Глава 22
Тюремные типы
В маленьком Томске две тюрьмы. Одна — исправительная (арестанты называют ее «содержающая»): ветхое двухэтажное здание, сырое и убогое, в котором горюют семь десятков невольников. Вторая — Томская пересыльная — огромное предприятие, поражающее даже русского человека своими масштабами. Это целый город в городе. Белый трехэтажный корпус канцелярии с часовым у входа; подле него, на площади, бабы торгуют молоком и калачами. Большие решетчатые ворота ведут во внутренний двор с кордегардией. Вторые ворота доставляют вас уже на главный двор, размерами триста на четыреста восемьдесят саженей. По периметру, вдоль острожных стен, двор окантован цейхгаузами и несколькими подсобными строениями: прачечной, баней, двумя кухнями, пекарней и лазаретом. Внутри — собственно арестантские казармы: четыре длиннющих одноэтажных кирпичных корпуса, столько же бревенчатых, и шесть огромных летних балаганов из натянутого полотна. Особняком стоят два флигеля: военно-каторжное и дворянское отделения; в последнем устроена домовая церковь. Зимой полотняные балаганы убираются и тюрьма тогда вмещает две тысячи арестантов; летом же их число доходит до пяти тысяч!
Лобовский резидент в Томской пересылке Митрофан Наговицын оказался крупным степенным парнем, уверенным и развитым. Он сразу обмолвился, что почти закончил курс в Демидовском лицее! Наговицын сумел устроиться чертежником в инженерном столе канцелярии и теперь чувствовал себя в «колымажне», как рыба в воде. Он знал здесь всех, и все знали его. Только однажды он торопливо сдернул картуз перед каким-то офицером. С прочими, и военными, и партикулярными, Митрофан вежливо здоровался не снимая убора, и так же вежливо приветствовал встречных арестантов. Наговицын вызвался быть чичероном для гостей из Питера, и утром повел их изучать пересылку. Говорил он при этом много, но умно:
— Тут у нас такие типы, что прямо хоть сейчас в роман. Да вот, к примеру, этот… персонаж, ети его!
И Наговицын указал на рыжего мужчину с серьезным лицом тугодума, осторожно, как кот, вышагивающего посреди двора. По бокам «персонажа» сопровождали два крепких фартовика.
— Это Никифоров. Людоед.
— Людоед? — опешили столичные ревизоры.
— Да, самый настоящий. Когда убегал в тайгу, сманивал с собой «дядю Сарая», крестьянина попроще, будто бы в товарищи. А там его убивал и мясом покойника питался.
— Скольких он так?
— Доподлинно известно про четверых. Может, и больше… Каторжная тюрьма приговорила его к смерти. Никифоров смог вырваться в пересыльную и здесь застрял. Приговор дошел сюда. Тогда он нанял у «иванов» охрану — видите, двое «деловых» с ним ходят — и платит им по рублю в день. Тюрьма ждет, когда у сволочи кончатся деньги (давать ему в долг запретили). Говорят, осталось уже менее червонца. А Никифоров тоже ждет — перевода. Братья из Барнаула ему выслали пятьдесят рублей, так он каждый день ходит в канцелярию, интересуется, пришли деньги или не пришли. Вот вопрос: успеет ли?
Недашевский, сурово сдвинув брови, смотрел на красное, отечное лицо людоеда. А потом вдруг сделал то, чего Алексей от него не ожидал. Осмотрелся — далеко вокруг не было никого из надзирателей — и быстрым шагом подошел к фартовым. Те сразу напряглись, но Яков вынул из кармана два серебряных рубля и вручил каждому по монете.
— Он вам целковый в день платит?
— Ага.
— Вот вам два — погуляйте пяток минут.
— А чё так?
— Поучить хочу, как людей жрать.
— Это можно, — ответили фартовые, споро пряча деньги. — Только смотри, не до смерти — при ём ещё шесть рябых осталось. Перевод опять же…
Тут лишь Никифоров понял, что его продали, и бросился взапуски к канцелярии. Но Челубей одним ударом сбил его с ног, быстро поставил, снова повалил. Пинать лежачего он, видимо, не хотел, и каждый раз приподнимал людоеда левой рукой, чтобы тут же положить снова правой. Никогда ещё доселе Лыков не видел его в таком исступлении… Что на Якова нашло?
