22. Похождения Фороскова
Петр пришел в кабак Коммерческого за полчаса до полуночи. Посетителей уже выставляли взашей. Среди последних сыщик заметил нескольких горчишников из шайки Вани Модного. Потеря главаря далась им тяжело: парни остались и без любимого занятия, и без водки. Похоже, хулиганству в Варнавине пришел конец. А как возьмут пяток человек на военную службу, то и совсем тихо станет…
— Глянь-кось, тот заявилси, — толкнул один горчишник другого. — Что Петьку с лавки спихнул.
— Ага! Мазура какая: он тады Ване чевой-то сказал, а Ваня опосля тово и сгинул… Давай ево спросим: не ен ли вожака нашего подвел?
— Давай. Товарищи, все сюды! Мы злыдня споймали!
Из кабака выскочили еще трое хулиганов:
— У, лешов змий! Не иначе, как ен сбедокурил, Ванятку погубил. Тащи ево на свет, щас он нам все обскажет!
Парни попыталисья схватить Фороскова за плечи, но тот вывернулся, извлек револьвер и щелкнул курком:
— Цыц, детишки! Дядя шутить не любит.
Горчишники с горестными криками бросились вдоль по улице в темноту, и сыщик беспрепятственно вошел в кабак.
— Вечер добрый, Нил Калинович. Как вы сказали, пришел ближе к ночи. Уже закрываетесь?
— Да, пора. Опять же, вашей беседе чтоб никто не помешался. Проходите вон в тою комнату.
Форосков шагнул за перегородку. Навстречу ему поднялись двое. Один, лет сорока, с бородавкой на носу, с умными хитрыми глазами, протянул крепкую руку:
— Иосадоат Сергеевич меня крестили. Но можно и Проживной.
— Проживной? Не вы ли в Москве, на Каменщиках удавили черкеса за то, что он на образ харкнул?
— Хм… А от кого, позвольте полюбопытствовать, вы об том слыхали?
— От Болдохи с Замоскворечья.
— Хороший человек, да больно простосерд…
— Верно говорите. Но каким манером, господин Проживной, вы оказались в этом богом забытом городишке?
— Приставлен к нему наблюдать за порядком.
— От Костромы?
— От Москвы. По указу господина Мячева.
— Самого Михаила Ильича? Серьезный мужчина. А это кто с вами?
Второй человек по виду был обыкновенный «утюг»: высокий, широкоплечий, с низким лбом и сосредоточенно тупым лицом.
— Да просто хороший малый. Чечуй его кличут, со мной ходит.
— Ага…
Форосков, не удостоив Чечуя даже кивком, сел за стол. В дверях появился кабатчик:
— Всех выставил и запер. Можно баять.
При этих словах «хороший малый» зашел Петру за спину и навис над ним. Проживной стер с лица улыбку и сказал:
— Отдай ему шпайку.
Форосков посмотрел на хозяина заведения, тот молча кивнул. Тогда сыщик медленным движением вытянул из-за пояса «смит-вессон» и передал его назад. Чечуй пошарил у Петра в карманах, изъял кастет:
— Таперя чистый.
— Ну что, господин не знаю как звать, — начал «иван» угрожающим тоном. — Колись, как вы с Лыковым Ваню Модного раскассировали.
— Лыков — это кто? — небрежно спросил Петр, развалившись на табурете.
— Сыщик это. Приехал из Питера.
— А с какого ляда ты решил, что я его знаю? За такие слова знаешь, что бывает?
— Еще пугаешь? — усмехнулся уголовный. — Сейчас поглядим, что запоешь… Плохо твое дело. Не нравится нам очень вчерашняя победа. Только ты с Ванькой о чем-то засекретился, как сыщик Лыков тут же взялся его искать.
— А за что? За сожженную баню, что ли? Другим этот щенок ничем прославиться не успел. И, стало быть, за эту баню аж из Питера приехал сюда сыскарь. По его телячью душу, казнить здешних горчишников… За дурака меня держишь? Ты, Иосадоат Хренович, ври-ври, да не завирайся!
