Солнце настойчиво пробивалось сквозь занавески и согревало лицо. Елизавета Родионовна открыла глаза и обнаружила себя в кровати. Врач усиленно натирал ей виски камфарой. У противоположной стены Ардашев с любопытством рассматривал старинные английские часы, отмеряющие золотым маятником безвозвратно уходящее время.

— Вот и проснулись, дорогая моя. Как вы себя чувствуете? Что вас беспокоит? — любезным голосом пропел медик.

— Вы уж простите, господа, что я встречаю вас в таком виде. Мало того что старая, так еще и растрепанная баба-яга, — проронила явно смущенная Загорская. — У меня нет никаких жалоб. Слава богу, этот кошмар закончился.

Подле доктора над старушкой нависали лицемерно-заботливые физиономии близких, обступивших кровать со всех сторон.

— Господа, я был бы вам душевно признателен, если бы вы оставили меня с Елизаветой Родионовной наедине, — обратился к присутствующим присяжный поверенный.

Родные неохотно потянулись к выходу.

— Мне тоже выйти? — спросил доктор.

— От вас, Викентий Станиславович, у меня секретов нет.

Адвокат сел на освободившийся стул и осведомился:

— Что же все-таки произошло, Елизавета Родионовна?

— После вашего ухода, Клим Пантелеевич, я дала необходимые распоряжения и вернулась в свою злосчастную спальню. Я сидела у окна и долго смотрела на улицу. Помню, как небо затянули тучи и начался ветер, а потом в ушах возник этот ужасный заупокойный гул. Дверь комнаты никак не открывалась, и я потеряла сознание, — устало выдохнула хозяйка.

— А шум был тот же самый или уже другой?

— Такой же, как раньше… и еще непонятный шорох.

— Ну, не буду больше вмешиваться во врачебные дела и отправлюсь осматривать дом. Елизавета Родионовна, я настаиваю, чтобы подле вас постоянно кто-то находился. День и ночь. Договорились?

— Как скажете.

— До свидания.

— Не забудьте, дорогой Клим Пантелеевич, что завтра в восемь вечера мы встречаемся за ломберным столиком, — напомнила она уже повеселевшим голосом.

— Буду непременно.

Загорская сняла с тумбочки бронзовый колокольчик и позвонила. В дверях показалась служанка.

— Скажи-ка мне, Нюра, ты предупредила жильцов по поводу осмотра комнат?

— Да, Елизавета Родионовна.

— Тогда покажи Климу Пантелеевичу дом и весь двор.

— Хорошо, — угодливо кивнула горничная и бойко застучала каблуками по деревянным ступенькам. Но Ардашев не спешил. Подойдя к распахнутому настежь коридорному окну, адвокат остановился, достал коробочку любимого монпансье «Георг Ландрин», медленно выбрал понравившуюся конфетку и отправил ее в рот. Не обращая никакого внимания на нетерпеливые вздохи ожидающей его прислуги, он смотрел в окно и размышлял.

Известие о том, что Загорская готовит духовную, всколыхнуло и без того неспокойную жизнь доходного дома, отодвинув на второй план слухи о привидениях, бывших, по мнению постояльцев, не чем иным, как плодом больного старческого воображения. Наследники не находили себе места и, выйдя из комнаты Елизаветы Родионовны, поднялись к Варенцову, чтобы обсудить будущее.

— Согласитесь, дорогие мои родственнички, что судьба распорядилась несправедливо, поставив наше благосостояние в зависимость от настроения взбалмошной и выжившей из ума старушенции, — начал разговор служащий акцизного управления.

— Смотрю, Аркаша, уж больно ты смелый. А стоит ей в дверях появиться, так ты ужакой стелешься: «Дорогая моя бабушка, дорогая моя бабушка…» — передразнила родственника Глафира.

— За меня беспокоиться нечего… Ты бы лучше со своим газетчиком побыстрее распрощалась. А то, глядишь, старуха осерчает, да и лишит тебя призрачной мечты. Будешь тогда угол у меня снимать! На отдельную-то комнату деньжат все равно не наскребешь!

— Тоже мне, братец нашелся! Когда наш забор горел, ваш дед пятки грел! Вот и все родство!

— Отвели душу, поругались вдосталь, пора и честь знать, — начал разговор хозяин комнаты. — Я предлагаю вам, сродственнички мои драгоценные, идеальное решеньице… Причем оно является в некотором роде универсальным и не зависит от изменений настроения вашей дорогой бабушки, а моей любимой тетушки.

— И что же это? — недоверчиво поинтересовалась классная дама.

