Сгорбившись за полуразвалившимся письменным столом, спиной к входной двери сидел человек и что-то вырезал маленькими маникюрными ножницами. Он был настолько поглощен работой, что совершенно не обращал внимания ни на задорный девичий смех, ни на замысловатые соловьиные гаммы, доносящиеся с улицы. Пролетевшее чайкой ландо с офицерами и дамами в разноцветных шляпках все-таки заставило его выглянуть на свет божий. Он закурил и выпустил в окно струю дыма, согнав с занавески спящую моль.

«План почти удался, — мысленно заключил он. — Души двух безмозглых идиотов, натворивших уйму грехов, давно отправились в ад, а вот богомольная бабка, наверное, парит где-то на невесомом райском облачке и, усмехаясь, смотрит сверху. Да и пусть смотрит! Главное — получить сокровища, которые мне принадлежат по праву наследования. Да-да, именно так! — Человек встал, закурил папиросу и задумчиво посмотрел в окно. К дому подходил присяжный поверенный Ардашев. — А вот и непобедимый Клим Пантелеевич! Да вот только он все время отстает от меня на один шаг. И этого вполне достаточно, чтобы довести мой смелый замысел до конца. Кто бы мог подумать, что хваленый адвокат будет пропускать удар за ударом? Это вам, господин бывший коллежский советник, не узколобых азиатов вокруг пальца обводить! Тут игра безжалостная, и за ошибку расплачиваются человеческими жизнями! Что ж, и моя судьба на кону. Я сам сделал этот выбор, и путь свой, как бы он ни был тернист, я пройду до конца. Вы уж не сомневайтесь, достопочтенный господин присяжный поверенный. Если бы вы знали, что такое жить в нищете, испытывать постоянное чувство голода и видеть заплаканные глаза матери! Да в чем же она, скажите, была виновата? В том, что в отчаянии вышла за первого встречного — за церковного дьяка? А может, грешна моя бабка, которая до замужества носила фамилию посмертно опозоренного дезертирством отца и сохранила для меня старую серебряную пуговицу — единственное напоминание о ее пропавшем родителе? Или, быть может, я повинен в том, что на меня всегда свысока смотрели купеческие дети и презрительно дразнили дьячковским голодранцем? Ах, если бы вы знали, сытый и довольный Клим Пантелеевич, сколько страданий выпало на долю моих предков, вынужденных скитаться по России-матушке, чтобы смыть с себя несуществующий позор семьи предателя! Мало того что сгубили кормильца, так еще и пенсии лишили! Надо же, выдумали галиматью: поручик Рахманов — тайный осведомитель султана Махмуда! Тьфу! Даже произносить противно! Вон он, ваш турецкий лазутчик, проспал под Соборной горой восемьдесят с лишним лет… Так нет! Все равно разбередили покойника и давай его косточки пересчитывать! Ничего, за него я уже поквитался… А старухе я в конце разговора прямо так и сказал: «А знаете, — говорю, — уважаемая Елизавета Родионовна, кто перед вами стоит? Я правнук поручика Рахманова, заживо погребенного в подземельях крепости! А ваш отец — полковник Игнатьев — наверняка повинен в смерти моего прадеда, и потому род ваш проклят до седьмого колена! И тень убитого предка будет преследовать вас до тех пор, пока его косточки не отпоют в церкви и не похоронят по православному обряду. Вот и ваш черед настал». А бабка смотрит на меня и так спокойно говорит: «Букашка ты злобная. Прадед твой, выходит, был вором, а ты еще и душегуб. И если суждено мне умереть, то и на том свете я буду Господа просить, чтобы настигла тебя, ирода, кара небесная!» Я тут же выхватил из ее рук вязальную спицу, развернул инвалидную коляску и вогнал ей в ухо длинный кусок металла! И слава богу, что в правое. Это был мой козырной король. А теперь вот пришло время и туза пикового выбрасывать. Жаль, что приходится делать это раньше времени. Но ничего! Зато как я облегчил душу! Будто святому Николаю-угоднику покаялся! Да ведь я и не убивал ее, а лишь ускорил естественный биологический процесс!» — усмехнувшись собственному цинизму, мужчина сел за стол, взял ножницы и продолжил вырезать из газеты нужные буквы. Но руки не слушались, противно дрожали студнем, и сердце, разбуженное тревожными мыслями, все никак не хотело угомониться и, кажется, стучало у самого горла. Он прикурил новую папиросу, нервно сглотнул слюну и опять подошел к окну. События последних дней вставали перед глазами яркими живыми картинами:

