8
– Ох, Катюша, жаль мне моих друзей, которых я пригласил к нам сегодня! Ты же их всех с ума сведешь и заставишь страдать!
Саша смотрел на сестренку с веселым изумлением. Три минуты назад она выбежала из соседней комнаты и покружилась перед ним, одной рукой чуть приподнимая подол платья, вторую грациозно подняв над головой. Присела в реверансе и вопросительно приподняла бровки: мол, ну как? Сегодня, 24 июня, Кате исполнялось тринадцать лет, и она готовилась через полчаса принимать гостей, поздравления, подарки. На ней было платье, сшитое именно к этому торжеству: шифон бирюзового цвета с серебристыми разводами. Верх сделан пелериной, спадающей с плеч до локтей, ниже руки оставались открытыми, широкий пояс перехватывал тонкую девичью талию, из-под него мягкими складками, в два слоя опускалась расклешенная юбка, ножки в лаковых и тоже голубых туфельках на каблучке были открыты повыше лодыжки. У платья был небольшой треугольный вырез, и на шее девочки красовалась бархатка с большим сапфиром в серебряной оправе. Девочки… Нет, подумал Саша, уже все-таки девушки! Особенно с этой прической: пышные волосы у висков подняты красивыми серебряными заколками, ложатся на плечи естественными локонами.
– Как весело, Саша! – У Кати радостно сияли глаза. – Каждый день праздник! Позавчера такой чудный парад на Соборной площади, вчера гулянья на Ивана Купалу с кострами! Сегодня рождество Иоанна Крестителя и мой день рождения!
Утром всей семьей они были на праздничной службе в храме Иоанна Предтечи. Храм стоял совсем недалеко от их особняка, именно сюда ходили они на воскресные службы, встречали Рождество и Пасху… Ну а нынче, в рождество Иоанна Крестителя, сюда съезжались люди со всего города. К тому же праздничную службу вел отец Тимофей – священник, которого любили и которым гордились харьковчане. Этот выдающийся богослов, писатель, историк так много сделал и для города, и для всех православных. Здесь, в храме Иоанна Предтечи, он когда-то служил – всего три года, но эта церковь оставалась для него самой родной. Здесь он крестил Катю: как раз в год ее рождения отец Тимофей Буткевич был избран членом Святейшего Синода, перед отъездом в Санкт-Петербург крестил новорожденную девочку. Он вернулся в родной Харьков недавно, в минувшем году, стал настоятелем Николаевской церкви. Но эту праздничную службу служил сегодня в своем любимом храме. Катя с отцом, матерью и братьями подошла к отцу Тимофею, он узнал их. А когда девочка сказала, что сегодня и ее день рождения, благословил и поцеловал в лоб…
– Как мне повезло в такой великий праздник родиться, правда?
– Да, моя милая сестренка, я тоже очень рад, что ты родилась! Поздравляю тебя с такой взрослой датой – тринадцать лет! И с праздником тоже поздравляю. Вот, прими мой подарок.
