил Шаляпин. – У нас другой проводник теперь есть. Посветите-ка вон в тот угол!

Я выполнил просьбу и чуть не выронил свечу от неожиданности:

–  Агафья!

Да, наша недавняя визави из «Каторги» сидела в углу на корточках, прикрывая глаза от свечи. У ног ее стояла старая шахтерская лампа с прикрученным фитилем.

–  Ну, я! – отозвалась она. – Пойдем, что ли?

Я передал Шаляпину, сунувшему в карман свой погасший фонарь, последнюю свечку, и мы двинулись вслед за «теткой». Я старался запоминать повороты, чтобы потом нанести их на свою карту. Наконец, мне показалось, что мы снова вернулись на «Подлянку». Тогда я окликнул нашу проводницу и спросил – так ли это. Агафья кивнула.

–  А скажи, зачем ты нам помогаешь? – спросил я ее.

Женщина остановилась, повернулась ко мне и вытерла широкой ладонью лоб.

–  Он вот, – ткнула она локтем в сторону певца за моей спиной, – защитить меня хотел.

Потом она отвернулась, перехватила поудобнее свой фонарь, и мы пошли дальше.

Наконец, через десять или пятнадцать минут мы, повернув сильно влево, поднялись по земляным ступенькам и уперлись в кладку темного от времени кирпича, в которой была старая дверь из давно посеревшего и подгнившего по краям дерева.

–  Сюда, – сказала Агафья. – Тока я не пойду. Мне больше не надо.

–  А раньше надо было? – спросил я.

Агафья пожала плечами, покрытыми старым ее платком.

–  Ты давеча меня про ребеночка спрашивал. Я ведь что? Хотела ребеночка вытравить. Пошла сюда вот – к Полковнику. Он хоть и доктор, а из военных. Тока он беленькой сильно балуется. Я пришла, а он спит. Потом пришла – гонит. Руки у него дрожат. Раньше хороший был доктор. А теперь…

Агафья сплюнула.

–  Доктор хороший. Был. Человек – злой.

–  Понятно. А как ты здесь оказалась? Хочу поблагодарить тебя.

Агафья махнула рукой:

–  Не за что. Меня мой послал – ведра выносить. Ну, тот, который деньги мои в «Каторге» отобрал. Обозлился из-за вас. А я – вон чего.

Больше она ничего не сказала, а просто протиснулась мимо нас и ушла.

Мы остались вдвоем.

–  Не показалось вам странным, Владимир Алексеевич… – начал Шаляпин.

–  Да, – кивнул я. – Но предлагаю об этом поговорить там. – Я указал пальцем на дверь.

Шаляпин взялся за почерневшую железную ручку и попытался открыть дверь.

–  Заперто.

–  Наверное, изнутри на щеколду закрыл, – предположил я.

–  Будем ломать?

–  Дайте-ка, – попросил я, и певец отступил.

Я схватил ручку и осторожно подергал. Потом замер и рванул дверь посильнее. Послышался металлический стук – дверь распахнулась. На – полу с той стороны валялся сорванный мной крючок.

Мы молча вбежали в помещение за дверью и попытались осветить его светом двух своих огарков.

–  Ну как, есть тут кто? – спросил Шаляпин.

–  Не похоже…

–  Смотрите!

Шаляпин стоял возле большой металлической кровати, со столешницей, положенной вместо сетки. Над кроватью на веревке висела большая лампа.

–  Похоже на операционный стол.

–  Попробуйте зажечь эту лампу. Вдруг керосин еще остался?

Шаляпин со скрипом вывинтил побольше фитиля и приложил к нему огонек своей свечи. К счастью, в лампе действительно был керосин, и скоро помещение, в которое мы попали, осветилось неярким светом.

–  Это не похоже на нору, – сказал Шаляпин, задувая свою свечу.

Действительно, это был старинный подвал с кирпичными сводами – вернее, небольшая его часть, огороженная стенками более свежей кладки.

–  Смотрите – там были окна, – указал вверх Шаляпин.