Увидев, кого бьют, от пекарни прибежали было три арестанта, но фартовые их отогнали:
— Вы-то куда? Человек за деньги хочет удовольствие получить. Имеет право. А вы, босота, ждите — шесть дён осталось!
Лыков не без сожаления оттащил Челубея от крепко побитого каннибала и отчитал для порядка:
— Ты что, сдурел? Охрана увидит, в «индию» попадёшь; а нам некогда сидеть.
— А чего он тут выхаживает?! Деньгами откупается, упырь! Пусть хоть боками своими заплатит.
— Он уже такую цену платит, что не приведи Господь.
— Какую ещё цену! Ты погляди на его рожу — за три дня не обгадишь!
— Ожидание смерти, Яша, много хуже самой смерти.
Наговицын при этих словах только молча согласно кивнул, и повел гостей дальше. Вскоре он приветливо поздоровался с плечистым, среднего роста и плотного сложения человеком лет сорока, с густыми усами под хищным крючкообразным носом. Арестант на ходу пожал Митрофану руку, внимательно взглянув при этом на его спутников. Тяжелый взгляд… Незнакомец призводил впечатление человека серьёзного и даже опасного.
— Это Цыплов, — с уважением в голосе пояснил резидент. — Не слыхали? Знаменитый в Сибири бродяга. Сильный человек, смерти не боится. В семьдесят девятом связался зачем-то с политиками, организовал им тайную почту и уже подготовил несколько побегов, но городские мальчики засыпались. И его засыпали. Цыплова приговорили к смертной казни (он сопротивлялся при аресте и здорово помял жандармов). Два месяца уговаривали выдать, держали в одиночке — а для уголовных это самое страшное; прокурор каждый день ездил. Не сломали! Он такой один, на весь уголовный штат империи.
Царёв служака Лыков только хмыкнул в ответ, но через минуту его ждали ещё большие испытания.
— А вот и Бомбист, — Митрофан указал на сидящего в теньке худощавого парня с волевым, выразительным лицом. Словно почувствовав, что говорят о нем, парень встал и быстро зашёл за угол.
— Почему Бомбист?
— Потому, что и есть бомбист. Пятый метальщик, что покушался на убитого государя. Счастливчик — с эшафота соскочил!
— Погоди-ка, — разгорячился Алексей. — Я всю эту историю помню, читал в газетах. Метальщиков было четверо. Первый кинул бомбу и не попал; его схватили, и он на следствии всех выдал. Рысаков его фамилия. Тоже повесили, заодно со всеми, не помогло ему предательство… Второй, поляк, метнул свой заряд прямо в ноги царю и погиб от него же на месте. Третий — фамилия его, кажется, Михайлов — испугался и ушел с покушения, но Рысаков его назвал; он тоже повешен. Четвёртый, Емельянов, единственный, кто уцелел. Он, увидав раненого государя, вместо того чтобы добить его, принялся помогать спасать. С бомбой подмышкой… За это и пощадили; сидит сейчас в пожизненной каторге. Пятого не было.
— Правильно все рассказываешь, аккурат по газетам. Интересовался?
— Не каждый день на Руси царей убивают.
— Был пятый метальщик. Вот этот, белобрысый. Фамилия его Загадашников. Он «чистильщик». Перовская никому о нем не говорила. Он стоял отдельно от всех, на подстраховке, чтобы в случае чего довести дело до конца. И бомба у Загадашникова была самая большая, но — не понадобилась. Рысаков о нём не знал, а те, кто знал — не выдали. Везучий человек…
— А откуда о том известно? — усомнился Челубей. — Сам, что ли, рассказал? Разве о таком рассказывают?
— Тюрьма всё знает, — ответил убеждённо Наговицын. (Алексей при этих словах поежился — а вдруг его шифры и беседы тоже сделались известны этому всезнайке?). — Загадашников фигура крупная и долго здесь не просидит. Его взяли за мелочь, дали всего четыре года; власти и не в курсах, что он давно на верёвку наработал. И не узнают никогда; тюрьма своих не выдаёт! А окажется Бомбист на поселении, вскорости сбежит и ещё нынешнему царю фитилёк зажжёт; он человек решительный.
