7

– Вы простите, но такого просто не бывает! Не бы-ва-ет! Резиденты никогда не пачкают своих рук, у них для этого достаточно помощников. А если помощников нет, то найдутся деньги для того, чтобы нанять убийцу, уж что-что, а в средствах эта публика никогда стеснения не испытывает. К тому же нет сомнений в том, что Мейснера убил тот же, кто убил и Мирского-Белобородько, или же их обоих убили по приказу одного и того же человека. Но мы ведь уже говорили о том, что госпожа Цалле никогда бы не стала травить кого-то в «Альпийской розе» во время раута! Это совсем не по-немецки – убивать человека на улице, на глазах у множества людей…

– А как по-немецки убивают? – поинтересовалась Вера.

– Тихо и незаметно! – ответил Немысский. – Об этом, мы, помнится, тоже говорили, Вера Васильевна. Мейснер снимал комнату в доме Михайлова, на углу Гороховского и Токмакова. Тот еще дом, внизу – монополька, наверху какие-то подозрительные личности обитают и никому ни до кого дела нет. Там спокойно можно человека зарезать, и, пока дух не пойдет, никто и не хватится. Опять же, можно зарезать и в переулке, по выходе из дому, там гораздо сподручнее, чем на Чистых прудах в тридцати шагах от городового. Да мало ли где еще можно убить в Москве человека!

Слушать штабс-ротмистра было страшно и как-то дико. Вера привыкла считать, что живет в спокойном, приличном, вполне безопасном для жизни городе и, несмотря ни на что, не хотела расставаться с этой иллюзией. Если утратить все иллюзии, то как тогда жить? Обольщаться – это так приятно…

– Чему вы улыбаетесь, Вера Васильевна? – удивленно спросил Немысский. – Разве я что-то смешное говорю?

– Простите, это я так, своим мыслям.

Вера посмотрела в окно на недавно построенный католический собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии и подумала, что во множестве остроконечных высоких шпилей есть своеобразная красота. Здание получается легким, воздушным.

Московское отделение контрразведки переехало с одной окраины на другую, прямо противоположную, с Вороньей улицы на Малую Грузинскую. И особняк был другой, тоже в два этажа, но побольше. Немысский как начальник занимал просторный кабинет во втором этаже. Ничего особенного, обычное канцелярское помещение с простой, недорогой мебелью, но по стенам висели гравюры с изображением лошадей, и от этого создавалась какая-то домашняя, неприсутственная атмосфера.

– Люблю лошадей, – сказал штабс-ротмистр, заметив удивление в Вериных глазах. – По выходе в отставку мечтаю конный завод завести, если к тому времени всех лошадей автомобилями не заменят.

– Всех не заменят, – обнадежила Вера и сразу же принялась сравнивать в уме Владимира и Немысского, да не просто сравнивать, а еще и философствовать.

Одному нравятся лошади, а другому – автомобили. Не является ли эта черта характера определяющей, показательной. Сухой прагматик более тяготеет к механизмам, а тонко чувствующий романтик – к лошадям. И так далее… Вера даже самой себе не смогла бы объяснить, с какой стати, на каком основании она записала Немысского в тонко чувствующие романтики, но вот записала и пребывала в уверенности, что он именно такой и есть. Впрочем, кое-чего штабс-ротмистр не чувствовал и не понимал, как, например, того, что несчастного Мейснера убила госпожа Цалле, собственной персоной. Рассказывал же какой-то очевидец, что к Мейснеру подходила высокая худая женщина, даже про рост в семь вершков что-то говорил, а Цалле примерно такого роста, и ее можно назвать худой. Не тощей, но худой, потому что дородности в ней нет нисколько. А Немысский не верит. По его мнению, видите ли, резиденты сами рук не пачкают. Когда не пачкают, а когда и испачкать приходится. Если, допустим, надо действовать срочно, а никого из помощников под рукой нет и постороннего убийцу нанимать некогда. Убийцу же нанять, это же вам, господин штабс-ротмистр, не извозчика… Зачем так вот сразу все отрицать?

