Глава XII
Господин Портос дю Валлон де Брасье де Пьерфон
Благодаря сведениям, полученным от Арамиса, д’Артаньян, помнивший, что истинная фамилия Портоса была дю Валлон, узнал теперь, что по названию поместья, которым он владел, он именуется еще де Брасье и что из-за этого поместья он вел процесс с нуайонским епископом.
Следовательно, искать его надо было в окрестностях Нуайона, иначе говоря, на границе Иль-де-Франса и Пикардии.
Свой маршрут д’Артаньян выработал немедленно. Он отправится в Даммартен, где сходятся две дороги: одна ведет в Суассон, другая – в Компьен; тут он наведет справки об имении Брасье и, смотря по указанию, поедет прямо или свернет влево.
Планше, который еще не совсем успокоился относительно исхода своей проделки, объявил, что последует за д’Артаньяном на край света, все равно, поедет ли тот прямо или свернет влево. Он упросил только своего барина выехать вечером, так как темнота обеспечивала ему большую безопасность. Д’Артаньян посоветовал ему предупредить жену, чтобы успокоить ее по крайней мере относительно своей участи; но проницательный Планше уверенно ответил, что жена его не умрет от беспокойства, если не будет знать об его местонахождении, тогда как он, Планше, напротив, зная невоздержанность ее языка, непременно умрет от беспокойства, если только она будет знать, где он находится.
Эти доводы показались д’Артаньяну настолько вескими, что он больше не настаивал, и в восьмом часу вечера, когда туман на улицах начал сгущаться, вышел из гостиницы «Козочка» и в сопровождении Планше выехал из столицы через заставу Сен-Дени.
В полночь оба путешественника были в Даммартене.
Было слишком поздно, чтобы наводить справки. Хозяин постоялого двора «Знак креста» уже спал. Д’Артаньян отложил расспросы до завтра.
Наутро он велел позвать трактирщика. Это был один из тех хитрых нормандцев, которые не говорят ни да, ни нет и полагают, что уронят себя в глазах собеседника, ответив без уверток на заданный вопрос. Поняв только, что нужно ехать прямо, д’Артаньян пустился в путь согласно этому неточному указанию. В девять часов утра он прибыл в Нантейль и остановился там, чтобы позавтракать.
На этот раз трактирщик был откровенный и славный пикардиец. Признав в Планше земляка, он без лишних проволочек дал ему нужные разъяснения. Поместье Брасье находилось в нескольких милях от Вилле-Котре.
Д’Артаньян знал Вилле-Котре, так как два-три раза сопровождал туда двор. Вилле-Котре было в ту пору одной из королевских резиденций. Он направился в этот город и остановился, как бывало, в гостинице «Золотой дельфин».
Тут он получил исчерпывающие сведения. Он узнал, что поместье Брасье было расположено в четырех милях от города, но что Портоса нужно было искать вовсе не там.
Портос действительно вел тяжбу с нуайонским епископом за поместье Пьерфон, граничащее с его землями; утомленный судебной волокитой, в которой он ровно ничего не понимал, он, чтобы покончить с ней, просто купил Пьерфон и таким-то путем к своим двум прежним фамилиям прибавил еще третью. Он именовался теперь дю Валлон де Брасье де Пьерфон и жил в своем новом имении.
За отсутствием другой славы Портос, очевидно, метил в маркизы Карабасы.
Приходилось опять пережидать до завтра. Лошади сделали за день десять миль и очень устали. Правда, можно было взять других, но предстояло ехать лесом, а Планше, как нам известно, не любил лесов ночью.
Была и другая вещь, которую не любил Планше, а именно – пускаться в путь натощак: поэтому, проснувшись поутру, д’Артаньян нашел на столе готовый завтрак. Трудно было сердиться на такое внимание, и д’Артаньян сел за стол. Нечего и говорить, что Планше, вернувшись к былым обязанностям, вернул себе прежнее смирение; поэтому доедать остатки со стола д’Артаньяна он стыдился не больше, чем г-жа де Мотвиль или г-жа де Фаржи, доедавшие блюда со стола Анны Австрийской.
Выехать поэтому удалось только около восьми часов утра. Ошибиться было невозможно: следовало ехать по дороге, ведущей из Вилле-Котре в Компьен, и, миновав лес, свернуть направо.
Стояло прекрасное весеннее утро; птицы пели на высоких деревьях, и солнечный свет на лесных прогалинах казался завесой золотистой кисеи.