Действительно, наверху можно было разглядеть несколько высоких и узких прямоугольников, также заложенных кирпичом.

–  Век, наверное, семнадцатый или восемнадцатый, – ответил я. – Это подвал прежнего дома. Наверное, сам дом снесли, а подвал так глубоко ушел в землю, что его решили не трогать, а строить прямо поверху. На старом фундаменте. В Москве таких немало.

–  Значит, тут может быть ход наверх? – предположил Шаляпин. – Или нет?

–  Не знаю, – отозвался я, все еще осматриваясь.

По стенам я заметил несколько полок с банками. Дальше стоял стол с табуретом – вместо передних ножек он опирался на кирпичи. За столом на стене висел старый вытертый ковер. Я подошел к столу – явно принесенному сюда со свалки. Ящиков не было, а на самом столе лежало несколько справочников по медицине – замусоленных и испачканных. Тут же в картонной коробке – ржавые медицинские инструменты: трубка для прослушивания дыхания, пара скальпелей и молоточек.

–  Мда-а-а… – произнес я. Мне было страшно даже представить себе визит к эдакому врачу. Услышав стеклянное позвякивание, я посмотрел на Шаляпина и увидел, как он берет одну из пыльных банок с полки.

–  Не трогайте! – крикнул я певцу. Потом подошел и взял банку из его руки.

–  Дайте мне, тут надо осторожно!

Вытащив хорошо притертую деревянную крышку, я, держа банку подальше от лица, принюхался.

–  Хлороформ. Вот тут он «малинку» смешивал.

Я передал банку Шаляпину, чтобы он поставил ее обратно, а потом сел на табурет у стола.

–  Ну что, Федор Иванович, вот мы здесь, а доктора и нет.

Шаляпин пожал плечами:

–  Может, прогуляться вышел?

–  Подождем?

–  Подождем. Я, если честно, устал. Не готов прямо сейчас обратно идти. И к тому же – вдруг он вернется? Тут мы его и возьмем – тепленького.

Певец сел прямо на стол, похлопал по карманам.

–  Черт! А портсигар-то… прихватили с собой!

–  Кто?

–  Да те двое, что меня утащили. Какой был портсигар! Вот ведь, сволочи!

–  Это тот самый – серебряный?

Шаляпин мрачно кивнул и грохнул кулаком по столу:

–  Вот сволочи!

Было видно, что пропажа портсигара очень его огорчила.

–  Да и закурить теперь нечего! А курить охота!

–  Не осталось ли у вас махорки?

Он пошарил по карманам и выудил несколько мятых обрывков газеты. Но махорка, вероятно, рассыпалась, когда его тащили по подземелью. Шаляпин наскреб всего одну щепотку, смешанную с грязью, печально посмотрел на нее и попытался скрутить самокрутку. Но прикурив от лампы, он всего раз затянулся, а потом сплюнул, вытер крошки табака с губ и бросил окурок на пол.

–  Гадость! Давайте, что ли, поговорим? Может, и курить расхочется?

–  Давайте.

–  Там у двери я спросил – не кажется ли вам странным то, что говорила Агафья про этого – как она его назвала – Полковника?

–  То, что у него руки трясутся? Конечно, я отметил это. Если у него так сильно трясутся руки, то он не мог оперировать мальчика.

–  Именно.

–  К тому же посмотрите вокруг. – Я обвел рукой подвал. – Вряд ли он стал бы отмывать ребенка и одевать его в чистую рубаху.

–  Вряд ли, – отозвался Шаляпин. – Но почему Полковник?

–  Да-да, интересно. Может, он военный?

–  Военный врач?

–  Да. Из бывших.

Шаляпин недоверчиво покачал головой:

–  Чтобы врач, да еще военный опустился до такого состояния? Чтобы крал детей? Чтобы стал убийцей? Не верится мне…

Я усмехнулся:

–  Ну, Федор Иванович, на Хитровке кого только не встретишь! Взять хоть вашу Агафью!

–  Так-то уж она и моя?