А что, если штабс-ротмистр преследует какие-то свои тайные цели? Что, если он хочет отвести подозрения от Цалле, а не поймать убийцу. «Но он же такой… славный, – усомнилась Вера и на всякий случай улыбнулась, чтобы Немысский не догадался, что она сейчас думает о нем не очень хорошо. – Ну и что с того, что славный? Алексей тоже был славный, добрый, хороший и вдобавок был близким родственником. И что с того?»

А ничего. Славный, добрый, хороший деверь оказался изменником и подлецом. Любой изменник сам по себе подлец, поскольку измена – дело подлое, но Алексей был подлецом вдвойне. Втайне ненавидя своего брата, Вериного мужа, он втянул Веру в свои темные дела под видом помощи Отечеству и доброй родственной услуги. Да как втянул – с самого начала имел намерение убить Веру и выставить ее предательницей, отводя таким образом подозрения от себя самого. Эта история обошлась Вере очень дорого. Она потеряла еще не родившегося ребенка, зачатого в то время, когда они с мужем страстно любили друг друга. То было настоящее дитя любви, той любви, которая вспыхнула ослепительно яркой вспышкой, озарив жизнь, и быстро погасла… И как знать, погасла бы она вообще, если бы не Алексей… Жила бы Вера спокойной, добропорядочной жизнью, и все у нее сложилось бы иначе… А теперь спокойной жизнью и не зажить, ведь приключения, они как вино или табак – распробуешь, да и втянешься. Теперь Вере скучно без чего-нибудь этакого. Именно поэтому она с удовольствием согласилась внедриться в салон Цалле и сейчас спокойно обсуждает с Немысским, кто мог убить Мейснера. Ну да, это ей интересно, и потрясения теперь для нее как опьянение для пьяницы. Вчера вечером, вернувшись домой с Чистых прудов, где ее добрых полчаса приводили в чувство в одном из кабинетов ресторана «Прогресс», Вера за ужином была не угнетена, а, напротив, оживленна и на Владимира глядела с приязнью, а не так, как утром. Не такой уж и плохой у нее муж. Да, немного сухарь и педант, так адвокаты все такие. Да, не столько любит поэзию и искусство вообще, сколько притворяется. Но что с того? Зато он любит технику, прогресс, электричество, автомобили. А Вере до этих автомобилей нет никакого дела, разве что прокатиться с ветерком в погожий день приятно. Но от слов «мотор», «тормоз», «клапан» или, скажем, «передача заднего хода» у нее во рту возникает оскомина, будто кислых ягод объелась. Нельзя, должно быть, одновременно любить и искусство, и технику. Различный склад души потребен. Ну а о том, что в супружеской жизни горького больше, чем сладкого, мать еще до свадьбы Веру предупреждала, а она тогда не верила. Хочется же, чтобы совсем без горького или хотя бы чуть-чуть его, для пикантности…

Мотало Веру изрядно. Как корабль в шторм – то к берегу, то от берега, то вообще закружит так, что, того и гляди, потонешь. Она не могла разобраться в своих мыслях, в своих чувствах. Она не знала, чего ей хочется. Знала только, чего ей не хочется, и знала, что любовь прошла, потому что больше не ощущала ее пьяняще-пряного вкуса. Только послевкусие, слабеющее с каждым днем.

– С Мейснером, конечно, вышло престранно, – сказала Вера, решив про себя, что Немысского надобно испытать для того, чтобы убедиться в его искренности, но пока испытание не придумано, она будет делиться с ним всеми своими соображениями, как с товарищем и единомышленником – praesumptio innocentiae. – Если бы я увидела его в ресторане живым, я бы решила, что он просто придумал интригующий повод для того, чтобы заманить меня на свидание. Даже если бы начал разубеждать, я не поверила бы. Уж очень настойчиво он пытался произвести на меня впечатление. Что на него нашло?..

– На вас действительно хочется производить впечатление, – заметил штабс-ротмистр. – Приятное.