— А все очень просто, достопочтеннейшая Глафира Виссарионовна. Если заранее все предусмотреть, то каждый завсегда при своем останется. — Отставной чиновник выждал паузу и полез за папиросой.

— Ладно, Никанорыч, не тяни кота за хвост! Давай выкладывай поскорей! — не утерпел коллежский секретарь.

— Suum cuiisque rei tempus est — «всему свое время», молодой человек! — Пуская кольца синевато-серого папиросного дыма, двоюродный дядюшка наслаждался вниманием к собственной персоне. — Значит, так, ежели каждый из нас даст письменное нотариальное обещание, что, получив любую часть наследства от Загорской Елизаветы Родионовны, он обязуется разделить его поровну между собой и двумя остальными родственниками, коими являются либо Шахманский Аркадий Викторович, либо Глафира Виссарионовна Загорская, либо я — Аполлинарий Никанорович Варенцов. И этими бумагами мы обменяемся друг с другом! Все честь по чести!

— Эк, куда хватил! Поровну захотел! Да тебе, кроме этой захудалой маслобойни, ничего и не светит! А мне она два дома обещала! — погрозила пальцем Глафира.

— И один из них казенный! — вставил колкую реплику двоюродный брат.

— Ты, Аркашка, язык бы попридержал! А то ведь я всем расскажу, как ты бабку отравить грозился! Что, забыл? Меньше надо было водки жрать!

— Вот, Никанорыч, посмотри на нее — чистая ведьма! А еще в гимназии преподает! Да чему ты научить-то можешь, коли сама живешь во грехе! Невенчанная! Срам!

Перебранку прервал стук в дверь. На пороге появилась камеристка, а за ней адвокат.

— Позвольте, господа, осмотреть размеры и расположение сего помещения.

— Не вижу никаких препятствий, уважаемый Клим Пантелеевич! Прошу покорнейше почтить вниманием, — затараторил отставной коллежский асессор.

Ардашев обошел комнату, делая карандашные пометки в записной книжке. За открытым окном была видна ветка старого дуба. У бесполезной летом голландской печи присяжный поверенный споткнулся о пару хромовых сапог на каучуковой подошве. Пытаясь поставить обувь на место, он наклонился и заметил под прикроватной тумбочкой черепаховый гребень с легкой золотой каймой. Извинившись за беспокойство, Клим Пантелеевич вышел в коридор.

— Не нравится мне этот адвокатишка, — задумчиво проронил Варенцов, — ходит, вынюхивает что-то… Будто пакость какую готовит.

— Твоя правда, — согласилась Глафира.

— Пожалуй, надо бы за ним присмотреть. А то, не ровен час, надоумит старуху передать наследство какому-нибудь попечительскому совету, и будем тогда по три рубля в месяц на брата получать, — Шахманский подскочил со стула и, сунув руки в карманы, нервно заходил по комнате.

— Тут надобно все хорошенько обдумать, — Аполлинарий Никанорович плотно затворил дверь…

Тем временем Нюра уже стучала в соседнюю дверь, где проживал Назар Филиппович Корзинкин. Перед Ардашевым предстал долговязый мужчина с заплешинами, в толстых роговых очках с одной треснутой линзой. Длинный, слегка крючковатый нос и редкая козлиная бородка делали его сильно похожим на дьячка захудалой сельской церкви. Про него рассказывали, что лет пять назад он получил в ведомстве графа Бобринского «открытый лист» на ведение археологических изысканий. Целый год Корзинкин копал скифское золото, но так ничего не нашел и разорился. После этой неудачи он пристроился в местном музее, отчего приобрел привычку именовать себя «краеведом земли русской». За деньги Назар Филиппович составлял безродным купцам родословные таблицы, доказывая, что их предки происходили если не от самого Рюрика, то, по крайней мере, от равнопрестольного князя Владимира или святого Михаила Черниговского.

— А для чего это вам, господин адвокат, понадобилось осматривать мою комнату? — глядя поверх треснутых очков, поинтересовался кладоискатель.

— Для составления духовной.

— Ну да, ну да… Но ведь завещание нотариус удостоверяет, а не адвокат…

— Вы, несомненно, правы. Я лишь помогаю составить текст.

— Ну да, ну да… А комнаты при чем?

— Они, как и другое имущество, могут быть поделены между наследниками.

— Ну-да, ну-да… А вы, случаем, в полиции раньше не работали?

— Нет, не приходилось.

— Ну да, ну да… А в жандармерии?

— Нет.