Кое-где солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотный свод листвы, и во мраке тонули стволы старых дубов, на которые карабкались, завидев путешественников, проворные белки. Вся природа в это раннее утро дышала радующим сердце ароматом травы, цветов и листьев. Д’Артаньян, которому надоел смрад Парижа, находил, что человек, который носит имена трех поместий, нанизанные одно на другое, может быть вполне счастлив в подобном раю. И он подумал, покачав головой: «Будь я на месте Портоса и сделай мне д’Артаньян предложение, которое я собираюсь сделать Портосу, уже понятно, что бы я ответил д’Артаньяну».
А Планше не думал ничего: он переваривал свой завтрак.
На опушке леса д’Артаньян увидел указанную ему дорогу, а в конце дороги башни огромного феодального замка.
– Ого, – проворчал он, – этот замок, кажется, принадлежал старшей ветви рода герцогов Орлеанских. Уж не вошел ли Портос в сделку с герцогом де Лонгвилем?
– Ай да поместье, сударь! Хорошо управляется! – сказал Планше. – И если оно принадлежит господину Портосу, то его можно поздравить.
– Не вздумай только, черт побери, назвать его Портосом, – сказал д’Артаньян, – или даже дю Валлоном. Называй его де Брасье или де Пьерфон. Ты погубишь все наше дело.
По мере приближения к замку, который привлек их внимание, д’Артаньян стал убеждаться, что тут не может жить его друг. Башни, хотя и прочные, как вчера выстроенные, были пробиты и разворочены, точно какой-то великан изрубил их топором.
Доехав до конца дороги, д’Артаньян увидел у своих ног чудесную долину, в глубине которой дремало небольшое прелестное озеро, окруженное разбросанными там и сям домами с соломенными и черепичными крышами; казалось, они почтительно признавали своим сюзереном стоявший тут же красивый замок, построенный в начале царствования Генриха IV и украшенный флюгерами с гербом владельца.
На этот раз д’Артаньян не усомнился, что он перед жилищем Портоса.
Дорога вела прямо к красивому замку, который рядом со своим предком на горе напоминал современного щеголя рядом с закованным в железо рыцарем времен Карла VII. Д’Артаньян пустил лошадь рысью. Планше поторапливал своего скакуна, стараясь не отстать от хозяина.
Через десять минут д’Артаньян въехал в аллею, обсаженную прекрасными тополями и упиравшуюся в железную решетку с позолоченными остриями и перекладинами. Посреди этой аллеи какой-то господин весь в зеленом и раззолоченный, как решетка, сидел верхом на толстом низком жеребце. Справа и слева от него вытянулись два лакея в ливреях с позументами на всех швах; поодаль толпой стояли почтительные крестьяне.
«Уж не владетельный ли это господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон? – сказал про себя д’Артаньян. – Бог мой, как он съежился с тех пор, как перестал называться Портосом».
– Это не может быть он, – сказал Планше, отвечая на мысль д’Артаньяна. – В господине Портосе шесть футов росту, а в этом и пяти не наберется.
– Однако этому господину очень низко кланяются.
Сказав это, д’Артаньян двинулся по направлению к жеребцу, лакеям и важному господину. Чем ближе он подъезжал, тем более ему казалось, что он узнает черты его лица.
– Господи Иисусе! – воскликнул Планше, который тоже как будто признал его. – Сударь, неужели это он?
При этом восклицании человек на коне медленно и весьма величаво обернулся, и путешественники увидели во всем блеске круглые глаза, румяную рожу и блаженную улыбку Мушкетона.
И точно, это был Мушкетон, жирный, пышущий здоровьем и довольством. Узнав д’Артаньяна, он – не то что этот лицемер Базен – поспешно слез со своего жеребца и с обнаженной головой пошел навстречу офицеру. И почтительная толпа круто повернулась к новому светилу, затмившему прежнее.
– Господин д’Артаньян! Господин д’Артаньян! – вырвалось из толстых щек Мушкетона, захлебывавшегося от радости. – Господин д’Артаньян! Ах, какая радость для моего господина и хозяина дю Валлона де Брасье де Пьерфона!
– Милейший Мушкетон! Так твой господин здесь?
– Вы в его владениях.
– Но какой же ты нарядный, жирный, цветущий! – продолжал д’Артаньян, без устали перечисляя перемены, происшедшие под влиянием благоденствия в некогда голодном парне.
– Да, да, слава богу, сударь, – ответил Мушкетон, – я чувствую себя недурно.
– Что же ты ничего не скажешь своему другу Планше?
– Планше, друг мой Планше, ты ли это? – вскричал Мушкетон, с распростертыми объятиями и со слезами на глазах бросаясь к Планше.
– Я самый, – ответил благоразумный Планше, – я хотел только проверить, не заважничал ли ты.