И он надел на руку Кати серебряный браслетик с таким же сапфиром, как и на бархатке. Этот красивый комплект с камнями цвета Катюшиных глаз они покупали вместе: отец, мама и он. И разделили. Первой свой подарок преподнесла мама, вторым – брат. А сейчас придет отец, и именинница получит от него диадему – ажурное серебро с россыпью чудесных сапфиров. Катюшин день рождения, и верно, словно продолжение долгого праздника. Вчера, как стало вечереть, Митя, Саша и Катя вместе с большой компанией друзей поехали на Журавлевку, на берег реки Харьков. Там, в большом парке, у частных купален, уже шло большое гулянье молодежи, с музыкой, фейерверками. Мелькали военные мундиры: молодые офицеры дроздовцы-марковцы весело праздновали Купалу вместе со всеми. Готовились кострища, с лотков продавались караваи, пироги, сладости, а еще стояли большие корзины цветов, из которых девушки плели венки. А потом пошли хороводы вокруг соломенного чучела Ярилы, прыжки через костры, опускание венков на воду. Это было особенно красиво, ведь венок укладывали на соломенный плотик, ставили зажженную свечу и пускали плыть. Казалось, вся река светится огоньками, словно звезды отражаются в воде…
Так весело и шумно праздновали, потому что в город, вместе с приходом Добровольческой армии, словно вернулась прежняя привычная жизнь. С этим был связан и парад, о котором вспомнила Катя. В город приехал главнокомандующий, генерал Деникин Антон Иванович, и позавчера в его честь состоялся военный парад. Это был и смотр частей Добровольческой армии, и праздник, устроенный специально для харьковчан. Сам Викентий Павлович был, конечно, на Соборной площади, рядом с генералом Май-Маевским, полковниками Штейфоном и Туркулом, но он позаботился о том, чтоб члены его семьи тоже все смогли как следует разглядеть. Военные оркестры, дроздовцы в красивой черной форме с красными погонами, красно-белыми фуражками белозерцы, напоминающие своими стальными касками римских легионеров, конный строй Кубанской казачьей дивизии, артиллерийские орудия, броневики…
Добровольческая армия взяла город 12 июня 1919 года. Казалось бы, всего восемь месяцев прошло с тех пор, как в ноябре ушли из Харькова германские войска, а какой калейдоскоп событий! Словно время перестало повиноваться законам природы, раскрутило бег не только минут, но и часов до темпа секунд. В стремительности этой не было удали или азарта – только нагнетание тревоги… Викентий Павлович думал об этом, сидя на кушетке у зашторенного окна, с нежностью смотрел на веселящуюся молодежь. Барышни все были в основном подруги и ровесницы Катюши, а ребята – постарше: Сашины друзья или старшие братья девочек. Эта разница в пять-шесть лет никого не смущала. Да, легонько улыбался Петрусенко, девочки в тринадцать почти такие же взрослые, как мальчики в восемнадцать…
Сюда, в большую залу, все перешли из столовой, чтобы разыгрывать маленькие спектакли-шарады. Викентий Павлович сразу догадался, что зашифровали в первой картинке. Саша и его давний, еще с детства, дружок Артемий Зарубин сначала стояли минуту друг против друга, бросая забавно-гневные взгляды, причем Саша держал пистолет – настоящий, отцовский, но не заряженный: полчаса назад Викентий Павлович сам выдал его сыну, разрядив. Саша, грозно хмуря брови, стал целиться, Тема изображал растерянность. Но вот Саша помотал головой, снял фуражку, бросил в нее две свернутые трубочкой бумажки и якобы заставил противника тянуть жребий. Пожал плечами и отдал пистолет «противнику». Тема сделал вид, что стреляет, – кто-то из ребят громко хлопнул в ладоши. Саша оглянулся, ткнул в стену: мол, ты промахнулся, вон куда попал. Снова взял пистолет, стал целиться в Тему, но тут с криком к ним подбежала Эммочка Ресслер, упала на колени, обхватив Сашины ноги. Ребята захлопали: девочка очень натурально изобразила мольбу, страх. Тогда Саша махнул рукой, пошел «на выход», остановился, оглянулся, подняв руку с пистолетом, и «выстрелил», но не в Тему, а в стену. Эммочка вскочила, подбежала к стене, стала пальчиком трогать ее и ахать – все должны были догадаться, что вторая пуля попала туда же, куда и первая…
Катя подбежала к отцу, вскочила коленями на кушетку, обняла его за шею и зашептала взбудораженно:
– Я знаю, знаю! Это же «Выстрел»! Сильвио не стреляет в графа! Ты тоже понял, папочка?
– Ш-ш-ш… – Викентий Павлович приложил палец к ее губам, тоже прошептал: – Конечно. У нас с тобой преимущество перед другими, мы же знаем, как Саша любит повести Белкина, и особенно «Выстрел»… Пусть ребята сами догадаются.