— Ну да, ну да… — бубнил бывший археолог, подозрительно рассматривая присяжного поверенного поверх очков.

Жилище музейщика напоминало кладовую, набитую старыми книгами, газетами, осколками древней глиняной и бронзовой утвари, каменными наконечниками стрел, затвердевшими за миллионы лет моллюсками и даже двумя черепами, мирно покоившимися на одежном шкафу.

— Позвольте узнать, это настоящие? — не скрыл удивления присяжный поверенный.

— Конечно, — гордо ответил Корзинкин. — Предположительно, это останки двух сарматских воинов.

— А разве им место не на кладбище?

— Это материал для научного исследования, сударь, — официальным тоном выговорил Назар Филиппович.

Не найдя ничего, что заслуживало бы внимания, Клим Пантелеевич покинул желчного и раздражительного постояльца и прошел к комнате художника Модеста Бенедиктовича Раздольского. Хозяина дома не оказалось, и горничная отворила дверь своим ключом.

По стенам были развешаны картины, в основном — пестрые натюрморты с изображением цветов, выполненные акварелью, и пейзажи, написанные маслом; на стульях лежали подрамники и свернутые в трубочку холсты. Но одна работа явно выбивалась из общего жизнерадостного настроения и притягивала к себе, как глаза гипнотизера. На небольшом, аршинного размера полотне была изображена часть комнат с открытым в осенний сад окном. Вдали, почти у самого горизонта, висело затянутое оранжево-бордовыми тучами зарево, бросающее на землю тень в виде изломанного креста, а в правом углу виднелось большое зеркало в резной окладистой раме. В нем едва отражалось будто сотканное из тени изображение старухи в черном платке. Картина называлась «Следь».

— Духи усопших, не нашедших покоя, изо всех сил стараются зацепиться своими костлявыми руками за мир живых, — проговорил чей-то голос. Ардашев обернулся. Перед ним стоял невысокий человек с настолько густой растительностью на лице, что виднелись только белые пятна лба, носа и тонкие черточки губ. Со стороны могло показаться, что незнакомец провел несколько лет на необитаемом острове и потому не имел возможности посетить цирюльника. — Разрешите отрекомендоваться: Модест Раздольский — автор, — представился мужчина в белой подпоясанной ремешком рубахе и серых просторных брюках.

— Ардашев Клим Пантелеевич, присяжный поверенный окружного суда. Вы уж простите, Модест… э…

— Бенедиктович.

— …Модест Бенедиктович, что без вашего присутствия нахожусь здесь, но это исключительно по воле…

— Не стоит извиняться, Клим Пантелеевич, Нюра еще вчера меня предупредила. Но я задержался.

— Скажите, сколько стоит эта картина?

— Вы собираетесь ее приобрести или так, ради праздного любопытства интересуетесь?

— Хочу купить.

— Я думаю, рубликов-с… ну, скажем, двадцать пять. Да и то только для вас…

— Извольте получить тридцать, — адвокат выудил из портмоне несколько бумажек и протянул живописцу, — и, пожалуйста, подберите раму поинтересней. И если вас не затруднит, отправьте ее ко мне — Николаевский, дом тридцать восемь.

— Не сомневайтесь, сегодня же будет у вас.

— Благодарю.

— Был рад знакомству. Надеюсь, не последний раз видимся, — любезничал художник.

Следующая дверь открылась сама, и перед присяжным поверенным возникла худощавая фигура человека лет тридцати пяти, с темной кудрявой шевелюрой, небольшими усами, бородкой и прямым, слегка приплюснутым носом. Судя по красным, почти кроличьим глазам и бледной одутловатости лица, его обладатель был не чужд излишеств и пороков. Полосатые брюки, синяя сорочка с воротничком а-ля Гладстон, завязанный на шее цветастый галстух и светлые штиблеты, — все выдавало в нем завзятого модника.

— Неужели Клим Пантелеевич пожаловал собственной персоной? Вот наконец-то и мне представилась возможность черкнуть пару строк о знаменитом Ардашеве. Ах да, я не отрекомендовался, — спохватился молодой человек, — Георгий Савраскин. Можно просто Жорж. Работаю репортером в «Северном Кавказе».

— Да-да. Я читал ваши довольно смелые статьи, многие из которых заканчивались судебными разбирательствами.

— В этом нет ничего удивительного. Правде всегда нелегко… Заходите, пожалуйста. Я снимаю эту берлогу всего неделю. А до этого жительствовал в комнате Варенцова. Но здесь ему было, видите ли, жарко, и меня попросили с ним поменяться. Я согласился, но с заметным уменьшением ренты.