–  А знаете ли вы, – спросил я, – что родилась она в приличной семье и получила хорошее воспитание? А ведь она родом откуда-то с Волги – то ли из Царицына, то ли из Симбирска. Я как-то с ней даже по-французски говорил – она его знает намного лучше, чем я.

–  Не может быть!

–  Да-да. По молодости влюбилась в офицера и сбежала с ним. А он оказался подлецом – воспользовался девушкой и бросил. В семью вернуться она не смогла – после такого позора. Подалась на Москву, в горничные. И опять попала к подонку. Сбежала от него, скиталась по улицам, а оттуда – на Хитровскую, тут ее и заприметил сутенер, стал ее «котом». А дальше – вниз, по накатанной дорожке. И вот – вы видели, до чего дошла! «Ведра выносит»! Кошмар!

–  Да уж, – пробормотал певец, – грязная работенка.

–  Это, простите, только так говорится – «ведра выносит». Она не просто ведра выносит – там же каторжники иногда по месяцу и более сидят без женщин. Так что наказание заключается не в том, чтобы вынести поганое ведро – нет. Ее там насилуют с позволения «кота».

Шаляпин уставился на меня широко раскрытыми глазами, в которых читался ужас.

–  Да-с. Такие нравы.

–  Несчастная женщина! И никакого выхода из этого нет?

–  Да она и сама не пойдет. Куда ей идти?

Шаляпин соскочил со стола и прошелся по подвалу. Остановился у ковра и поскреб его грязным пальцем.

–  Как это ужасно, Владимир Алексеевич! – сказал он тихо. – Уж, кажется, и времена дикости ушли в прошлое, и крепостное право давно отменено, и прогресс… Ведь совсем скоро наступит будущее – двадцатый век! А послушать вас – вот она, дикость, первобытность! Уж сколько я такого навидался в детстве, а и то кажется – все не то, не так беспросветно, всегда есть надежда… Я и сам – разве не пример того, что эта надежда есть? Ведь я – в прямом смысле – из грязи в князи! А она? Есть ли у нее будущее? Нет! Все ее будущее – это грязь, насилие и в конце смерть! И ведь не одна она такая – так ведь?

–  Почитай, вся Хитровка такая, – ответил я. – Впрочем, это ведь особое место – сюда как магнитом тянет всех подонков земли Русской. Но и тут люди живут. Люди!

–  Такие, как ваш Болдоха? – саркастически ухмыльнулся Шаляпин. – Кстати, как вы с ним разделались?

–  Не я. Его свои и порешили. Правда, не без моего скромного участия.

–  Убили?! – побледнел Шаляпин.

–  Зарезали, – кивнул я спокойно. – Впрочем, если бы не его, так меня. Тут уж выбирать не приходилось.

–  Зарезали… – повторил Шаляпин и передернул плечами.

Мы помолчали немного.

–  О чем вы думаете, Владимир Алексеевич? – спросил Шаляпин.

Я осторожно, чтобы не испачкаться, облокотился на стол.

–  Вот чем дольше я тут сижу, тем больше берет меня сомнение. Того ли человека мы тут поджидаем? Не получится ли как с доктором Берзиньшем?

–  Отчего?

–  Ведь судя по рисунку, его похититель и бороду брил, и усы подстригал, и ходил в цилиндре с тростью – то есть был человек неопустившийся. А тот, кто живет здесь, в подземелье, разве не должен он был одичать и превратиться в типичного хитрованца?

–  С чего это вы взяли, что он здесь живет? – живо спросил певец. – Посмотрите, ведь тут нет ничего, что указывало бы на жилое помещение! Приемное отделение – да. Но жилое? Ни остатков еды, ни отхожего места… Да и кровать вовсе не похожа на спальное место.

Я удивился:

–  Федор Иванович! А ведь вы правы! Вот уж позор какой – это мне надо было проявлять наблюдательность!

Шаляпин задорно улыбнулся:

–  Так ведь и мы не лыком шиты!

Он привалился спиной к ковру и вдруг исчез в облаке пыли.