Мыльная пена ложилась на лицо ровными белыми мазками-завитушками. Маленькое прямоугольное зеркало рукомойника, изуродованное пятнами проступающей ржавчины, в тусклом пламени свечного огарка отражало очертания нездорового человеческого лица с красными впалыми глазами и заострившимся, как у покойника, носом. Да ведь он и будет покойником! И всего через несколько минут! Он сам так решил, и теперь уже слишком поздно, чтобы пытаться что-либо изменить. Собственно говоря, эта мысль пришла к нему еще вчера, во время унизительного допроса, всплывавшего в памяти болезненным пятном раковой опухоли. Он мог воспроизвести весь разговор до мелочей, до каждой буквы, паузы или вздоха, и уже в который раз пересказывал его самому себе…

«Позвольте представиться. Надворный советник Самоваров — инспектор Главного штаба. Ну что ж, поручик, я жду ваших объяснений», — ледяным голосом проронил незнакомец. Сняв цилиндр, он аккуратно положил его на стол и, медленно стягивая с каждого пальца перчатку, рассматривал меня, словно экспонат из Британского музеума, а потом с видом хозяина кабинета предложил мне сесть.

«Я готов кровью смыть позор…»

«Да ведь это успеется, дорогой вы мой», — перебил меня он, — прежде я бы хотел знать причины, побудившие вас к этому ужасному поступку».

«Они банальны и стары как мир. Мне уже все равно, свой выбор я сделал, и теперь, поверьте, нет никакого смысла скрывать от вас правду. Что ж тут поделаешь? Попал, как черт в невод… Я вам все расскажу, и может быть, тогда вы, единственный из всех, не будете считать меня мерзавцем. Итак, все началось еще год назад, когда я впервые оказался в числе приглашенных на обед к баронессе Эртель — супруге командующего. Ее гостиная была открыта лишь для избранного круга лиц: адъютанты, штабные офицеры и еще несколько знакомых, среди них была и подруга баронессы Анастасия Безлюдская, жена обер-провиантмейстера. Вы, верно, видели ее?»

«Имел честь».

«В таком случае излишне распространяться о ее красоте. С первого взгляда я почувствовал, как между нами возникла некая скрытая душевная близость. Довольно быстро она переросла в чистое и непорочное чувство, однако же я не хотел превращать наши отношения в пошлый гарнизонный адюльтер. У нее была семья, да и у меня жена и маленькая дочь, но, как мне тогда казалось, каждый из нас надеялся на перемены. Законным путем достичь этого было невозможно, и однажды я решился преступить роковую черту. А почему бы и нет? Ну посмотрите по сторонам: вокруг каждого из нас общество понастроило разного рода барьеров и перегородок и, как оловянных солдатиков, расставило всех по ранжиру. Для одних — лишь видимость запретов, а для других их столько, что они давно превратились в клетки. И человек, наивно полагая, что он свободен, ходит на службу, пуншты пьет да картишками тешится, а на самом деле находится запертым намертво в этой решетчатой оболочке, коя сопровождает его до самой смерти. Однажды я перешагнул за черту невозвращения — начал подделывать финансовые отчеты, присваивая значительные суммы казенных денег. Я делал Анастасии подарки — один дороже другого, но она, по понятным причинам, не могла носить эти украшения. Однако мы оба верили, что вскоре это время настанет и мы будем свободны. Господи! Как я был наивен! А потом неожиданно меня отправили в Персию, а семья осталась здесь. На фронте все видится по-другому, и мои вчерашние переживания казались сущей безделицей, недостойной даже малейшего сочувствия любого стороннего наблюдателя. К тому же за эти долгие месяцы от Анастасии не пришло ни одной весточки, в то время как жена присылала мне десятки писем. Еще на войне я осознал всю низость своего поступка и, вернувшись, стал понемногу покрывать недостачу за счет своего жалованья, оставляя жене и маленькой дочери лишь самое необходимое, но полностью собрать требуемую сумму так и не смог. С Анастасией я больше не виделся. Мне стало известно, что в мое отсутствие у нее начался новый роман — она увлеклась моим приятелем Корнеем Рахмановым. Я до сих пор не могу понять, почему этот коротышка пользовался таким успехом у местного женского общества.

«А кого, кроме Анастасии Безлюдской, вы еще имеете в виду?»

«Я не хотел бы казаться в ваших глазах сплетником, но говорят, что раньше, еще до своей женитьбы, Корней ухаживал за Агриппиной, правда, у них там что-то не сложилось. Одним словом, она выбрала полковника Игнатьева».

«Но ведь они, насколько я знаю, дружили семьями?»

«Полковник относился к Рахманову как к младшему товарищу и не считал его соперником. Да и о каком соперничестве может идти речь, если Агриппина души не чает в муже».

«Бог с ним, с поручиком. А сколько вы остались должны?»

