Глава 11
В Гавани
Если Наличная улица играет здесь роль Невского проспекта, то место Английской набережной занимает Шкиперский канал. Мутное его пространство, затянутое тиной, распространяет вокруг такое зловоние, что даже привычные местные обыватели крякают и закрывают нос тряпкой. Большой бассейн Галерной гавани давно превратился в гигантскую помойку; антисанитария здесь ужасная.
Лицом к Гаванскому полю, а тылом к Шкиперскому каналу стоят шесть длинных двухэтажных деревянных домов, окрашенных в буро-коричневый цвет. Это и есть печально знаменитые «Кекинские дома», по праву соперничающие с «Вяземской лаврой». Внутри дома-бараки поделены на тесные клетушки, битком набитые проживающим там сбродом. Большая часть жильцов — легальные ремесленники, рабочие с Балтийской судоверфи и кожевенных заводов. Их жёны и дочери производят на квартирах жилеты или трудятся переплётчицами — это два исконных кекинских женских промысла. Тягости жизни, слабость характера и доступность водки сформировали особый тип здешнего обитателя: девяносто пять процентов кекинцев — алкоголики. Отсюда воровство, пьяные драки с поножовщиной, грабежи и проституция. Мишка Самотейкин укрывался здесь не просто так: сыскать человека среди восьми тысяч маргиналов — дело непростое.
Согласно справке Адресной экспедиции, в доме нумер три проживали две Нины и одна Антонина. Обеих Нин Лыков сразу отвёл: замужем, и возраст неподходящий. А вот девица Антонина Непотребкова (эк её угораздило с фамилией!), двадцати двух лет, прислуга, подходила по всем статьям.
В её-то дверь и постучался титулярный советник ранним мартовским утром.
Ему открыла молодая, по домашнему одетая женщина, довольно миловидная, но с хитрым «бывалым» лицом.
— И кто таков?
— Человек божий, обшит кожей.
— Это сразу видать. Чего надо?
— Твоего воздахтора.
— А нету у меня таких; ступай откуда пришёл!
— Как нет? А Мишка? Не дури, Нина, меня Пашка-Канонир прислал.
— И Пашки никакого я не знаю, и Мишки. Уходи! Ты меня с кем попутал.
— Вон как! Ни Пашки, ни Мишки… Ловко. Только у меня письмо к Самотейкину. Дайкось я, что ли, войду, в квартере поговорим.
— Флегонт, подь сюда! — крикнула несговорчивая девица через плечо. — Тут один питинбрюх пристал, отвадить надо.
Из комнаты на лестницу быстро вышел высокий, плечистый и пузатый мужчина лет тридцати пяти, в бязевой рубахе и драгунский брюках. Он крепко схватил Лыкова за ворот и тряхнул.
— Вот я сейчас задам тебе копоти! Чё пристал к бабе?
Алексей, не глядя на него, схватил защитника за загривок, пригнул к полу и сильно сжал пальцы. Тот охнул, засучил руками, пытаясь вырваться, но у него не получилось. Держа Флегонта одной рукой, второй Лыков вынул записку Пашки-Канонира и протянул её Антонине.
— Грамотная? Тогда читай.
Девушка взяла письмо, повернулась к свету и стала медленно читать его про себя, шевеля губами. Флегонт к тому времени уже затих, кротко ожидая своей участи. Алексей разогнул его и сказал только одно слово:
— Брысь!
И рослый осанистый мужчина мгновенно скатился вниз по лестнице и исчез.
Дочитав записку до конца, Нина вернула её гостю и сказала, отступая в комнату:
— Проходи. Эко ты моего нового-то напужал; а такой был бравый!
— Не люблю, когда, не спросясь, руки распускают.
— Где ты с Пашкою встренулся?
— В Семибашенном. Вчерась оттуда; а Пашке ещё два года тужить.
— За что угодил? — полюбопытствовала девица Непотребкова, с любопытством оглядывая крепкую лыковскую фигуру.
— Щелбана дал одному стрекулисту. Навроде твоего драгуна, бравый чересчур! Его в Обуховскую больницу, меня в Семибашенный.