– Почему? – строго спросила Вера, решив, что только Немысского ей еще не хватало, хотя…

– Потому что вы располагаете к себе людей, – улыбнулся штабс-ротмистр и тут же все испортил: – Это очень ценное качество в нашем деле.

А может, и не испортил, а просто Вериной строгости испугался.

– Спасибо на добром слове, – холодно и малость выспренно поблагодарила Вера. – Так вот, если бы Мейснера не убили у входа в ресторан, я не поверила бы, что он знает имя убийцы и собирается открыть мне его. Простому свиданию никто мешать бы не стал, вы со мной согласны?

Немысский кивнул.

– Разве что кроме моего мужа, но он никогда бы не прибег к подобным методам…

Живя с адвокатом, волей-неволей многому у него учишься, перенимаешь какие-то привычки. В том числе и привычку рассматривать любой случай со всех сторон и учитывать любые возможности развития событий.

– Насколько я поняла, Мейснер был холост и свободен. Ревность ему не грозила, верно?

– Да, насколько я могу судить, не грозила, – подтвердил Немысский. – После вашего звонка, Вера Васильевна, я первым делом лично навел о нем справки у околоточного и собрал еще кое-какие сведения. Потому-то и попросил вас приехать к четырем, а не прямо с утра. Жаль, что вы вчера мне не позвонили сразу по возвращении домой.

Упрек, высказанный очень мягко, был справедливым.

– Не могла, – ответила Вера. – Муж был дома. Он заметил, что со мной что-то не так, я отговорилась обычным недомоганием. Странно было бы, если бы я стала звонить вам, да еще и рассказывать о таком, согласитесь.

– Я понимаю, Вера Васильевна, – ответил Немысский, – просто сожалею о том, что не смог побывать на Чистых прудах в тот же день. На полицию надейся, а сам не плошай, как сказал мне вчера пристав первого участка Басманной части подполковник Львович. Мы с ним вместе училище заканчивали…

– И он подполковник, а вы – штабс-ротмистр? – ляпнула Вера, не подумав, и тут же раскаялась: – Простите, Георгий Аристархович, я совсем не то хотела спросить.

– А что же? – Немысский улыбнулся, давая понять, что не обиделся.

– Зачем Мейснер захотел открыть мне имя убийцы? Неужели он знал, что я связана с вами?

– С нами? Гм… – Штабс-ротмистр задумался, подперев щеку ладонью. Просидел так с минуту, а потом сказал: – Нет, не думаю, да и откуда ему знать про это? Разве что только вы случайно проговорились…

Вера отрицательно покачала головой.

– Я это просто так, вслух рассуждаю, – поспешно сказал Немысский. – Не мог Мейснер узнать об этом. Скорее всего виды на вас у него были другие. Я склонен подозревать, что он собирался шантажировать убийцу и хотел сделать вас своей сообщницей. Это наиболее вероятная версия…

– Я всегда считала, что шантажисты предпочитают действовать в одиночку, – перебила Вера. – Во всяком случае…

– Во всяком случае, так пишут в романах, – подхватил Немысский. – Оставляют у нотариуса конверт с распоряжением распечатать в случае смерти или отправляют самим себе письмо с тем, что если они его не получат, то письмо будет вскрыто, и прочие фокусы в том же духе. Я, признаться, обожаю авантюрные романы, читаю с огромным удовольствием. В них все так просто и совсем не так, как в жизни, и все непременно хорошо заканчивается. Но на самом деле ни один серьезный шантажист не доверит тайну почте или же нотариусу. Письма могут быть перлюстрированы, нотариус может проявить любопытство. Не смотрите на меня так, Вера Васильевна, я говорю то, что знаю. Но в одиночку можно шантажировать какую-нибудь охотнорядскую Марфу Антиповну, изменяющую своему супругу с приказчиками. Но и то смотря на кого нападешь, Марфы Антиповны бывают разные. «Леди Макбет Мценского уезда» вы, конечно, читали? Вот… А уж если это коварный и расчетливый убийца, то к такому в одиночку подступаться никак нельзя, потому что он скорее убьет еще раз, чем станет платить. Поэтому нужен сообщник, чтобы каким-то образом дать понять объекту шантажа, что его темные делишки известны не одному, а нескольким людям. Можно, конечно, схитрить, но шантаж – это вам не преферанс, это гораздо серьезнее. Я почти уверен, что Мейснеру нужен был помощник, то есть помощница, и он остановил свой выбор на вас.