— Сам не завирайся! — начал сердиться «иван». — Что у тебя за дело было к Ваньке?
— То самое, что я Нилу Калинычу рассказывал. Зорик я тут высматриваю.
— И чего?
— И того. Предложил Ваньке глаз-на-глаз. Я его папашу давлю, он входит в наследство через два месяца и маслякает мне за это десять косуль.
Проживной с кабатчиком переглянулись. Коммерческий потеребил бороду и пробасил:
— Ловко! Дело-то хорошее, токмо у Ваньки таперя не спросишь.
— Эй, лупоглазый, — бросил Форосков через плечо. — Я сейчас бумажку одну из кишени достану, смотри там, со страху не обделайся.
Чечуй злобно заворчал. Форосков, не обращая на это внимания, достал лист бумаги:
— Вот. Мы с парнем уже сговорились. Он мне и план дома нарисовал, а крестом означил кассу. Нил Калиныч, вы его руку знаете?
— Знаю, — пробурчал кабатчик. Они с «иваном» долго рассматривали план, потом Коммерческий хмуро подтвердил:
— Его, стервеца, рука. Собственного, значит, тятеньку приговорил? На него, аспида, похоже!
Обстановка в комнате сразу разрядилась.
— Поняли теперь, какого тырбана лишил меня этот щенок? Имея собственноручную его записку… Как бы он от меня отвертелся?
— Да… — пробормотал Проживной. — Светлая у вас голова, Петр Зосимович. Нам бы такое и в ум не пришло! Примите извинения.
— А он точно не сам на себя руки наложил? Может, совесть заела? Родного папашу уделать…
— Нет, не сам…
— А кто же тогда его?
— Разбираемся, — отрезал «иван».
— Ну, вы разбирайтесь, а я убытки нести не должен. И зорик менять не стану. Возьму, что аллах пошлет, и покину ваш гостеприимный город.
— Это вы что имеете в виду, Петр Зосимович? — встревожился кабатчик. — Решили все-таки старика удавить?
— Для какой надобности? От него мертвого мне теперь никакой пользы. Сынок с наследства мог отстегнуть, а теперь-то чего? В дом залезу. Как все на похороны уйдут.
Коммерческий с Проживным опять переглянулись, и на лице «ивана» появилась одобрительная улыбка:
— У вас во лбу прямо Правительствующий Сенат! Что умыслили! Все, значит, из дому, а вы в дом. Ловко!
— Ну, все-то не уйдут. Повар останется готовить поминальный обед, да с ним один-два помощника. Однако же в сравнении с обычным днем можно сказать, что особняк будет пустой. Не до сторожей станет Селиванову — единственного сына в землю кладет!
— Чечуй, верни господину Фороскову его вещи, — распорядился «иван».
— Нил Калиныч, вы обещали мне пару фреев подыскать, — напомнил Петр, рассовывая оружие по карманам. — Похороны завтра. Где ваши людишки? Дом большой, одному не справиться…
— Первый вот Чечуй. Годится он вам?
Форосков оценивающе поглядел на «утюга»:
— Парень что надо, спору нет. Главное, чтобы он сам ничего не делал, а только то, что я велю.
— У Чечуя своих мыслей не бывает, — успокоил его Проживной. — А так он очень исполнительный. Сдаю его в кортому за десять процентов.
— Годится. А кто второй?
— Второй будет Ванька Перекрестов. Это который от Челдона отлучился и тем спасся, — пояснил кабатчик.
— Вы, Нил Калиныч, видать, с дуба съехали! Если он один из всех спасся, стало быть, он-то полицию и навел. И вы мне теперь этого капорника во фреи сватаете? Спасибо. Оставьте такое добро себе.
— Ванька не капорник, мы проверяли, — вступился за кабатчика «иван». — Ему щаска, что живой остался. Сидит нынче на хазе и лопает без просыпу. Никак в себя не придет.