Сын с детства зачитывался прозой Пушкина, любил ее больше, чем стихи. Это, конечно, он выбрал для шарады финальную сцену – окончание дуэли Сильвио и графа. «Легкая задачка», – подумал Викентий Павлович. Однако ребята, к его удивлению, разгадали не сразу, сначала строили разные предположения. Кто-то даже сказал шутя или серьезно:
– Петлюровцы расстреливают комиссаров.
– Или комиссары петлюровцев, – подхватил другой.
Петрусенко невесело усмехнулся: да, в эти месяцы было и то, и другое. В ноябре восемнадцатого Харьков покидали германские войска, оставляя город на милость сечевиков Петлюры. Еще отгружались последние составы на вокзале, а полковник Петр Болбочан, командир Запорожского корпуса, признал власть Директории. Улицы запестрели от самой разнообразной формы – синежупанники, черношлычники, гайдамаки… Первые два-три дня было интересно и даже весело. Катя, увидев шапки со свисающими длинными хвостами-шлыками – красными, черными, синими, – со смехом воскликнула: «Ну совсем как клоуны!» Но еще дня через два она перестала выходить на улицу: отец и мать не выпускали, так же как и Сашу. Тем более что занятий ни в женской гимназии, ни в институте не было. Какие там занятия! В городе грабили магазины, на улице могли избить человека шомполами и даже застрелить просто потому, что не понравился вид, взгляд, ответ. Особенно если отвечали по-русски. Да, в первые же дни появился приказ заменить все русские вывески на украинские. Викентий Павлович сам видел и слышал, как какой-то «пан сотник», стоя на деревянной лестнице и сбивая прикладом вывеску «Свечная лавка», кричал:
– Це нэ Московия, а незалежна Вкраина! Яким, втлумачь господарю, як трэба. «Свичкова крамниця» трэба! Щоб вжэ сегодня выправыв!
Петрусенко не стал смотреть, как дюжий гайдамак в коротком жупане и мохнатой шапке будет «втлумачивать» белому как мел хозяину лавки, ушел…
Всего-то полтора месяца и была в Харькове эта Директория, а сколько бед натворили! Погромы еврейские и русские, грабежи, расправы. А потом на глазах вся их армия начала разваливаться: крестьяне, мастеровые, рабочие, хлынувшие поначалу потоком к Петлюре, стали просто уходить – в деревни, к махновцам, к красным партизанам и в красные отряды, которые уже подступали к городу. Да и что могло удержать их? Идея буржуазной самостийности? Буржуазного единства? Смешно…
Как раз в эти кризисные судорожные дни Директории к Петрусенко пожаловал неожиданный гость, господин Роман Яхновский. Этот человек вообще-то вызывал у него уважение: со студенческих лет он был одержим идеей независимости украинской нации, созданием самостоятельного Украинского государства. Убежденный украинофил, он проповедовал свои идеи на лекциях, собраниях, в печати, устраивал террористические акты, правда, не против людей, а против символов Российской империи. Викентий Павлович хорошо помнил, как в 1904 году в городе взорвали памятник Пушкину. Это был год 250-летия воссоединения Малороссии и Великороссии, вот националистическая боевая организация Яхновского и провела этот протестный акт. Планировалось еще взорвать памятники российским императорам в Одессе и Киеве, но не удалось. Да и в Харькове памятник Пушкину остался цел, пострадал лишь пьедестал. Полиция тогда занималась делом Яхновского, правда, это был не следователь Петрусенко. Однако друг друга они знали, позже тоже доводилось пересекаться.