— Твоими щелбанами, как я погляжу, на Скотопригонном быков валить можно. И как вышел?
— Как все выходят? Отначился. Ты вот про Мишку расскажи, где мне его сыскать?
Но тут их разговор прервал топот на лестнице, и в комнату ворвался здоровенный детина с типично бандитской рожей и с регалкой на крепкой волосатой груди, проглядывающей в вороте рубахи. Из-за его плеча осторожно, но с оттенком злорадства высовывался Флегонт.
— Это что за лиходейство во вверенном доме? — заревел детина, угрожающе подступая к титулярному советнику. — Кто таков, какого звания?
— Лыков Алексей Николаевич, — спокойно представился сыщик. — А ты чего сюда припёрся? Ещё один драгун?
— Я — Кобёл, — гордо отрекомендовался детина. — Тутошний комендант. Говоришь, Лыков? Ха! Я про тебя, кажись, слыхал! Маненький, а любых батырей ломает… Это ты о прошлом годе в Псковской тюрьме с Большим Сохатым сидел? Он об тебе чудеса рассказывал…
— Было дело. Знаешь Сохатого?
— Товарищ мой! Щас у меня в гостях сидит, в соседнем дому!
— Во как! — обрадовался Лыков. — Будь я проклят на семи кабаках! Веди его сюда. Я тут быстренько закончу, и пойдём в хорошее местечко царя поздравлять. Зубы сполоснём. Год целый не видались — надобно вспрыснуть!
— Ага, я мигом, — просветлел лицом Кобёл. — А ты, девка, — повернулся «комендант» к Антонине, — ответь господину Лыкову всё, что ни спросит. Это такой человек!
И убежал.
Большой Сохатый, или, по метрике, Рафаил Осипов, был знаменитый на севере России «иван», главарь шайки дергачей. Лыков действительно встречался с ним в Псковской тюрьме и там они сдружились. Появление авторитетного уголовного приходилось на руку сыщику, так как подкрепляло его легенду и могло облегчить поиски.
Рассказ Нины был коротким и ничего нового не дал. Мишку она не видела уже три месяца и была на него сердита. Искать его посоветовала на Холерном кладбище; это Алексей знал и без неё.
Через четверть часа тёплая компания из трёх человек сидела в чистой половине трактира «Весёлые острова» на Опочининской улице и употребляла водку. Лыков угощал. Большой Сохатый был действительно крупный, атлетического сложения парень лет сорока, русобородый, со смышлёными глазами и волевым решительным лицом. Фигура очень даже заметная в преступном мире столицы, он оказывал Лыкову очевидные знаки уважения. Кобёл как самый младший больше помалкивал.
— Тебе же, Рафаил, за Бугры подорожную рисовали, — полюбопытствовал Алексей. — А ты здесь…
— Через месяц после тебя сорвался. Раздобыл плакат, поселился в съезжем доме на Коломенской. Ребят собрал, работаем потихоньку. Живём, хлеб жуём, а ино и посаливаем… А ты как в этой помойке оказался?
— Вот, — Лыков протянул Сохатому записку. — Попал я тут случайно в Семибашенный, ненадолго. Познакомился с человеком, Пашка-Канонир кличут. Не слыхал?
— Не. Среди серьёзных такого нет.
— Да он рядовой дергач, — вставил слово Кобёл. — Жил однова в «Кекинских домах» с приятелем своим, колбасником.
— Этого колбасника я и ищу. Мишкой Самотейкиным называется. Ты, Кобёл, его знаешь?
— С Антониной сожительствовал. Вот богатырь, так богатырь! Медведь, а не человек!
— Ну, — рассмеялся Осипов, — не видал ты, товарищ, Алексея Николаича в деле. А я видал! Он твоего медведя в мыша обратит.
— А кстати, Кобёл, что это за должность у тебя такая — комендант? — спросил Лыков. — Чем занят в присутственные часы?
— За порядком слежу. Приставлен к «Кекинским домам» от Анисима Петровича Лобова, — солидно ответил Кобёл.
— О-о! Большой, стало быть, в Гавани человек.