– Важничать перед старым другом! Нет, Планше, никогда! Ты этого и сам не думаешь, или плохо ты знаешь Мушкетона.
– Ну и хорошо! – сказал Планше, соскочив с лошади и, в свою очередь, обнимая Мушкетона. – Ты не то что эта каналья Базен, продержавший меня два часа в сарае и даже не подавший вида, что он знаком со мной.
И Планше с Мушкетоном расцеловались с чувством, весьма растрогавшим присутствующих, решивших, ввиду высокого положения Мушкетона, что Планше какой-нибудь переодетый вельможа.
– А теперь, сударь, – сказал Мушкетон, освободившись от объятий Планше, безуспешно пытавшегося сомкнуть руки на спине своего друга, – а теперь, сударь, позвольте мне вас покинуть, так как я не хочу, чтобы мой барин узнал о вашем приезде от кого-либо, кроме меня; он не простит мне, что я допустил опередить себя.
– Старый друг! – сказал д’Артаньян, избегая называть Портоса и старым и новым именем. – Так он еще не забыл меня?
– Забыть? Это ему-то? – воскликнул Мушкетон. – Да не проходило дня, чтобы мы не ожидали известия о вашем назначении маршалом либо вместо господина де Гассиона, либо вместо господина де Бассомпьера.
На губах д’Артаньяна промелькнула одна из тех редких грустных улыбок, что остались в глубине его сердца как след разочарований молодости.
– А вы, мужичье, – продолжал Мушкетон, – оставайтесь при его сиятельстве графе д’Артаньяне и постарайтесь как можно лучше служить ему, пока я съезжу доложить монсеньору о его приезде.
И, взобравшись при помощи двух сердобольных душ на своего дородного коня, в то время как более расторопный Планше вскочил без чужой помощи на своего, Мушкетон поскакал по лужайке мелким галопом, свидетельствовавшим более о прочности спины, чем о быстроте ног его скакуна.
– Вот хорошее начало! – сказал д’Артаньян. – Здесь нет ни тайн, ни притворства, ни политики; здесь смеются во все горло, плачут от радости, у всех лица в аршин шириной. Право, мне кажется, что сама природа справляет праздник, что деревья, вместо листьев и цветов, убраны зелеными и розовыми ленточками.
– А мне, – сказал Планше, – кажется, что я отсюда чую восхитительнейший запах жаркого и вижу почетный караул поварят, выстроившихся нам навстречу. Ах, сударь, уж и повар должен быть у господина де Пьерфона: он ведь любил хорошо покушать еще тогда, когда именовался всего-навсего Портосом.
– Стой, – сказал д’Артаньян, – ты меня пугаешь! Если действительность соответствует внешним признакам, я пропал. Такой счастливый человек никогда не отступится от своего счастья, и меня ждет неудача, как у Арамиса.
Глава XIII
Как Д’Артаньян, встретившись с Портосом, убедился, что не в деньгах счастье
Д’Артаньян въехал за решетку и очутился перед замком. Едва он соскочил с лошади, как какой-то великан появился на крыльце. Следует отдать должное д’Артаньяну: независимо от всяких эгоистических соображений, сердце его радостно забилось при виде высокой фигуры и воинственного лица, сразу напомнившего ему, какой это храбрый и добрый человек.
Он взбежал на крыльцо и бросился в объятия Портоса; вся челядь, выстроившаяся кружком на почтительном расстоянии, смотрела на них с любопытством. Мушкетон в первом ряду утирал себе глаза. Бедняга не переставал плакать с той минуты, как узнал д’Артаньяна и Планше. Портос взял приятеля за руку.
– Ах, как я рад опять вас видеть, дорогой д’Артаньян! – воскликнул он (теперь вместо баритона он говорил басом). – Вы, значит, меня не забыли.
– Забыть вас? Ах, дорогой дю Валлон, можно ли забыть лучшие дни молодости, и своих верных друзей, и пережитые вместе опасности! Увидя вас, я припомнил каждый миг нашей былой дружбы.
– Да, да, – сказал Портос, подкручивая усы и стараясь придать им прежний щегольской вид, который они утратили за время его затворничества. – Да, славные дела совершали мы в свое время, – было над чем поломать голову бедному кардиналу.
И он тяжело вздохнул. Д’Артаньян взглянул на него.
– Во всяком случае, – продолжал томно Портос, – добро пожаловать, дорогой друг, вы меня развлечете. Мы затравим завтра зайца в моих превосходных полях или косулю в моих великолепных лесах. Мои четыре борзые слывут самыми легкими в наших краях, а гончие у меня такие, что равных им не найти на двадцать миль в окружности.
И Портос вздохнул второй раз.
