Трехъярусная звонница Варваринской церкви, точно устремленная ввысь белая птица, парила над зеленью обступивших ее со всех сторон деревьев. Отпевание Елизаветы Родионовны Загорской было назначено на три часа пополудни. Известие об этом облетело город мгновенно, и к указанному времени у храма Святой великомученицы Варвары собралась нескончаемая масса народа. Никто не ожидал, что за долгую жизнь Елизавета Родионовна помогла стольким людям. Немощные старики и молодые женщины, иноверцы в национальных одеждах и учителя местных гимназий, врачи психиатрической больницы и воспитатели сиротского приюта, представители городской управы и духовенства — все пришли почтить память благодетельницы, чье сердце билось заботой о простых горожанах.

Пройдя по каштановой аллее к церкви, Клим Пантелеевич заметил у притвора Савраскина. Чуть поодаль у ограды стояла Анна Перетягина и о чем-то разговаривала с невысоким усатым мужчиной лет тридцати пяти, в линялой рубахе и полосатых брюках, заправленных в пыльные сапоги. «Видимо, это и есть ее муж», — подумал Ардашев.

— Клим Пантелеевич, дорогой! — навстречу адвокату устремился газетчик.

Он взял присяжного поверенного за локоть и отвел в сторону, будто они встретились не на отпевании, а на журфиксе у старых знакомых.

— Как продвигается ваше расследование? Есть ли новости?

— Судя по всему, мне придется отстаивать невиновность Шахманского в суде.

— Позвольте от души поблагодарить вас за такое решение. Что бы там ни говорили, но я глубоко уверен в порядочности Аркадия Викторовича и желаю ему только добра. Как он там? Наверное, мучается, тяжело бедному, — вздохнул репортер. — Но ничего, теперь недолго осталось, если его взялся защищать знаменитый Ардашев.

— Спасибо за комплимент.

Савраскин оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не слышит, заговорщицки зашептал:

— Однако же странные нынче дела творятся. Мой сосед художник Раздольский последнее время ведет себя очень необычно: рано уходит, весь день его нет, и только поздно вечером появляется. У Глафиры Виссарионовны он добился разрешения вставить в свою дверь дополнительный внутренний замок, но дубликат ключа ей так и не вернул. Из-за этого горничная не может убирать в его комнате. Так верите, он сам полы моет. Раньше мы с ним вместе завтракали в кухмистерской, а теперь Модест туда ни ногой. Говорит, боится быть отравленным. А мне кажется, все это для отвода глаз. На самом деле он что-то скрывает.

— И что же?

— Все знают, что Модест Бенедиктович был в Алафузовском саду в день убийства Елизаветы Родионовны, и вроде бы все видели, как у пруда он что-то рисовал. Так?

— Допустим.

— А вот, например, Варенцов не может точно вспомнить, самого ли Раздольского он видел или только один его мольберт. Так-то. И еще позвольте небольшой пустячок-с: сегодня утром я слышал, как художник в коридоре о чем-то шептался с прислугой и, как мне кажется, даже угрожал ей. Вы уж простите, суть разговора я не разобрал, — извинительным тоном проговорил Савраскин. — Но стоило мне открыть дверь, как он моментально исчез, а Нюрка, вся заплаканная, побежала вниз.

— Вы, я вижу, очень наблюдательный человек, — похвалил собеседника Ардашев.

— Я, Клим Пантелеевич, чувствую в себе призвание сыщика и пытаюсь развивать интуицию и внимательность. Честно признаться, у нас в газете никто лучше меня не проводит журналистских расследований. Наш главный редактор меня даже отцом Брауном прозвал. А по мне — лучше бы жалованье поднял.

— Это уж точно. А вы сами не пытались расспросить камеристку?

— Да я Глафире обо всем поведал. Она Нюрку вызвала, а та — ни в какую! «Я, — говорит, — не обязана вам о своей личной жизни докладывать! Теперь не крепостное право! Не нравится — уйду к другим хозяевам». На том все и закончилось.

— А кто это рядом с ней? Муж?

— Он самый.

— А не могли бы вы дать ему какое-нибудь поручение, а я тем временем переговорю с ней? Может, выясню что-нибудь.

— Это для меня что доктору микстуру прописать, — хвастливо ответил Савраскин и подошел к супружеской чете. Он что-то сказал мужчине, тот понятливо кивнул и сразу отправился вниз по аллее к самому кладбищу. Улучив момент, Ардашев приблизился к горничной:

— Здравствуйте, Нюра. Мне необходимо с вами переговорить. — Прислуга согласно кивнула. — Вы, должно быть, понимаете, что Аркадию Викторовичу грозит бессрочная каторга?

— Да, — потупив взор, ответила женщина.

— Спасти его можете только вы. Мне известно, что в момент убийства Елизаветы Родионовны он находился с вами.

— Вам об этом, верно, художник сказал? — гордо вскинула голову домработница.

Адвокат молча кивнул.

— Он давеча говорил мне то же самое.

— И что же вы?

— Я отказалась… А он стал мне угрожать, что обо всем расскажет мужу.

— Но поймите же! Решается судьба небезразличного вам человека, и ваши показания могут сыграть весьма важную роль!

— Да? А какую роль они сыграют в моей судьбе? Вы об этом подумали? — Камеристка захлюпала носом. — Да Ерофей меня убьет!

— Но придет время, и ваши отношения перестанут быть тайной. Шила в мешке не утаишь.