— Да уж не последний.
— Скажи, Алексей Николаич, за кой хрен тебе понадобился тот колбасник? Фигура мелкая, — перебил «коменданта» Большой Сохатый.
— Не он сам нужен, а его «маз». Мишка состоит при одном человеке, бывшем офицере; вот его я ищу.
Тут его собеседники вдруг молча переглянулись, и их лица приняли одинаково бесстрастное выражение.
— Вы чего надулись? — обиделся Лыков. — Фамилия офицера — Дубяго. Тот ещё гусь… Но, по справкам, гусь этот добыл где-то на сто восемьдесят тысяч «красноярок», а сбыть не умеет. У меня же на Москве большие знакомства между староверами; я у них одно время служил… по секретной части. Блюстители истинной веры такие вещи любят, их мёдом не корми — дай фальшивый банкнот обернуть. Можно всю сумму разместить за половинную стоимость; из них десять процентов мои. Приличный лаж получается!
— Теперь понятно, — усмехнулся Сохатый. — Нужда заставит и калачи есть! Не слыхал я, чтобы Дубяга «красноярками» занимался, но на него похоже. Это, брат, такая птица, что за деньги на всё готов.
— Встречался с ним?
— Пару раз гуторили. Яманный он какой-то. Я бы с ним на одном поле гадить не сел. Сердце с перцем, душа с чесноком; сатане в дядьки годится. Поосторожней там!
— За девять тысяч я готов потерпеть его характер. А ежели обмануть попробует, я его в порошок сотру, вместе с колбасником.
— Он сотрёт! — одобрительно подтвердил Осипов, обращаясь к Коблу. — Ладно, Алексей, помогу я тебе найти этого гуся лапчатого. Будто бы, он сейчас в Москве; а другие говорили, что здесь, но скрывается. Нашкодил и боится, что его в розыск объявят. Доподлинно знаю, что он выправлял себе и колбаснику своему новые «малашки».
— На какие имена? Можно тогда через Адресную экспедицию найти.
— Ну ты спросил! Такого никто не скажет. Деньги-то заплачены немалые, и сохранение тайны входит в прейскурант.
— И как же ты мне его тогда сыщешь?
— Ежели он в Питере, то сыщу, а как — не твоя забота. А вот ежели уехал, то извини.
— Лады! После расплаты, и если он согласится на мой лаж, «большая» с меня. Я снимаю квартиру под своим именем на Шпалерной, угол Воскресенского переулка. 38-й дом, по 9-й лестнице 30-я квартира. Можно оставить записку у дворника.
Договор решили скрепить ещё одним штофом. Пока Большой Сохатый заказывал, Алексей отлучился в ретирадное. Уже возвращаясь, он неожиданно приметил за столом у выхода подозрительного субъекта. Одетый недорогим франтом, тот пил чай с баранками и лениво перелистывал «Голос». По правую руку от него, рядом с фуражкой, лежал виксатиновый башлык. В человеке было что-то поддельное, не настоящее. Похоже, что это агент сыскной полиции, и следит он за их компанией!
Лыков вернулся за свой стол, махнул рюмку водки, улыбнулся своим собеседникам и спросил, понизив голос:
— Ребята, а кто из вас сыщика привёл?
У «ребят» вытянулись лица.
— Где? — хором спросили они шёпотом.
— Возле входа, у окна, с газеткой. Только пяльтесь аккуратно, не то заметит.
Уголовные осторожно скосили глаза и некоторое время внимательно разглядывали субъекта у двери. Потом Большой Сохатый спросил:
— Алексей Николаич, а почему ты решил, что это «вода»? По мне, так заурядный стрюцкий.
— Ты его ногтей не видишь. И потом, башлык.
— Что ногти и что башлык?
— У такого типа людей, роль которого он сейчас играет, под ногтями всегда грязь. Не замечал? Забыл он про ногти, когда гримировался… А виксатиновые башлыки на Гороховой с осени выдают агентам наружного наблюдения. Пора знать такие вещи, Рафаил Макарыч. Ты, что ли, в разработке?