Викентию Павловичу было известно, что Яхновского мало кто поддерживает в кругах украинской интеллигенции и помещиков. Это были «умеренные украинцы», единомышленников же у него оказалось немного. Но вот наступили иные времена, и Яхновский вновь надеялся и строил планы. Еще бы, с 1917 года уже существует Украинская народная республика! Правда, не такая, как он представлял, все еще зависимая от ненавистной ему России, связанная со всем, что там происходит. И он бросил всю свою энергию на создание национальной армии. Это, казалось, нетрудно: шла мировая война, революция, под ружьем было множество украинских селян и рабочих, офицеров. Но вот провозглашена Украинская держава, и гетману совершенно не нравится, что существует военная часть Яхновского. Она разоружена, он в опале. Однако Скоропадский бежит, приходит Петлюра и его Директория, а Яхновский появляется в Харькове…
Проводя в свой кабинет нежданного гостя, Петрусенко недоумевал: зачем он понадобился Яхновскому? Но тот сразу же взял быка за рога:
– Господин Петрусенко, прошу вас пойти вместе со мной к полковнику Болбочану! Вы близко с ним знакомы, человек для него авторитетный. На него единственная надежда! Надо что-то делать, иначе погибнет наша Украина!
Оставаясь внешне серьезным, Викентий Павлович про себя усмехнулся: «Надо же, по-русски со мной говорит». Был, был в прошлом у них эпизод, когда Яхновский демонстративно заявил: «Нэ розумию цю гадючу мову». Теперь, стало быть, когда Петрусенко мог помочь, не только стал понимать, но и прекрасно владел. И объяснил, что Запорожский корпус полковника Болбочана остается самым боеспособным из всех войск Директории. Викентий Павлович это тоже знал: среди «революционных социалистов» Директории Петр Болбочан демонстративно стоял на крайних правых позициях. Если первые заигрывали с Советами и профсоюзами, то Болбочан приказал разогнать эти организации, жестко подавлял любое сопротивление. В его войсках соблюдалась строгая дисциплина, чиноподчинение, продолжали служить гетманские офицеры, которым он разрешал носить свои знаки отличия. Самого его не раз упрекали в том, что он больше похож на офицера царской армии – по мундиру, выправке, поведению, – чем на казацкого старшину…
– Мы пойдем к Петру Федоровичу, предложим ему… Я продумал: его Запорожский корпус сумеет отстранить от власти правителей Директории, установит военную диктатуру. Это для начала, но нужно начать уже сейчас!
– Нет, – сказал Викентий Павлович спокойно, – я не стану этого делать.
– Но почему? – Яхновский даже руки вскинул отчаянно. – Ведь вы же истинный украинец, старинного рода!
– Это верно… – После минутной паузы Петрусенко предложил: – Присядьте, Роман Александрович, я расскажу вам коротко о своих предках, может, поймете… Вы курите? Нет? А я закурю…
Он раскурил трубку, глянул на собеседника, который сел в предложенное кресло, но был в напряженном нетерпении.
– Так вот… Мой род идет от реестровых казаков. Вы-то, конечно, знаете: в шестнадцатых-семнадцатых веках польские короли принимали казаков на службу, никто лучше их не охранял украинские земли от набегов татар. Предводителей этих казачьих отрядов вносили в реестровые списки, вот они и назывались «реестровыми казаками». Пользовались привилегиями – не платили налоги, могли иметь выборных глав, свой суд, обзаводиться домом, хозяйством, нанимать работников… Это были наши украинские первые помещики. Официально они и получили права слободского дворянства от Екатерины Второй. В 1801 году Александр Первый подтвердил своей Грамотой эти права. Мой предок присутствовал на празднике здесь, в Харькове, в августе 1802 года, в честь пожалования харьковскому дворянству подтвердительной Грамоты о привилегиях. Этот предок, Игнатий Петрусенко, во время шествия в Успенскую соборную церковь нес на подушке из малинового бархата высочайшую Грамоту… Да, палили пушки, звенели колокола – в моей семье это предание живет… А на следующий день мой предок вместе с другими дворянами сделал пожертвование на создание нашего университета – четыреста тысяч рублей. Заметьте: далеко не все помещики поступили так.