— И на кой черт он такой нужен? Чтобы дело мое провалить? Опять же, во второй након удачи не бывает. Кто еще есть? У которого руки не трясутся…
— Подумать надо, — запустил пятерню в бороду Коммерческий.
— Думать некогда, вынос через десять часов. Ну?
Кабатчик молчал. Зато вмешался Проживной:
— Петр Зосимыч, не пори горячку. Отложи понт, двоим вам не управиться.
— Сухари! И не такие дела выгорали. Возьму слам — только меня и видели. Адью, господа!
На пороге Петр повернулся к Чечую, ткнул в него указательным пальцем:
— Утром у меня. Иметь при себе шлейку и платок, чтобы рожу замотать.
Палец переместился на Проживного:
— Десять процентов.
Тот молча кивнул.
— Где будем слам тырбанить?
— На кузне Снеткова. Это…
— Знаю. К полудню пусть там будет мой багаж. И извозчик наготове.
— Сделаем.
Форосков ушел. Кабатчик запер за ним дверь, и тотчас же из каморки появился Щукин.
— Ну? — обратился он к «ивану».
— Наш брат, фартовый, — убежденно ответил тот.
— Уверен?
— Только фартовому, да еще не всякому, а лишь первосортному, придет на ум использовать для покражи уборку.
— Это же мародерство, — скривился Щукин. — На войне за такое расстреливают.
— Эх, Иван Иваныч, — уголовный похлопал Щукина по плечу. — Для настоящего фартового ваши законы — тьфу и растереть! Форосков как раз из них. Договориться с сынком, что он его папашу за десять косуль в лапшу разотрет… Надо запомнить мыслишку! И вообще, я, кажется, про него слыхал. Было что-то такое. То ли в Нижнем Новгороде, то ли в Сормове…
— Ладно, убедил. Скажи еще, что с Ванькой Перекрестовым делать? Бекорюков велел его поймать.
— Да забирай, не жалко. Он у Снеткова в овине сидит. Водку жрет не просыхая. Ванька теперь не работник…
— Вели ему пока там оставаться.
— Ванька кажный день в Кострому просится. Страшно ему тут.
— Пусть сидит! У меня на него виды есть.
— Ладно. А чего мне с Форосковым делать? Отдавать ему своего парня али как?
— Нет. Ограбления Селиванова я сейчас допустить не могу. Ревизор к нам едет от губернатора. Скандалы не нужны.
— Петр Зосимыч ждать не желает.
— Мало ли, чего он не желает. Не ему решать, кого и когда в Варнавине грабить.
— Стало быть, Чечую утром отдыхать? И мне вещи Фороскова не забирать и извозчика не готовить?
— Да. Понт я отменяю. Недели на две. Ну, бывай, Иосадоат Сергеич. Делов полно. Сегодня базарный день, а завтра в Урень тащиться…
Сыщик и «иван» дружески пожали друг другу руки и разошлись. Щукин направился в почтово-телеграфную контору. Побарабанил в запертую дверь, ему открыл заспанный дежурный.
— Для меня есть что?
— Шифрованный экспресс из Нижнего.
— Неси.
Расписавшись в секретном журнале, сыскной надзиратель пошел на службу. Там при свете лампы он уселся за кодовой книгой и долго переводил телеграмму. Было видно, что бумажная работа дается ему с трудом. Наконец Щукин закончил расшифровку и прочитал следующий текст:
«Форосков Петр Зосимович хорошо знаком Нижегородскому сыскному отделению. Настоящее имя — Иван Михайлов Овцын, из балаковских мещан. Искусный механик и оружейник, выдающийся стрелок. В 1879 году изготовил самодельное оружие для шайки известного налетчика Тиунова. В 1880-м участвовал в попытке ограбления кассы Сормовского завода. В обоих случаях сумел избежать ареста и скрыться. С тех пор, видимо, старается работать один или с малым числом разовых сообщников. Склад ума незаурядный, способен придумывать оригинальные ходы. Весьма опасен при задержании. Приговорен заочно к восьми годам каторжных работ. Поимочное свидетельство вышлем по первому требованию.