— Хгм… Позавчера мы почистили Никольские склады Казухинской биржевой артели. На шесть «больших» смушки вынесли.
— Крови не было?
— А куда прикажешь деваться? Сторож попался такой голопуз бескишечный, что решил артельное добро защищать. Бывший солдат. Подумал, что он на Шипке, а мы турки…
— Эх, Рафаил Макарыч! Надо отсюда плейту давать. Я только от дяди вышел, кое-как отначился, все деньги отдал. Наново мне садиться нельзя. Тебе, полагаю, тоже в «город Катаев» неохота.
— Ох, неохота. Но как убираться-то? Легавые по одному не ходят.
— Не ходят. Второй на улице стоит, а третий у чёрного хода. Если сыскные на тебя за солдата обиделись, там их целый отряд.
— Товарищи, вы меня в ваши дела не впутывайте! — горячо зашептал Кобёл. — Я чистый, на мне ничего нету; а тут за чужую похмель в каторгу угодишь!
— Цыц, мелочь! — сверкнул глазами Осипов. — Не до тебя сейчас. Будем прорываться хоть с боем.
— Ты, Рафаил, парня не губи, — осадил «ивана» Лыков. — Тут голова в ставку идёт. Он пусть линяет, но при этом ещё и нам подсобит.
— Как это?
— Послушай меня и не кипятись. Будешь горячку пороть, только хуже выйдет. А ты, Кобёл, сейчас вставай, попрощайся с нами и спокойно выходи на улицу. Как порог переступишь, сделай шагов с десяток — и вдруг побеги! Двое за тобой следом кинутся — их уже меньше останется. Пока там суматоха будет, мы через второй ход драпанём.
— А этого куда? — Кобёл скосил глаза на сыщика у входа.
— Этому я сейчас кишки на локоть намотаю! — угрожающе просипел Большой Сохатый и незаметно показал большой нож, засунутый в потайной внутренний карман.
«А ведь и впрямь зарежет, ему терять нечего», — испугался за коллегу Алексей, и жёстко оборвал бандита:
— Я вот тебе самому сейчас намотаю, дурья башка! Хочешь, чтобы и меня и Кобла за твои грехи на одной цепи по Владимирке погнали? Замри! Действовать будем по моей указке. Уйдём без крови.
— Чё это ты тут раскомандовался, брус необструганный? Дзет! Смотри, и ты следом за легавым пойдёшь!
Но Лыков не обратил никакого внимания на угрозы «ивана». Он повернулся к перепуганному Коблу, успокаивающе хлопнул его по плечу и сказал на ухо:
— Не дрефь, а делай, как я сказал. Когда тебя в сыскном станут допрашивать, Сохатого назовешь, а про меня скажешь, что в первый раз увидал. Кличут Павлом, похож на бывшего талыгая, ищу законной службы. Не уголовный, хотя где-то когда-то и посидел. Ну, будь здоров! Как-нибудь свидимся. Иди.
— А ты, Рафаил, — продолжил Алексей, оборотясь к Сохатому, — уймись пока на время. В другом месте потом разберёмся, кто кому указания может давать. Хочешь, на кулаках, а хочешь — и на ножах. Сначала надо чисто выйти отсюда. Приготовься, а я займусь «фигой».
Кобёл воспользовался паузой, простился с собутыльниками и медленно пошёл к двери. Когда он выходил наружу, агент машинально проследил его через плечо. А когда повернул голову, перед ним уже стоял Лыков. Уперевши руки в бока, титулярный советник навис над «фигой», пьяно ухмыляясь и покачиваясь.
— Кого я вижу! Здорово, Васятка, чёрт неудельный!
— Вы ошиблись, сударь — мы вас не знаем.
— Ха! Какие мы нынче гордые, что и старых товарищей уже не чтим! Раздайся, грязь — навоз ползёт! Нет, мы давай поцелуемся!
Он растопырил руки для объятий и вдруг молниеносно нанёс удар. Агент без звука, как сноп, повалился на пол. Алексей повернулся к изумлённому трактирщику и спокойно спросил:
— Где тут у тебя второй выход?