«Сипягин тоже хорош! Ведь обо всем договорились, по рукам ударили, и на тебе — выкинул фортель купчишка! «Считаю, — говорит, — что установленные проценты — пятьдесят на пятьдесят — несправедливы и потому для меня неприемлемы. Смотри: деньги мои, риски мои — а у тебя одна пустая болтовня и обещания, что в доме несусветные сокровища спрятаны. А если их там не окажется? Кто мне вернет мои кровные рублики? А знаешь, сколько эта старушка — божий одуванчик с меня запросила? Да за эти деньжищи можно было бы губернаторский дом купить вместе с прислугой! Значит, так, мое последнее слово: восемьдесят процентов мне и двадцать тебе, а не согласишься — и не надо! Дом и так ко мне отойдет!» Тогда я его спрашиваю: «А где, уважаемый Капитон Игнатьевич, гарантия, что вы опять меня не обманете?» А он: «А какие у тебя, милейший, имеются доказательства, что именно там находится персидское золото?» — «Ладно, — говорю, — согласен. Только уговор — больше ничего не менять». А он захохотал и стал меня за щеку трепать, фефелой называть, а когда я водку пить отказался, встал да и вылил мне рюмку за шиворот! Тут я и понял, что как только он купчую подпишет, так обо мне и забудет. Еще и дворнику рубль даст, чтоб метлой меня по улице гнал, если я к их парадному подойду. Вот тогда-то я и решил опия ему в рюмку подсыпать, благо случай представился. А потом было смешно и приятно смотреть, как этот откормленный вологодский бык в котелке, тупо улыбаясь и раскланиваясь, прыгнул под поезд… только хруст стоял от его разрезанных костей. А не жадничал бы — был бы жив-живехонек, да еще и при деньгах! Вот ведь душа неблагодарная, даже не поинтересовался, сколько мне с краеведом мучиться пришлось… Да-с… худой-худой, а силы набралось как у портового грузчика! И брыкался, и за палец укусить хотел, насилу угомонил грешника. А то не грешник? На шкафу черепа человеческие напоказ выставил, будто вазочки из китайского фарфора. Ах, Корзинкин, Корзинкин, не болтал бы лишнего, сто лет бы еще здравствовал. Но нет! Материя души у русского человека особенная! Любит он хвастать, да так, чтобы у соседа скулы от зависти сводило!»

За окном нещадно палило солнце, на перекрестке, словно часовой на посту, вышагивал городовой, а мимо него, держа за веревку воздушного змея, неслась озорная стайка мальчишек. У круглой афишной тумбы пожилая дама с лорнетом силилась прочитать объявление о новой программе самодвижущихся картин в синематографе «Биоскоп», где перед каждым сеансом зажигается чудо-люстра и в фойе играет электропатефон. Ярко-красное объявление приглашало посетить незабываемое феерическое представление: оперетту «Сен-Жен» с участием театра-варьете «Буфф».

«Затхлая провинциальная дыра, возомнившая себя городом, — подумал мужчина и усмехнулся, — ленивые мещане, толстые купцы-хамы и трескучая и бестолковая интеллигенция, возомнившая себя наиболее образованной, а значит, самой умной частью населения. Ну в какой еще губернии вы найдете два писательских общества и три товарищества свободных художников? И это на сто тысяч населения? Продажные судьи с желто-зелеными геморроидальными лицами и синюшными носами, адвокаты-кровопийцы и жадные до взяток псы-полицейские с заплывшими от жира подбородками… и семнадцать белоснежных церквей. Семнадцать! Да, видно, много грехов у обывателей, если столько храмов понастроили… Но ничего, недолго осталось здесь гнить».

Он снова сел за стол и принялся старательно наклеивать печатные буквы на линованный лист гимназической тетради.