Вот так так! Лыков с трудом сохранял невозмутимое выражение лица. Чего только не выведаешь, окунувшись в арестантскую среду с той стороны. Парень соскочил с самой страшной в Уложении о наказаниях 249-й статьи, где на все пункты только один приговор — смертная казнь, об этом знают сотни людей, и молчат! Надо снова встретиться со Щастьевым…
— А вот другой счастливчик ковыляет, — Митрофан указал на колченого мужичонку в драном бушлате, неопрятного и жалкого. — На вид фармазон, а рукам цены нет! Панфил-блинодел. Здесь в Сибири, почитай, все крупные торговые дома на фальшивых деньгах поднялись. Купцы ставят далеко в тайге заимку, снаряжают всем необходимым и селят туда таких вот людей. Раз в неделю заезжают, привозят бумагу и поесть, а забирают готовые финажки. Когда последних нарисовано уже достаточно, заимку сжигают. Вместе с мастерами, чтобы, значит, концы в воду… Панфил здорово обгорел, ногу испортил, но живой из пламени выполз. Теперь боится, что прежние хозяева прознают про то, и вернуться добить. Здесь с этим строго.
— Донести не пытался? Из мести…
— А с этим ещё строже! Он порядочный арестант. Опять же понимает: так ещё, может, перекантуется; а донесёт — тогда конец; свои удавят, по закону.
Прогулка по тюрьме продолжалась. Перед корпусом третьего кандального отделения Наговицын молча поручкался с изнуренным, грустным, восточного вида мужчиной, у которого из-под арестантского бушлата высовывалась линялая синяя блуза.
— Вроде я такие на турках видел, на войне, — удивился Алексей.
— А он и есть турок. Беда у него — застрял в Сибири безо всякой вины!
— Но война уж пять лет, как кончилась.
— Война кончилась, а он сидит. Махмед-бей его зовут; простой онбаши. Их там где-то на Кавказе взяли в плен сразу целую роту, и поместили в Батуме. Когда перемирие назначили, тамошний полицмейстер стал собирать с пленных деньги, за то, что их домой отправляют, представляете! А у этого денег не было, его наши казаки уже ограбили до того. И полицмейстер написал какую-то бумагу и отправил Махмед-бея в Сибирь. Думаю — с целью остальным острастку дать, чтобы платили исправнее. Так и сидит турка с тех пор. Я нарочно полюбопытствовал, разыскал у нас в канцелярии ту бумагу. В ней написано, что сей человек схвачен в расположении войск переодетый пастухом. Шпион, значит. А подписи за коменданта района и за секретаря одной рукой, и без приложения печати. Явная липа!
— А писать наверх он не пытался?
— Ха! Здесь напишешь… Махмед дважды подавал прошения на высочайшее имя, но кому? Кандыбе. В первый раз выпороли, во второй в карцер на месяц посадили. Больше уж он и не пытался. Кстати, — обернулся Наговицын к Лыкову, — что у тебя вышло вчера с нашим майором?
— Хотел у него в город отпроситься, в торговые бани. Три недели не мылись.
— И как?
— Чуть не выпорол. Спасибо помощнику — отговорил.
— Да, с Кандыбой шутки плохи. Натуральный зверь! Вечно херый, лопает с утра до вечера да арестантов лупцует. Но интересы свои ещё как блюдет: за деньги с него что хошь можно получить. Тут в лазарете богатый скопец прохлаждается. Год уже отдыхает от этапов. Кандыба старается объявить его больным и выпустить на поселение, но доктор пока держится. Дожмёт! там такие деньги проплачены…
— А помощник, что меня отстоял, каков?
— Щастьев совсем другой.
— Либерал?
— Вот уж нет. Потачки никому не даст; мужчина строгий. Но по делу, а не из дури, как смотритель. Справедливый. Тюрьма его уважает. Вот бы кому на место Кандыбы, но майор наш хоть и пьяница, однако хитрый. Внутри забора он дал помощнику, почитай, полную власть — чтобы самому службой не заниматься. Но наружу ни одна бумага без его подписи не выходит, хотя их сочиняет все тот же Щастьев. Три года Кандыба в отпуску не был! Боится — останется Платон Серафимович за него, начальство и обнаружит, кто чего стоит. Так что, сидеть Щастьеву в помощниках до майорского пенсиона… И насчет бани к нему иди, а майора избегай.
