Утро в публичном доме мало чем отличается от прочих домов. Отцы семейства, мужья или просто мужчины, собираются на службу, целуют барышень в лоб, шепчут ласковые слова, обещают вернуться непременно, только к обеду быть не обещают. Самое романтическое время, честное слово. Шампанское выпито, деньги заплачены, можно дать волю искренним чувствам. Ну а тех, кому не до чувств, одевают и грузят на извозчиов.

В это утро идиллия была нарушена. К заведению мадам Ардашевой подкатила пролетка, подняв пыль до небес. Из пролетки выскочил юный господин, крайне решительно настроенный. Молодой швейцар попятился: не впускать права не имел, но и впускать побоялся. Опережая незваного гостя, швейцар кинулся в контору, где сонная Полина Павловна как раз взялась за бюджет, и успел только предупредить хозяйку шепотом:

– Опять!

Чиновник полиции бесцеремонно выдворил привратника и захлопнул дверь.

Мадам Адашеву испугать было не так-то просто. Даже появлением сыскной полиции с утра пораньше. С чувством собственного достоинства заявила:

– Что вы себе позволяете, господин… э-эм…

– Ванзаров, – подсказал юноша. – Признаю, что в приличный публичный дом так врываться не принято.

Аккуратно закрыв гроссбух с пачкой ассигнаций, Полина Павловна сделала строгое лицо, сложила руки на груди и ледяным голосом поинтересовалась:

– Что угодно?

В эту фразу Ардашева вложила все, что накипело. В самом деле, надоели уже. Что ни день, то визит. Сколько можно, трудиться спокойно не дают. Скрывать-то особо нечего, но уж больно деликатный бизнес. Лучше полицейским носам лишний раз сюда не соваться.

Тон, от которого молоденькие барышни покрывались гусиной кожей, на юного чиновника не подействовал никак. Наоборот, Родион развязно ухмыльнулся и без приглашения уселся, да еще перекинул ногу на ногу.

– Мне угодно услышать правду, – сообщил он.

– Не понимаю, о чем. Вашей коллеге я вчера все объяснила.

– То, как ловко облапошили мою коллегу, делает вам часть. Но в отличие от берлинской полиции у нас свои методы. Порой они куда эффективнее.

– Пугать меня, молодой человек, не надо. Давно уж страх потеряла.

– Что вы! И не думаю! – Родион даже ладошку к сердцу приложил, чтоб искренность подтвердить. – Чем же могу напугать почтенную хозяйку?

– Рада, что понимаете.

– Разве тем, что наперекор закону, морали и человеческой совести отдаете девочек четырнадцати лет развращенным мерзавцам.

Ардашева осталась совершенно спокойна.

– Это ложь.

– Конечно, ложь. И господину приставу, да и вашим опекунам из Врачебно-санитарного комитета она доподлинно известна. Все знают, что такое у вас невозможно. Быть может, сами проверяют порой.

– Господин Ванзаров!

– Госпожа Ардашева! – тоже повысил голос Родион. – Мне дела нет до этого.

Смутное беспокойство кольнуло сердце Полины Павловны. Неясность всегда пугает.

– В таком случае я вас не понимаю, – на смену гневу уже просилась приятная улыбка.

– Охотно верю. Для начала хочу спросить: знакомы с Семеном Пантелеевичем?

– С кем?

– В некоторых кругах он известен как Сенька Обух. Или просто: Обух.

Судя по забегавшим глазкам, хозяйка притона была в курсе.

– Вижу, знаете, – обрадовался Ванзаров. – Потому сразу к делу. Сейчас задам простые вопросы. Но если память вас подведет, как вчера, упрашивать не буду, а сразу передам эту честь Семену Пантелеевичу. Уж как Обух спросит, сами догадайтесь.

Сразу учуяв, что мальчишка не врет и не блефует, Ардашева испугалась по-настоящему. Не смогла догадаться, что объединяет воровского старшину и чиновника полиции. Сопляк оказался непрост, ох как непрост.

– Я, право, не знаю, – Полина Павловна натурально изобразила смущение.

– Обещаю: все сказанное останется здесь. Расследование неофициальное.

– Что ж, раз так.

– Рад, что договорились. – Родион был строг и невозмутим. – В мире, как это называет Обух, была нищенка Марфуша, блаженная. Перед тем как потерять память, она служила у вас.

Куда и девалась вся неприступная гордость? Ардашева стала обычной напуганной женщиной, которой не хочется ворошить старое.