«Пять тысяч ассигнациями. Но это еще не все. Ежечасно ожидая позора, я попросил Корнея ссудить мне некоторую сумму. В ответ он расхохотался и сказал, что таких денег у него сроду не водилось. Знаете, что он посоветовал мне? Бежать! А на следующий день из ящика моего стола пропал ключ от сундука полковой кассы. Сообразно должностным предписаниям, мне надлежало заявить о случившейся утере. За этим неминуемо последовала бы ревизия расходных полковых книг и, как вы понимаете, мое неминуемое разоблачение. Но мне повезло: приказчик лавки, где покупались эти сундуки, сжалился надо мной и дал дубликат ключа. Потом прибыл фурштат из Тифлиса, и, как на грех, куда-то запропастился Рахманов. Но вы не подумайте ничего дурного! К исчезновению поручика я совершенно не причастен!»

«А не подскажете адресок вашего пропавшего приятеля, я имею в виду Рахманова?»

«Он жил по Казачьей улице, в доме жены, по-моему, номер двадцать шесть».

И тут надворный советник полез в карман крылатки и, словно факир, разжал перед моими глазами кулак — на его ладони появился длинный черный ключ. «Узнаете?» — глядя мне прямо в глаза, осведомился он.

«Но позвольте, откуда он у вас?»

Оставив мой вопрос без ответа, Самоваров продолжал меня удивлять:

«История, которую вы мне только что поведали, без сомнения, правдива и достаточно печальна. Только дело в том, господин поручик, что, к величайшему моему сожалению, до развязки еще очень далеко. — Он достал из широкого кармана плаща трубку, вытащил небольшой холщовый мешочек для табака, с удовольствием набил пальцами чашку, чиркнул дорогой английской серной спичкой и прикурил. — Итак, откровенность за откровенность. К интендантской службе и Главному штабу я никакого отношения не имею. Я служу следователем в Третьем отделении Канцелярии Его Величества и оказался в этом городе по делу государственной важности. Тот самый обоз, прибывший в Ставрополь из Тифлиса в день исчезновения Рахманова, через двенадцать суток достиг столицы. И все бы хорошо, да вот только один ларец под номером восемь никак не хотел открываться, а данный ключ, с такой же цифрой, к нему не подходил. Взгляните», — Самоваров перевернул ключ другой стороной, и я увидел выцарапанную на нем арабскую восьмерку.

«Но у меня не было никаких цифр», — сказал я.

«Допускаю. Так вот, когда сундук все-таки вскрыли, он оказался доверху набит кусками добротного ставропольского ракушечника, коего здесь, как я понял, залежи несметные. И теперь извольте объяснить, милостивый государь, как на связке начальника обоза мог оказаться ключ от вашей полковой кассы?»

«Не могу знать».

«А должен ли я в таком случае подозревать вас в совершении этой дерзкой кражи?»

Я молча кивнул.

«То-то и оно, что должен. Значит, так: все, что касается растраты казенных средств, оставляю на суд вашей совести и надеюсь, что до окончания моего пребывания в Ставрополе вы найдете способ покрыть недостачу, а затем я постараюсь забыть все, что вы мне сейчас наговорили. Но взамен я попрошу вас сохранить в тайне истинную цель моего визита в ваш чудный городок с поросятами на бульваре и крытой соломой ресторацией. Вам надлежит регулярно сообщать мне любую информацию, которая может пролить свет на ограбление обоза. О потере ключа забудьте. А господину Латыгину я скажу, что это простое совпадение. Такое, знаете ли, иногда случается. Вот, пожалуй, и все. И попрошу вас без глупостей. Помните о жене и дочери. Кроме вас, любезный, о них заботиться некому. Желаю здравствовать… желаю здравствовать», — следователь почему-то дважды повторил последнюю фразу и удалился.

Поручик тщательно смыл пену с лезвия, аккуратно положил на полочку бритву, промокнул белоснежной салфеткой лицо и, глядя на свое отражение, с горечью подумал: «Теперь я не только вор, но еще и тайный доносчик Третьего отделения. Ну уж нет! У всякого русского офицера всегда остается по крайней мере один достойный выход». Гладышев надел мундир и тщательно застегнул китель на все пуговицы. За окнами выл промозглый ветер, а от мирно спящей жены веяло теплом и домашним уютом. В деревянной детской кроватке, подложив крохотный кулачок под пухленькую щечку, пускала на подушку слюнявые пузыри пятилетняя дочь. На печи, мурлыкая, дремал кот, время от времени открывая один глаз.

Он покинул дом, бесшумно затворил калитку и пошел под гору по сбитым каменным ступенькам узкого переулка. Кое-где вспыхивали желтыми тускловатыми пятнами маленькие окошки просыпающихся домов. Поручик остановился у края темной, дышащей холодом пропасти. Ветер дул ему в грудь и отталкивал от черной бездны, будто пытаясь спасти. Бурная Ташла несла свои стремительные воды уже тысячу лет и всегда безразлично взирала на уходящие в вечность поколения живущих по ее берегам людей. Но сейчас и она, как могла, старалась образумить решившего уйти человека, обдав его лицо дождем ледяных брызг. Предчувствуя недоброе, жалобно застонал сыч.

Хлестким щелчком казачьей нагайки утреннюю тишину осени разрезал пистолетный выстрел, и в сумасшедшем водовороте закрутилась испуганная резким звуком река, так и не сумевшая предотвратить беду. Именно здесь, у самой кромки обрыва, на промозглой, покрытой кристаллами белой изморози земле заканчивались следы офицерских сапог.