Прошли ещё саженей сто. Резидент показал кухни, прачечную. Навстречу попался человек с караваем в руках, невзрачный бородач с бегающим взглядом.
— А вот вам и настоящий шпион.
— Этот мазурик?
— Самый что ни на есть шпион. Австро-венгерский, хотя по нации галицийский хохол. Зовут Кость Зарудный. Попался жандармам, когда рисовал фортификации Васильковского укрепления под Киевом. Он в Подолии целую тайную организацию мазепинцев создал! Главная идея у них была — независимое королевство Украина с каким-нибудь германским князем на троне. Слово-то какое выдумали: Украина! лишь бы не говорить «Малороссия»…
Челубей иронично хмыкнул, а Лыков — нет; он знал это дело по секретным сводкам и ничего весёлого в нём не находил.
— Там всё серьёзно было, — пояснил Наговицын. — Австрияки много денег дали, и заставили заниматься шпионством. Зарудному напаяли восемь лет каторги, но до Нерчинска хлопец так и не доехал. Нашему Кандыбе письмо пришло, из самой Вены. Говорят, ихний начальник разведки, тоже майор по чину, похлопотал за своего человечка. Да ещё наверное приложил кое-что к конверту. Письмо-то не по почте ехало, его какой-то жидок привёз и вручил Кандыбе лично. Зарудного приставили к пекарне. Теперь он завсегда с хлебом! Пересыльная тюрьма — это же не каторжная; а срок ему засчитывается, поскольку он оставлен здесь по воле администрации.
— Это что получается, — возмутился Лыков, как бывший солдат. — Австрияк написал сюда…
— Как майор майору, — ехидно вставил Челубей.
— …и наш смотритель своею властью пойманному с поличным шпиону заслуженное наказание облегчил?
— Верно.
— Ну у вас тут и порядки, — только и вымолвил Алексей, а про себя решил, что так этого не оставит; покатает ещё Кость свою тачку.
— Вот, возможно, самый забавный персонаж нашего заведения, — Наговицын ткнул пальцем в нового арестанта. Хлипкого сложения, седенький и уже сильно не молодой, он был одет несколько рассеянно, но аккуратно. Взгляд человек имел странный: задумчивый, устремленный в какие-то, одному ему видимые пространства… Кандалы тихонько позванивали на ногах чудака и, очевидно, нисколько ему не мешали.
— А он в своем ли уме?
Митрофан хохотнул:
— В самую точку вопрос; да вот ответа на него никто не знает. Это Сноговский, приват-доцент Петербургского технологического института.
— За что это приват-доцента, да в каторгу?
— Сноговский участвовал в ограблении ювелирного магазина Казакова в Гостином дворе.
— Не может быть! — воскликнули питерцы. — Этот божий человек?
— Вот-вот. Сей божий человек прожёг «шопенфиллерам» два несгораемых шкапа с бриллиантовыми украшениями. Причем именно прожёг, каким-то особенным лучом собственного изобретения. В магазине полиция нашла машину Сноговского и электрическую батарею, которую он позаимствовал из института. Батарея и выделяла этот луч. Вся приблуда весила несколько пудов. Налетчики разобрали стену из соседнего помещения, втащили вчетвером машину, а взяв камни, смылись, бросив приват-доцента с его железяками. Тот постоял, поохал да и тоже убежал; но по батарее его сыскали и дали шесть лет каторжных работ. А «шопенфиллеров» и сверкальцы так и не нашли…
— Луч Сноговского прожег листовую сталь? — заинтересовался Челубей. — Не может того быть. Это же такое важное изобретение получается!
— Я читал его статейный список в канцелярии. Всё было так, как я вам рассказываю.
— Да его не в каторгу надо, а в науку! Пусть развивает свои лучи на пользу российской промышленности.
— Некоторое время его держали военные, но потом объявили шарлатаном и отдали полиции. Это есть в его деле.
— Я хочу с ним поговорить о его изобретении, — неожиданно загорелся Недашевский. — В корпусе физику хорошо преподавали, я ее любил — пойму. Только он рассказывает ли о об этом?
— А ты дай ему коробку папирос, он тебе всю душу раскроет. Страдает очень приват-доцент без курева.