— Что ж, разумно.

На столе покоилась толстая амбарная книга со старательно выведенной на обложке надписью «роман».

— Простите за холостяцкий беспорядок. Не хватает заботливой женской руки. А вы, я слышал, работаете над составлением духовной? — осведомился газетчик.

— Да.

— Судя по тому, что вы изучаете все помещения в этом доходном доме, могу предположить, что Елизавета Родионовна намеревается его разделить между наследниками.

— Вполне возможно.

— Вот будет драчка!

— Простите?

— Родственнички перегрызутся между собой. Ну да бог с ними! Вы лучше скажите, Клим Пантелеевич, когда мы сможем с вами пообщаться. Я бы с удовольствием написал о вас статью. Человек вы удивительный, и нашим читателям будет весьма любопытно узнать как можно больше о знаменитом адвокате.

— Сегодня, к сожалению, много неотложных дел. Но думаю, выберем как-нибудь часок-другой.

— Был рад знакомству, — репортер протянул обе руки и растекся в слащаво-приторной улыбке.

— Взаимно, — ответил Ардашев, пытаясь не выдать брезгливости, возникшей от прикосновения потных ладошек Савраскина.

Последняя дверь по коридору второго этажа принадлежала артистке театра Пахалова мадам Ивановской. Маленькая, не более восьми саженей, комнатка была сплошь уставлена букетами бордовых свежесрезанных роз и белоснежных лилий. На подоконнике, полу, комоде и туалетном столике — всюду стояли цветы. От них веяло летом и любовью. Дама лет тридцати пяти, облаченная в легкое утреннее неглиже, курила пахитоску. Волосы брюнетки были аккуратно собраны черепаховой заколкой с позолотой по краям. Ее очаровательного лица уже коснулись нежные косметические кисточки. Но ни пудра, ни крема не смогли скрыть под большими карими глазами паутинки морщин — предвестников грядущего увядания.

— Простите за вторжение, мадам.

— Ах, полноте! Какие пустяки! Мне самой неловко за весь этот беспорядок, но тут уж ничего не поделаешь — вчера в театре состоялась премьера, — проворковала актриса.

— Надеюсь, среди всего этого благоухающего великолепия есть и мой букет. Я, как и многие счастливцы, имел честь вчера насладиться вашей неповторимой игрой, Изабелла Юрьевна.

— Кажется, я вас припоминаю. Вы сидели в партере в обществе одной симпатичной дамы, не так ли?

— Вы правы, я был с супругой.

— А чем вас привлекла моя скромная обитель?

— Видите ли, я присяжный поверенный Окружного суда. Моя фамилия Ардашев… Клим Пантелеевич. Я помогаю Елизавете Родионовне составить духовную, а для этого необходимо убедиться, насколько сегодняшние помещения соответствуют планировке дома.

— Интересно, кому же решила старуха отписать все свои сокровища?

— Прошу извинить, но этого я пока не знаю…

— Да, собственно, меня это нисколечко и не интересует. Это я так, из праздного любопытства, — манерно вздохнула Ивановская и, вплотную приблизившись к адвокату, ласково проворковала: — Но… не преминете шепнуть, если что-нибудь прояснится.

Нежное щебетание актрисы и сладкий запах остроумовских духов, смешанный с ароматом дорогого табака, вскружили Климу Пантелеевичу голову, и он поймал себя на мысли, что ему вдруг захотелось прикрыть глаза и навсегда раствориться в этом блаженном состоянии, но… присяжный поверенный вежливо откланялся.

Спустившись по скрипучей деревянной лестнице, он осмотрел комнаты Шахманского и Глафиры Загорской, соседствовавшие с покоями хозяйки. Коллежский секретарь и учительница изящной словесности молча наблюдали, пока Ардашев делал пометки в записной книжке.

Во дворе, в старом яблоневом саду пахло резедой и олеандром. Вековой клен заботливо прикрывал от солнца широкими зелеными ветвями землю. Теплый июльский ветер, точно игривый щенок, лизнул адвоката в нос и, будто испугавшись своей смелости, спрятался за покосившимся каретным сараем. Поодаль одиноко высилась беседка с почерневшими от старости досками. Заплетенная снизу доверху многолетним плющом, она, кажется, только и держалась благодаря прочным узлам толстой лианы.

Желая напиться, Клим Пантелеевич бросил в колодец ведро, но так и не услышал характерного всплеска. Металлическая цепь размоталась во всю длину, не достав до поверхности нескольких вершков. «Надо же, — подумал адвокат, — вода уходит: дурной знак».