– Я же об этом и говорю, Викентий Павлович! Вы происходите из старинного казацкого рода, потомственный украинский дворянин! Вы обязаны быть патриотом!
– Я и есть патриот. Я патриот единой Украины и России. Еще тогда, в первом году минувшего века, празднуя дарование Грамоты, дворянство Украины тем самым присягало на верность императору Александру. И я присягал государю и Российской империи.
– Их уже не существует!
– Да, – Петрусенко посмотрел в глаза собеседнику долгим взглядом. – Государя нет. А Российская империя будет всегда. Под другими названиями, но будет. И потом… Знаете, Роман Александрович, мужчины рода Петрусенко всегда любили русских женщин. Тот самый мой предок, Игнатий, женился на русской барышне. И в дальнейшем… Отец мой, например. То есть матушка моя была русской. И жена у меня москвичка. Кто сможет вычислить, сколько во мне, и тем более в моих детях, крови казацкой, а сколько русской? Вот так и вся наша держава – как ее разделить?
В день этого разговора Викентий Павлович еще не знал о трагедии его давнего друга графа Келлера. Ему было известно, что еще здесь, в Харькове, летом 1918-го, Федор Артурович начал формировать Северную армию, чтобы сражаться с большевиками за веру, царя и Отечество, за единую и неделимую Россию. После, переехав в Киев, он продолжал собирать вокруг себя офицеров, но поход свой так и не успел начать. Гетман Скоропадский бежал с германцами, в Киев вошли петлюровцы. Теперь, летом 1919 года, Викентий Павлович знал и то, что случилось потом. Михайловский монастырь дал приют генералу Келлеру и двум его друзьям-офицерам. 8 декабря в монастырь вошла петлюровская стража и арестовала Федора Артуровича, а с ним полковника Пантелеева и ротмистра Иванова. По темному Киеву, в четыре часа утра, их привели на Софийскую площадь, приказали идти к памятнику Богдана Хмельницкого. Стреляли в спину… Да и не мог представить Петрусенко, что Келлера можно было убить, глядя в его прекрасное смелое лицо, выдержав его пронзительный взгляд! У памятника Хмельницкому – как символично: защитника единой и неделимой России расстреляли у монумента, символизирующего это единство… А саблю его преподнесли Петлюре – какая мерзость!
Впрочем, полковник Болбочан тоже недолго пережил тот разговор с Яхновским, надежды, возлагаемые на него. И его убили по приказу Петлюры, который испугался и воли этого человека, и его авторитета в войсках. Похоже, увидел в Болбочане будущего «Бонопарта», а вернее – будущего «гетмана»…
Праздник заканчивался, гости расходились. Викентий Павлович, Людмила Илларионовна и дети, провожая, вышли на крыльцо. За двумя девочками приехали коляски, остальные жили рядом, решили идти все вместе, большой компанией. Прощаясь, одна из подружек Кати сказала:
– Какой хороший сегодня день, седьмое июля!
– Вот уж нет, Тося! – Катя сердито топнула ногой, упрямо тряхнула головкой. – Мой день рождения – двадцать четвертого июня! Всегда был и будет. Я не признаю этого нового календаря!
У людей и так от всего голова кругом идет, подумал Викентий Павлович, а тут еще путаница со сменой календаря. Большевистское правительство в Москве в начале 1918 года утвердило новый григорианский календарь, передвинув время вперед на две недели. Католическая Европа давно уж жила по нему, но православная Россия не меняла времяисчисление. И вот кинулись догонять Европу! Но здесь, на украинской территории, при иной власти, дни и месяцы считали по-старому. Второе пришествие большевиков в Харьков случилось через год от введения нового календаря, но и тогда многие его не приняли. Тем более что церковные календари остались прежние. Да и пять месяцев до прихода Добровольческой армии пролетели быстро. С улыбкой глядя на дочь, Викентий Павлович думал: «Да, девочка моя, и мне хочется, чтобы все осталось привычным, таким, как мы любим. Но увы…»