– Но почему именно на мне? – удивилась Вера. – Разве я произвожу впечатление авантюристки?

– Отнюдь нет, ну что вы, – тоном, которым родители разговаривают с маленькими детьми, сказал штабс-ротмистр. – Авантюристке Мейснер бы и не доверился, чего доброго обманет, сама распорядится тайной, а его оставит у разбитого корыта. Ему нужен был умный – с дураками лучше никогда не иметь дела, – но неопытный в подобных делах человек. Такой, которым легко можно было бы руководить. Такой, который не станет обманывать. Верный и надежный Санчо Панса, простите мне подобное сравнение. Ну и чтобы временем свободным располагал…

– Скажите проще, Георгий Аристархович, – усмехнулась Вера. – Наивная дурочка.

– Определения можно подобрать какие угодно, но прошу заметить, что я говорю не о вас, Вера Васильевна, а о том, какой вас мог видеть покойный Мейснер, – обезопасил себя от возможных упреков хитрый штабс-ротмистр. – Он, вне всяких сомнений, плохо разбирался в людях.

– Почему вы так решили?

– Потому что в противном случае он не предпринял бы того, что предпринял, и остался бы жив. Сидел бы сейчас у себя дома и сочинял музыку или чай с баранками пил. Вы, к слову будь сказано, чаю не хотите?

– Нет, благодарю вас. – Вера, может, и выпила бы чаю, но не в такой канцелярской обстановке. – Но если не Цалле, Георгий Аристархович, то кто тогда? Я представляю события таким образом. Гардеробщик заметил, как Мейснер положил записку в карман моего пальто, прочел ее и рассказал Цалле…

– Тогда Мейснера убили бы еще позавчера вечером, по дороге домой или же дома, – перебил штабс-ротмистр. – Ночное время благоприятно для подобных дел. Фон Римша и убил бы, ему не впервой.

– Вы это точно знаете?! – ахнула Вера.

Штабс-ротмистр молча кивнул.

– Но тогда почему…

Штабс-ротмистр так же молча пожал плечами и вздохнул, давая понять, что не все в его власти.

– Вообще-то любой мог увидеть, как Мейснер запускает руку в карман моего пальто, заинтересоваться и проверить, что он мне туда подложил, – начала рассуждать Вера. – Именно подложил, потому что женщины в отличие от мужчин не привыкли носить вещи в карманах, нам удобнее пользоваться сумочкой или ридикюлем. Карманы в пальто – это так, деталь фасона, разве что перчатку туда на минутку положить или платок. Но в таком случае увидеть должен был убийца, больше некому. Гардеробщик, швейцар или кто-то из официантов могли сказать о записке только Цалле, больше никому. Если убийца не она, то это означает, что от кого-то постороннего он о записке узнать не мог…

– Почему же? – возразил Немысский. – Предположим, некто видит, как Мейснер сует сложенную бумажку в карман вашего пальто, и решает, что это любовная интрига. Он возвращается в зал и говорит кому-то, что Мейснер, мол, настолько робок, что пишет вам записки, вместо того чтобы прямо сказать о своих чувствах. Или что-то в этом роде. Как принято в салонах, спустя четверть часа эта новость уже известна всем, кроме вас с Мейснером. Убийца, у которого есть какие-то причины для подозрений в адрес Мейснера, решает прочесть записку и приходит к выводу, что от Мейснера пора избавляться. Но вечером или с утра сделать это не получается, вот и приходится действовать в последнюю минуту, иначе вместо одного человека придется убивать двоих…

Вера почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Неприятно слышать о собственной смерти, пусть даже и в таком смягченном виде.