«Ого! – подумал д’Артаньян. – Неужели мой приятель не так счастлив, как кажется?»
– Но прежде всего, – ответил он, – вы представите меня госпоже дю Валлон, потому что я помню любезное приглашение, которое вы мне прислали и в котором она соблаговолила приписать несколько строк.
Третий вздох Портоса.
– Я потерял госпожу дю Валлон два года тому назад и до сих пор скорблю об этом. Потому-то я и уехал из моего замка Валлон, близ Корбея, и поселился в Брасье, а из-за этого переезда в конце концов прикупил вот это имение. Бедная госпожа дю Валлон! – продолжал Портос, делая унылую мину. – У нее был не очень покладистый характер, но под конец она все же примирилась с моими привычками и вкусами.
– Значит, вы богаты и свободны? – сказал д’Артаньян.
– Увы, – ответил Портос, – я вдовец, и у меня сорок тысяч дохода. Пойдемте завтракать. Хотите?
– И очень, – ответил д’Артаньян. – Утренний воздух возбудил мой аппетит.
– Да, – заметил Портос, – у меня превосходный воздух.
Они вошли в замок. Внутри все сверху донизу сияло позолотой: золоченые карнизы, золоченая резьба, золоченая мебель.
Накрытый стол ожидал их.
– Вот видите, – сказал Портос, – так у меня всегда.
– Черт возьми, я восхищен! Такого стола и у короля не бывает.
– Да, я слышал, что Мазарини его очень скверно кормит. Отведайте котлет, милый д’Артаньян. Из собственной баранины.
– У вас очень нежные бараны, могу вас поздравить.
– Да, они откармливаются на моих превосходных лугах.
– Дайте мне еще.
– Нет, попробуйте лучше зайца. Я убил его вчера в одном из моих заповедников.
– Черт! Как вкусно! Да вы кормите ваших зайцев, верно, одной богородичной травкой!
– А как вам нравится мое вино? Не правда ли, приятное?
– Оно превосходно.
– А тем не менее это местное.
– В самом деле?
– Да, небольшой виноградничек на южном склоне горы: он дает двадцать мюидов.
– Великолепный сбор.
Портос вздохнул в пятый раз. Д’Артаньян считал вздохи Портоса.
– Но послушайте наконец, – сказал он, желая разрешить эту загадку, – можно подумать, друг мой, что вас что-то печалит? Уж не больны ли вы? Разве здоровье…
– Превосходно, мой друг, лучше, чем когда-либо: я убью быка ударом кулака.
– Значит, семейные огорчения?..
– Семейные? К счастью, у меня нет семьи.
– Чем же тогда вызваны ваши вздохи?
– Я буду откровенен с вами, мой друг, – сказал Портос. – Я несчастлив.
– Вы несчастливы, Портос? Вы, владеющий замками, лугами, холмами, лесами, – вы, имеющий, наконец, сорок тысяч ливров доходу, вы несчастливы?
– Дорогой мой, – отвечал Портос, – правда, у меня все есть, но я одинок среди всего этого.
– А, понимаю: вы окружены нищими, знаться с которыми для вас унизительно…
Портос слегка побледнел и осушил огромный стакан вина со своего виноградника.
– Нет, не то, – сказал он, – скорее наоборот. Эти мелкопоместные дворянчики, которые все имеют кой-какие титулы и считают себя потомками Фарамонда, Карла Великого или по меньшей мере Гуго Капета. Так как я был новоприбывший, я должен был первый к ним ехать, вначале я так и делал; но вы знаете, мой милый, госпожа дю Валлон… (здесь Портос словно поперхнулся) госпожа дю Валлон была сомнительная дворянка. Первый раз она была замужем, – мне кажется, д’Артаньян, вам это известно, – за стряпчим; это, по их мнению, было отвратительно. Они так и выразились: «отвратительно». Вы понимаете, за такое выражение можно убить тридцать тысяч человек. Я убил двоих; это заставило остальных замолчать, но не принесло мне их дружбы. Так что теперь я лишен всякого общества; живу один, скучаю, дохну с тоски.
Д’Артаньян улыбнулся; он знал теперь слабое место и готовил удар.
– Но в конце концов, – сказал он, – вы же сами дворянин и женитьба не отняла у вас дворянства.
– Да, но, понимаете, я не принадлежу к исторической знати, как, например, Куси, довольствовавшиеся титулом «сир», или Роганы, которые не хотели быть герцогами; я вынужден уступать этим людям, которые все графы и виконты; в церкви, на всех церемониях, всюду они пользуются преимуществами передо мною, и я ничего с этим не могу поделать. Ах, если б только я был…
– Барон, не так ли? – окончил д’Артаньян фразу приятеля.