Яков так и сделал. Беседа его с изобретателем длилась более получаса. Лыков с Наговицыным стояли поодаль, а Сноговский что-то охотно, даже с жаром объяснял Недашевскому и чертил прутиком на земле длинные формулы. Исписал их два аршина; Челубей переспрашивал, морщил лоб, кивал головой… Однажды до слуха Алексея долетела фраза, сказанная изобретателем-«шопенфиллером»:
— …Если человечество научится вырабатывать электричество большой мощности, я смогу дугой Вольта резать и сваривать металлы любой толщины, строить мосты, изготавливать без единой заклепки броненосцы! В металлической промышленности откроется новая эра!
В конце беседы Челубей уважительно пожал лектору руку, подарил рубль на курево и вернулся к своим спутникам. Он был сильно озадачен.
— Ну, не знаю. Я понял меньше половины, но, если этот человек прав, его изобретение сулит переворот в целом ряде отраслей хозяйства. А его — в Сибирь, в кандалах…
Последняя удивительная встреча ожидала тоуристов уже при входе в свой балаган. Им попался огромного роста негр, у которого из-под арестантского халата высовывалась синяя ливрея с золотыми басонами!
— То Абдулка, — пояснил Наговицын. — Майор Кандыба сдает его внаём ресторану «Счастливое место» — стоять на входе. Народ так и валит!
— Как он здесь оказался?
— Прислали по 1523-й статье. Долбодятел! Найти негра в Петербурге — это даже нашей полиции по силам. Чем думал?
Вечером, неожиданно для Лыкова, в стенах тюрьмы прозвучала фамилия Таубе. Они с Челубеем сидели в пересыльном бескандальном отделении и ожидали ужина. За столом рядом с ними расположилась компания из четырех арестантов. Одним из них оказался везучий метальщик Загадашников; он-то и вёл разговор. Прислушавшись, Лыков понял, что речь идет о подкопе под херсонское казначейство, которое в 1879 году произвел знаменитый террорист Юрковский по кличке Сашка-инженер. Тогда на пополнение партийной кассы было взято более миллиона рублей. Беседовали явные профессионалисты. Загадашников подробно, со знанием дела излагал всю историю подкопа, а слушатели задавали уточняющие вопросы и входили в детали. Ясно было, что Бомбист лично участвовал в знаменитом предприятии, наделавшем в своё время много шума в уголовной среде. Сейчас Сашка-Инженер сидит на Каре, и ему уже добавили к ранее полученным еще десять лет за неудавшийся дерзкий побег.
— Эх, вот человек, — вздохнул один из слушателей, известный на юге России налётчик Решетов. — Его бы сюда! Утекли бы вместе, и в Иркутск; там казначейство дюже богатое. Разломали бы, да и в Америку…
— С серсами везде хорошо, — философски заметил другой собеседник, бродяга Лямин. — Без них плохо. А что, товарищи, не сыграть ли нам в «три листка»?
— Чего с тобой, раклом, играть, — ухмыльнулся Решетов, — когда ты третьего дня всё Болдохе спустил.
— А ты глянь вот сюда, — со значением сказал Лямин. — Вишь, какая штука! Барская. Ставлю в пару «буланых».
И он выложил на стол тетрадь в потёртом кожаном переплете, в какие обычно записывают хозяйственные счета или дневниковые заметки.
Каторжники принялись разглядывать тетрадь и сразу же её разбранили.
— На кой пёс она нужна? Бесполезное кле. В нужник с ней ходить — так мох есть, а он бесплатный. Выкрасить, да выбросить… Вишь, и страницы многие вырваны! а он в два «буланых».
— Это я сам на самокрутки пустил, — объяснил «пустынник». — На камне ее нашёл, в тайге, о прошлом годе. Но ещё страниц два-на-десять осталося; бумага, гля, какая тонкая! Ну, давайте на плитке сойдемся.
— Что хоть там написано? — заинтересовался самый грамотный из компании, политик Загадашников. — О! Первый лист уцелел. Так, так… «Дневник военно-топографической экспедиции Главного штаба». Что-то казенное и давнишнее. «Начат июня 14 дня 1863 года Гвардейского штаба поручиком бароном Рейнгольдом Августовичем фон Таубе».
Лыков вскочил с места, как на пружинах, и подбежал к игрокам, раскладывавшим уже карты.
— Как ты сказал — Рейнгольд фон Таубе?