Помощник Нижегородского полицмейстера —
начальник сыскного отделения к.а. Богородский».
— Та-а-к… Ишь ты! — пробормотал Щукин, убирая телеграмму в стол. — Не простая птица. Ну, тем лучше.
По пустым улицам сыскной надзиратель отправился на постоялый двор Подшибихина. Было тихо и по-ночному прохладно. Ни один огонь не горел в окнах домов. Из-под ворот высовывались кое-где собачьи морды и злобно рычали, и лишь это нарушало тишину спящего уездного городка.
Придя на место, Иван Иванович ловко перелез через забор, зашел в дом со двора и привычно двинулся черным ходом на второй этаж. Отыскал номер Фороскова, прислушался. Ни звука. Щукин сунул было в замочную скважину отмычку, но она натолкнулась на вставленный с той стороны ключ. Тогда надзиратель вынул миниатюрные воровские щипчики. Опустился на колени, повозился чуток и беззвучно повернул ключ в замке. Поднялся, отряхнул шаровары и шагнул в номер. На столе чадила свеча, и в ее отблесках угадывалась лежащая на кровати фигура. Вдруг из-за косяка высунулся ствол револьвера и уткнулся сыщику в скулу.
— Петр Зосимович, это я, Щукин, — поспешно сказал надзиратель. — Поговорить надо.
Ствол чуть подтолкнул незваного гостя вперед. Дверь закрылась, ключ в замке повернулся, и Форосков вышел на середину комнаты. Оружие он держал наготове.
— Иван Иванович? Странная у вас манера ходить в гости. Почему не постучали?
— Хотел проверить, насколько крепкий у вас сон.
— Проверить сон? Да я вашими мозгами чуть потолок не забрызгал! Не люблю я подобных шуток!
— Будет вам, — равнодушно буркнул сыщик, усаживаясь на табурет. — Ничего мне не угрожало. Такие, как вы, сначала думают, потом делают. Повторяю, нужно поговорить.
Петр присел на кровать, где лежала прикрытая одеялом его шинель. «Смит-вессон» он держал на коленях.
— Я не могу разрешить вам ограбление дома Селиванова. Откажитесь от него.
— Что так? Аль я хуже людей, что везде стоя пью? — ухмыльнулся «налетчик».
— Мародерство это, а не ограбление. Народ взбеленится: человек сына хоронит, а к нему воры лезут.
— Да плевать мне на всех! Момент уж больно удобный, потом такого не будет.
— Вам плевать, а мне нет. Мы с исправником и так на волоске висим. Из-за этого треклятого маниака губерния очень нами недовольна. Ревизор сегодня в обед заявится… Надо обождать.
Форосков нахмурился:
— Я понимаю, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят…
— Правильно понимаете, — перебил его надзиратель. — Тут до вас люди жили и после вас жить хотят. Я запрещаю.
— Но мы же договорились!
— Я помню, о чем мы условились. Будет вам зорик. Хороший, жирный-наваристый. За городом, отсюдова в восьми всего верстах. Через две недели.
«Налетчик» задумался:
— Еще две недели в этой дыре… А какие гарантии?
— Гарантии в моем интересе. Но сейчас не ко времени. Уедет ревизор, Селиванов схоронит сына, и все успокоится. Я с одним пришлым господином завтра отлучусь в уезд, ловить того самого маниака. Если получится, тогда нам всем амнистия. Исправнику сойдет с рук любое происшествие в уезде. Тут-то вы и подломаете свой зорик. Посля того мы с вами честно делим дуван, и езжайте, куда хотите.
— Хорошо, Иван Иваныч. Имение — штука знатная. Там много добра можно намести. Договорились!