– Дом в котором жил покойный, с одной стороны, удобен для убийства, поскольку находится в переулках, а не на Тверской, и благодаря наличию в нем винной лавки ходит мимо столько народу, что никто ни на кого внимания не обращает. Но, с другой стороны, в часы работы винной лавки часто случаются пьяные скандалы, пресекать которые от храма Вознесения Господня прибегает городовой. Городовой мог спугнуть убийцу, впрочем, незачем гадать, почему Мейснер был убит на Чистых прудах. Этим путем мы ни к чему не придем. Надо обозначить круг лиц, которые могли бы быть причастны к смерти Мирского-Белобородько…

– А полиция ведет следствие? – поинтересовалась Вера. – Или же…

– Ведет, – кивнул Немысский. – Только ведет тихо, стараясь никак этого не афишировать. Мы тоже пытаемся что-то делать, но о результатах пока говорить рано. Пока что одни вопросы и никаких ответов.

– Я уже поняла, что вопросы без ответов в вашей работе встречаются сплошь и рядом. – Это была шпилька, которую Немысский предпочел не замечать, во всяком случае, виду не показал. – Ладно – убийства, но зачем брату Мирского понадобилось устраивать скандал Вильгельмине Александровне? Не могу понять. Чем-то таким, театральным, веяло от их разговора. Я вам описала сам разговор, а про свои предположения умолчала, поскольку тогда еще не успела обдумать все как следует. Думала только о записке, о том, кто ее написал и о том, чье имя мне завтра назовут…

Штабс-капитан понимающе улыбнулся.

– А теперь вот обдумала, – продолжала Вера. – И удивляюсь. Если Мирской, который офицер, поставлял Цалле через брата секретные сведения, как это мы вскользь предположили, то зачем ему лишний шум? Зачем прилюдно намекать на то, что брат был отравлен? Зачем показывать, что они с Цалле до сих пор не были знакомы и что она вообще не хотела с ним встречаться? Настолько, что пришлось ему являться на раут? И почему бы Вильгельмине Александровне не увести сразу же Мирского куда-нибудь для приватного разговора? Согласитесь, что все это вызывает недоумение.

– Вызывает, – ответил Немысский. – У меня тоже вызвало. Позвольте узнать, к каким выводам вы пришли? У вас же есть объяснение, верно?

– Есть! – подтвердила Вера. – Петербургский Мирской действительно передавал через своего брата какие-то сведения для Цалле. Возможно, что поэт даже и не знал, что именно он передает. Всегда можно придумать какое-нибудь объяснение. Каким-то образом Цалле или Мирскому стало известно о том, что полиция знает об отравлении и ведет следствие. Сдается мне, что при большом желании это можно узнать, разве не так?

– Можно, – согласился штабс-ротмистр. – Особенно с учетом щедрости госпожи Цалле. На нее, небось, весь участок молится, как на икону, и считает благодетельницей.

– Вильгельмина Александровна может предполагать, ее салон посещается тайными агентами полиции или контрразведки…

– Просто обязана предполагать! – воскликнул штабс-ротмистр.

Судя по выражению лица, ход Вериных рассуждений ему нравился. А чего бы не нравиться, ведь иначе никак поведение Мирского-офицера и не объяснить.

– Вот она и решила устроить спектакль, отметающий прочь предположения о ее знакомстве с Мирским. Раз уж полиции, а значит, и вам известно про отравление, так может стать известно и про остальное. Почему бы не принять меры предосторожности? А что неуклюже немного, так зато естественно. Это как в гимназии – если хочешь, чтобы тебя непременно вызвали отвечать урок, то надо сидеть с растерянным видом и избегать встречаться взглядами с преподавателем.

– Совершенно верно! – рассмеялся штабс-ротмистр. – И про гимназию верно, и про Мирского с Цалле. Я с вами полностью согласен – спектакль, чистейшей воды спектакль! Мирской, кстати говоря, по случаю кончины брата испросил месячный отпуск, сославшись на то, что душевные муки будут препятствовать исполнению им своих обязанностей. Отпуск ему предоставили, повод такой, что и отказать невозможно. Он пока остается в Москве, возвращаться в Петербург не спешит. Живет в «Петергофе», обедает в ресторанах, ежевечерне наведывается в заведение Бурышкиной, это там рядом, на Моховой… Странное поведение для скорбящего брата, не находите?