И он бесцеремонно вырвал тетрадь из рук Бомбиста и стал внимательно её разглядывать. Старая, изрядно пожелтелая, и почти все страницы уже вырваны. Писано чёрными чернилами, аккуратно и разборчиво. На титуле, действительно — Рейнгольд фон Таубе, барон. И облатка наклеена с гербом. Неужели отец? а это его ежедневник? Виктор за всё время их знакомства не обмолвился о родителе ни словом…
— Ну, что, берёшь? — с надеждой в голосе спросил Лямин. — Два с полтиной всего.
Все дружно рассмеялись, и Алексей вместе с ними.
— Эх, ты, костяная яишница! На вот, держи и будь доволен.
Он бросил бродяге полтинник и забрал тетрадь. Пояснил заинтригованному обществу:
— Поручик у меня был в роте, на турецкой войне — Виктор Рейнгольдович Таубе, барон. Талыгай не из яманных. Возможно, это его отца бумаги; разобраться хочу.
Арестанты вполне удовлетворились этим объяснением и принялись за карты, причем радостный Лямин сразу стал выигрывать. Алексей же уселся поближе к свету и начал разбирать дневник.
Всего уцелело двенадцать страниц: две первых и десять последних. Дневник открывался разъяснением цели экспедиции и описанием её состава. Оказалось, что она была направлена в Омскую губернию по личному распоряжению директора канцелярии Военного министерства генерал-лейтенанта Кауфмана (будущего туркестанского героя). Поручение — составить карту малоизученного участка на юго-востоке губернии в районе Шайтан-озера, а заодно изучить некие загадочные пещеры в его окрестностях, о которых местный исправник доносил какие-то удивительные сведения… Начальником экспедиции назначался капитан Воробьев из Военно-топографического депо Главного штаба; поручик Таубе состоял его помощником. Кроме них прикомандированы были еще два офицера, партикулярный геолог и шестнадцать казаков с урядником.
Введение обрывалось на полуслове, дальше были вырваны страниц пятьдесят, и начиналась заключительная часть повествования, причем речь в конце пошла про пещеру. Предпоследняя запись гласила, что экспедиция обнаружила в предгорьях Алтая (Таубе указывал координаты) странное отверстие в породе, диаметром в две сажени, которое вело вниз под углом строго сорок пять градусов. Ход больше напоминал тоннель искуственного происхождения, нежели природный феномен, и стены его были идеально гладкие и блестящие, словно облитые жидким стеклом… Последняя запись гласила: «Завтра спускаемся в тоннель как можно глубже с целью обследовать его».
— Эй, «зеленые ноги», — окликнул Алексей Лямина, дочитав дневник до конца. — Где ты, говоришь, нашел тетрадку? В Омской губернии?
— Не, в какой Омской! В Забайкалье, около Хилка.
— Точно в Забайкалье? Ты тут мне гвоздя не забивай!
— Ей-бо! Аккуратненько так на камне лежала, словно её кто за час передо мной поклал. Я всё кругом обежал, думал ещё что найти, да нет, одна тайга с бурундуками…
— А пещеры были поблизости?
— Пещер на Хилке изрядно.
Что было делать с тетрадью? Везти ее с собой в Нерчинск Лыкову представлялось опасным: мало ли что там его ожидает? И он пошел в канцелярию, чтобы оттуда послать находку самому себе, в Петербург на Шпалерную. Заодно надо было увидеться со Щастьевым, рассказать ему про Бомбиста, настоящего и мнимого шпионов, и отпроситься в бани.
Когда на следующий день, помытые и умиротворенные, они с Челубеем возвратились в острог, в глаза сразу бросилась повышенная суетливость караула. У главного корпуса стояло несколько щегольских колясок; через двор нёсся, сломя голову, конвойный штабс-капитан с пачкой рапортов, а арестанты возле церкви радостно поздравляли с чем-то друг друга.
— Брат, что случилось-то? — Челубей поймал за ворот одного из них.
— Кандыбу отставили! — ошалело крикнул тот. — Есть Бог на небе! Всегда я им это говорил — есть!
— Как отставили? За что?
— За то, что зверь, — убеждённо ответил каторжник. — Приехал сам губернатор и привёз бумагу из Питера. Кандыбу — к чертовой матери, заместо него Щастьева поручика. Теперь у нас другая жизнь начнется!