— Аркадий обещал, что как только он вступит в наследство, то сразу же заберет меня к себе, и даже если я не получу церковного благословения на развод, то все равно мы останемся вместе.

— Но что же тогда вас останавливает?

— Я боюсь.

— Чего?

— А вдруг его осудят на каторгу? Что тогда?

— Во-первых, защищать его буду я, а во-вторых, надеюсь, мы найдем убийцу.

— Вы уже кого-то подозреваете?

— Об этом еще рано говорить.

— А если Аркаша меня бросит? — уставившись в землю, пробормотала Нюра.

— Да если бы вы были ему безразличны, он давно бы рассказал обо всем полиции. Но Аркадий Викторович молчит уже вторые сутки, а значит, не хочет доставлять вам неприятностей. Я думаю, это самое яркое свидетельство его преданности. Теперь очередь за вами.

С лица испуганной женщины медленно сползли морщинки страха, оно разгладилось и засветилось улыбкой. Но ненадолго…

— Клим Пантелеевич, миленький, скажите, вы правда ему поможете? — горничная вжала голову в плечи и, судорожно перебирая пальцами край повязанного на голове платка, с мольбой посмотрела на присяжного поверенного.

— Я сделаю все возможное.

— Я… я согласна.

— Хорошо. О Раздольском больше не беспокойтесь. Я с ним поговорю.

— Храни вас бог, — потупив взор, произнесла Перетягина и, перекрестившись, вошла в церковь.

Вскоре прибыла погребальная колесница, запряженная четверкой лошадей, убранных траурными попонами. Следом подъехали родственники. С гроба сняли крышку, и две бабки в черных платках развязали ноги и руки покойной. Доктор Лисовский, Савраскин, Варенцов и немолодой уже Акинфий Иванович Катарский подняли за ручки гроб и внесли в храм. Поставив его лицом к алтарю, близкие стали зажигать свечи.

Батюшка громко и нараспев читал Трисвятое:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Ами-инь!

Люди подходили к усопшей, кланялись, совершали крестное знамение, некоторые что-то шептали, склоняясь над покойной, целовали бумажный венчик, облегавший старушечий лоб, маленькую иконку на ее груди и, обойдя гроб, выходили на улицу. Многие плакали, и на печальных лицах отражалось истинное горе. На смену одним приходили другие. Людской поток тек нескончаемой рекой.

Но свечи догорели. Дьяк вынул иконку, тело накрыли саваном, священник посыпал на него землей крест-накрест, и домовину понесли. На руках, как на ангельских крыльях, Елизавета Родионовна Загорская поплыла над головами из храма в последний путь.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!» — окрест разносилась прощальная молитва.

Солнце скрылось за плотную ширму облаков. Небосвод, пропитанный близким ненастьем, хмурился и на горизонте казался измазанным сапожной ваксой. Оттуда, из калмыцких степей, ветер пригнал огромное черное пятно, грязной рогожей нависшее над покосившимися крестами и свежими могильными холмиками. Его плотная тень, словно чернильная клякса, упала на скорбную юдоль, отгородив находящихся там людей от остального мира. Словно предчувствуя близкую бурю, испуганно заголосили птицы, пытаясь найти спасение в густых кронах тополей.

Усопшую похоронили, как она и завещала, рядом с ее родителями. Непродолжительные речи, причитающие нанятые бабки и тронутые фальшивой скорбью лица родных были последним земным фоном почившей. Гроб опустили, послышался глухой стук, будто старый кирпич выпал из кладки и сорвался вниз. На дно, барабаня о крышку, полетели пригоршни свежей земли. Когда прощание закончилось, могильщики усердно заработали лопатами и вкопали массивный крест.

Заметив растерянные лица близких, Ардашев поспешил выразить сочувствие:

— Примите мои искренние соболезнования. — Присяжный поверенный снял шляпу и скорбно склонил голову.

Варенцов оттопырил губу, будто его чем-то обидели, и, едва кивнув, отвернулся. Стоящая рядом с ним актриса с нескрываемым любопытством рассматривала адвоката, отметив про себя зеркальный блеск его туфель, безукоризненность отутюженных стрелок на брюках, летний сюртук явно не местного покроя и осыпанную брильянтами заколку на черном муаровом галстуке.

Глафира Виссарионовна смерила Ардашева высокомерным, явно недружелюбным взглядом и ответить любезностью не удосужилась.

— Вот так, живешь-живешь, а потом раз — и нету! — стремясь сгладить неловкость от затянувшегося молчания, невпопад сказал Савраскин.

Клим Пантелеевич молча кивнул и направился к восточному выходу. Читая надписи на могильных плитах и старых покосившихся надгробиях, Ардашев оказался в той части погоста, где теперь предавали земле только военных. Перед ним внезапно выросли священник, размахивающий кадилом, и двое солдат, уже опустивших в могилу гроб.

— Кого хороните? — спросил присяжный поверенный.

— Раба божьего Корнея, — ответствовал солдат. — Угомонился, сердечный. Подумать только… восемьдесят с лишком годков душа его неприкаянная мучилась.

Клим Пантелеевич бросил в яму горсть земли и пошел прочь. «Ну вот, — подумал он, — одной бедой стало меньше».

Ветер стих. Адвокат поднял голову. В чистом, будто выбеленном известью небе ярко светило июльское солнце, а от недавней облачности не осталось и следа.