— Через кухню.
— Ага. Ну, чего встал? Помоги человеку. Пить не умеет, а пьёт…
И, кивнув Большому Сохатому, Лыков быстро прошёл на кухню. Не обращая внимания на повара, подкрался к окну и осторожно выглянул в него.
— Смотри, вот он. Видишь? Здоровый-то какой…
Огромная фигура городового в форме, при шашке и револьвере, подпирала ворота. Подлинный гигант, на полголовы выше рослого Сохатого, он был, видимо, очень силен и потому охранял задний ход в одиночку.
— Сейчас я его отвлеку, а ты не мешкай, проскакивай в калитку. По улице идём тихим шагом, не привлекая внимания. Садимся только в третьего извозчика!
«Иван» стоял рядом, шумно дыша и уже не пытаясь спорить.
Лыков надвинул фуражку на глаза, прикрыл лицо козырьком и стремительно выбежал во двор. Городовой набычился и попытался схватить его за плечи, но не преуспел — титулярный советник ловко уклонился. Завязалась странная потасовка — «пёс» махал огромными кулаками, а Лыков кружил вокруг него, словно в танце: сам не бил, но и не давал ударить себя. Большой Сохатый воспользовался моментом и прошмыгнул мимо дерущихся в калитку. Городовой выхватил свисток, но ко рту поднести его не успел: Алексей перехватил руку и держал. Верзила ухмыльнулся иронично и принялся подтягивать кулак с зажатым в нём свистком к себе. Не получалось… На усатой физиономии появилось удивление, потом она быстро налилась кровью. Городовой пыхтел, но одолеть противника не мог. Стал помогать себе второй рукой, но с тем же успехом. Лыков разжал, наконец, огромный кулак, вырвал оловянный свисток, смял его двумя пальцами и бросил под ноги. Гигант, тяжело дыша, смотрел на это действо, не в силах сопротивляться.
— Извини, дядя, так нужно, — проговорил Алексей и сильно толкнул городового в толстое брюхо — так, чтобы упал, но не убился…
Две фигуры не спеша вышли из калитки на пустую улицу и спокойно двинулись в сторону Смоленского кладбища. Через двести саженей сели в финские санки и велели поднять верх возка.
— Кажись, выбрались, Макарыч, — вполголоса сказал Алексей, внимательно наблюдая по обе стороны дороги. — Ты куда сейчас?
— Не знаю. Если они меня выследили, то в квартиру на Коломенской возврата нет. А там и деньги, и запасные паспорта. Мне бы хоть до ночи где прокантоваться, а там я к своим ребятам проберусь.
— Да, если их уже не взяли. Как раз в засаду придёшь!
— Спасибо тебе, Алексей Николаевич, — глядя прямо в глаза Лыкову, сказал «иван». — Если бы я виксатинового заделал, тут мне и амба. Того, во дворе, навряд ли бы совладал. И попался тогда с ментовской кровью на руках… Говорят, таких даже до суда не доводят, фараоны прямо в участке забивают до смерти. Прости меня, дурака, за гонор; я теперь твой должник.
— Ладно, сочтёмся. Сейчас надо тебя облебастрить. Поехали на Выборгскую сторону, на холерное кладбище, там и переночуем.
— Что за место?
— Я сам не был, но знаю, у Мишки-колбасника укрытие было в избе у шмирника. После холеры уж пятьдесят лет прошло, хоронить там нельзя, место тихое, уединённое.
— Шмирник-то надёжный? Боязно идти так вот к незнакомому человеку. Может, лучше у тебя на Шпалерной пересидеть?
— Ко мне опасно, дворник заметит, донесёт. Пашка-Канонир сказывал: дед правильный, в ста водах вареный. Из ваших, из деловых, но на пенсионе. Зовут Пахом-Кривой. Восьмой десяток разменял, а в молодости, говорят, лихой был «хомутник». Договоримся. Дашь ему пентух , так он тебя до второго пришествия скрывать будет. С деньгами я помогу на первый раз. А утром скажешь, где твои ребята обретаются, я их обойду осторожненько. Всё, пора менять извозчика!