– Может, он пытается забыться? – неуверенно предположила Вера.

– В объятьях девиц мадам Бурышкиной? – Немысский саркастически скривился. – Я, Вера Васильевна, благодаря моему кузену Константину, который служит на черноморской эскадре, довольно хорошо знаю наших моряков и имею представление о том, каким образом они пытаются забыть про горе. Недаром же говорится, что три беса одного моряка не перепьют и не переспорят. Нет, Мирской нисколько не скорбит. Скорее всего у него какие-то срочные дела в Москве. Не удивлюсь, если он на девятый день поминки справлять не станет. Нет, вру – справит, пусть для виду, но справит, на это у него ума хватит.

Немного помолчали, думая каждый о своем, хотя, как оказалось, оба думали об одном и том же. Вера первой нарушила молчание.

– Там есть два подозрительных человека, – сказала она, – я уже о них упоминала. Репортер Вшивиков и грузинский князь Чишавадзе…

– Я вас умоляю, Вера Васильевна, – грустно сказал штабс-ротмистр. – Кабы всего два, а не все сто.

– Тем не менее они, на мой взгляд, заслуживают того, чтобы на них обратили внимание. Чишавадзе какой-то скользкий и неприятный… Не удивлюсь, если он не тот, за кого себя выдает, а чей-нибудь шпион, живущий в Москве под видом грузинского князя. И по-русски он говорит чисто, без акцента…

– Как ему прикажете говорить, если он вырос в Саратове у бабки с материнской стороны? – хмыкнул штабс-ротмистр. – Темная личность, согласен. Посредник во всевозможных делах, далеко не всегда благовидных. Немножко шулер, немножко мошенник, на руку нечист, у актрисы Зограф-Дуловой колье бриллиантовое украл, фамильную драгоценность, а у вдовы архитектора Жолтовского – золотой портсигар, память о муже, и его же бриллиантовые запонки. И это только то, что навскидку вспоминается. Но ловок, шельма, умеет выходить сухим из воды, и покровители у него есть. Весьма высокопоставленные покровители, поверьте на слово, имен называть не стану. Такие люди, как князь, могут оказаться очень полезны в определенных случаях, потому что чести и достоинства не знают, а руководствуются только алчностью. Кстати, он настоящий князь. У нас на многое смотрят сквозь пальцы, но самозванство не поощряется. Чужие драгоценности присваивать куда безопаснее, чем чужие титулы. Не уверен, что Чишавадзе способен на убийство… Впрочем, если ему хорошо заплатят, то он может и убить. Что же касается Вшивикова, то он довольно безобидный человек, репортер из отставных офицеров. Бойкий, пронырливый, этого у него не отнять. Повсюду успел примелькаться, вся Москва его знает…

– Из отставных пластунов! – многозначительно уточнила Вера.

– Ну и что?

– Как это «ну и что»?! – возмутилась Вера. – Вы разве не знаете, кто такие пластуны?! Я, женщина, и то знаю, читала в «Ниве» про их подвиги. И Вшивиков сам упоминал в разговоре со мной про снятие постов и застав противника! Что ему стоило переодеться в женское платье и заколоть Мейснера?! Да для него это пара пустяков! Я бы на вашем месте поинтересовалась, где он был вчера в три часа пополудни!

– Интересуются, – снова и как-то устало вздохнул штабс-ротмистр. – Всеми интересуются. Ищут, а стало быть, найдут. Главное – духом не падать, а верить и надеяться.

Вид у него при этом был совсем не бодрый, и особой уверенности в голосе не ощущалось.

В душе у Веры снова шевельнулось подозрение. А в самом ли деле штабс-ротмистр Немысский хочет найти убийцу или убийц? Не водит ли он ее за нос, подобно тому как это делал Алексей?

Подозрительность – она как болото. Затягивает. Нет, скорее не как болото, а как болезнь. Подкрадется незаметно – и вот человек уже в ее власти.