– Вы уж знаете, что ж еще, – тихо сказала она.

– Ее настоящие имя и фамилия?

– Марфа Ивановна Нежданова.

– Как она к вам попала?

– Помните, рассказывала о подруге?

– Госпожу Кошелеву отлично помню.

– Это было, страшно вспомнить, лет сорок пять тому. Мы еще тогда были молодыми, я только заведение открыла; как Врачебно-санитарный комитет образовали и разрешили дома терпимости официально, так я и открыла, все деньги, накопленные трудом, вложила.

– Благородный поступок. Что дальше?

– И вот прибегает под вечер Глафира сама не своя. Говорит: сестра ее должна родить вот-вот, а мужу ребенка показать нельзя, сразу узнает, что не его. В сиротский дом не отдашь, подкинуть на улицу жалко. Просит выручить. Ну, я и согласилась помочь. Глафира обещала кормилицу прислать. И вот на другой день приносит сверток. А там девчушка чернявенькая такая и глазки разноцветные. Мы ее Марфой после окрестили. Глафира крестной была. Безродным одно отчество: Ивановна, а фамилию с приставкой «не» дают, вы знаете. Глафира придумала – Нежданова. Так и осталось. Марфа у нас росла, стала привыкать…

– В общих чертах повторила путь Варвары Нечаевой.

– Сами понимаете.

– Когда Марфа забеременела, что произошло?

– А ничего. Срок выносила, а рожать ее Глафира забрала куда-то. После сказала, что ребенок умер, бедняжка умом двинулась. Потом узнали, что она стала нищенкой Марфушей.

– То есть вы лично не видели умершего ребенка?

– Мало мне своих грехов.

– Кто его отец?

– Неизвестно. Уж поверьте, не знаю. Столько проходит…

– Чудесно. Господин Обух пока не потребуется. А теперь хочу услышать такой же честный рассказ о госпоже Незнамовой.

– А это еще зачем? – удивилась Ардашева.

– Здесь вопросы задаю я, – напомнил чиновник полиции. Прямо скажем нехорошо: так грубо с дамой. Но что поделать, какая дама, таков и разговор. – Примерно семнадцать лет назад Олимпиада Ивановна забеременела. При родах ребенок умер и похоронен на Смоленском кладбище. Сам видел могилку.

– После этого Липа и не вернулась. Стала бланкеткой. Слышала, неплохо теперь живет, на содержании, в бильярд играет. Увидите – привет передайте. Я на нее зла не держу. Не то что Варварка, змея.

– Отец опять неизвестен?

– Липа, конечно, знала, но от меня скрыла.

– Почему этот ребенок погиб?

– Откуда же мне знать. У Липы спросите.

– Значит, Незнамова тоже рожала не здесь?

– Ну, что вы такое говорите! Какие у нас роды, здесь мужчины бывают. Глафира ее забрала.

– Кошелева и здесь приняла живейшее участие?

– Что тут такого? Все-таки ее родственница…

– Да вы просто чудо! – вскричал Родион в порыве. – Воспитательный дом завели. Три поколения проституток на ноги поставили. Великолепно!

Ардашева насупилась:

– Что вы так? Я с вами по совести, а вы…

– Не обижайтесь, это глупость. День сегодня такой необычный. Вот язык и метет что попало. – Родион встал и поклонился. – Благодарю вас за помощь.

– Я-то мало что знаю, вы бы Глафиру спросили.

– Спросим, – пообещал Ванзаров и направился к выходу, но вдруг обернулся. – Старая подруга не появлялась у вас на днях?

– Проверяете? Зря это. Вижу: сами знаете, что прибегала. Такая неожиданность, года два не виделись, а вчера объявилась.

– Зачем?

– Умоляла: если кто будет расспрашивать про Марфу или Липу, сказать, что ничего не знаю. Я ведь ей обещала. Слово дала, поклялась. Ах, еще один грех. Все из меня вытянули.

– Предупреждал же, мы не берлинская полиция, есть особые методы.

Юноша благополучно исчез. А в прожженную душу Полины Павловны закралось сомнение: уж не провел ли ее, такую опытную, хитрую и мудрую, желторотый юнец? И если не с Обухом, такими вещами не шутят, то уж с Липой – наверняка. Как закралось, так и поселилось уже накрепко.

Настроение госпожи Ардашевой было испорчено основательно, даже деньги пересчитывала без всякого удовольствия.