– Ах! – воскликнул Портос, просияв. – Ах, если б я был барон!
«Отлично, – подумал д’Артаньян, – тут успех обеспечен».
– А знаете, дорогой друг, – сказал он Портосу, – этот-то титул, которого вы так желаете, я и привез вам сегодня.
Портос подпрыгнул так, что все кругом затряслось; две-три бутылки, потеряв равновесие, скатились со стола и разбились. Мушкетон прибежал на шум, и в дверях появился Планше с набитым ртом и салфеткой в руках.
– Вы меня звали, монсеньор? – спросил Мушкетон. Портос сделал знак Мушкетону подобрать осколки стекла.
– Я рад видеть, – сказал д’Артаньян, – что этот славный малый по-прежнему при вас.
– Он мой управляющий, – ответил Портос. – Он умеет-таки обделывать свои делишки, этот мошенник, сразу видно, – сказал он громко, – но, – прибавил он, понижая голос, – он мне предан и не покинет меня ни за что на свете.
«И притом зовет тебя монсеньором», – подумал д’Артаньян.
– Можете идти, Мустон, – сказал Портос.
– Вы сказали Мустон? Ах да, понимаю, сокращенное имя, Мушкетон – это слишком длинно!
– Да, и к тому же от этого имени за целую милю пахнет казармой. Однако мы говорили о деле, когда вошел этот дуралей.
– Да, – сказал д’Артаньян. – Но отложим разговор до другого времени, а то ваши люди могут что-нибудь пронюхать: быть может, тут есть шпионы. Вы понимаете, Портос, это дело важное.
– Черт побери! – проговорил Портос. – Что ж, пойдемте прогуляться по парку, для пищеварения.
– С удовольствием, – сказал д’Артаньян.
Так как плотный завтрак подошел к концу, они отправились осматривать великолепный сад. Каштановые и липовые аллеи окружали участок по крайней мере десятин в тридцать. В садках, обсаженных частой живой изгородью, резвились кролики, играя в высокой траве.
– Честное слово, – сказал д’Артаньян, – парк у вас так же великолепен, как и все остальное; а если у вас в прудах столько же рыбы, сколько кроликов в садках, то вы должны быть счастливейшим человеком в мире, разве что вы разлюбили охоту и не сумели пристраститься к рыбной ловле.
– Рыбу ловить, мой друг, я предоставляю Мушкетону: это мужицкое удовольствие. Охотой же я иногда занимаюсь, другими словами, когда я скучаю, то сажусь здесь на мраморной скамейке, приказываю подать мне ружье, привести Гредине – это моя любимая охотничья собака – и стреляю кроликов.
– Это очень весело, – сказал д’Артаньян.
– Да, – ответил со вздохом Портос, – это очень весело.
Д’Артаньян уже перестал считать вздохи Портоса.
– Потом, – прибавил Портос, – Гредине их отыскивает и сам относит к повару: он хорошо выдрессирован.
– Какой чудесный пес! – сказал д’Артаньян.
– Но оставим Гредине, – продолжал Портос. – Если хотите, я вам его подарю, он мне уже надоел; вернемтесь теперь к нашему делу.
– Извольте, – сказал д’Артаньян. – Но, дорогой друг, чтобы вы не могли потом упрекнуть меня в вероломстве, я вас предупреждаю, что вам придется совершенно изменить образ жизни.
– Как так?
– Снова надеть боевое снаряжение, подпоясать шпагу, подвергаться опасностям, оставляя подчас в пути куски своей шкуры, – словом, зажить прежнею жизнью, понимаете?
– Ах, черт возьми! – пробормотал Портос.
– Да, я понимаю, что вы избаловались, милый друг; вы отрастили брюшко, рука утратила прежнюю гибкость, которую, бывало, вы не раз доказывали гвардейцам кардинала.
– Ну, рука-то еще не плоха, клянусь вам, – сказал Портос, показывая свою ручищу, похожую на баранью лопатку.
– Тем лучше.
– Значит, мы будем воевать?
– Ну разумеется.
– А с кем?
– Вы следите за политикой, мой друг?
– Я? И не думаю.
– Словом, вы за кого: за Мазарини или за принцев?
– Я просто ни за кого.
– Иными словами, вы за нас? Тем лучше, Портос, это выгоднее всего. Итак, мой милый, я вам скажу: я приехал от кардинала.
Это слово оказало такое действие на Портоса, как будто был все еще 1640 год и речь шла о настоящем кардинале.
– Ого! Что же угодно от меня его преосвященству?
– Его преосвященство желает, чтоб вы поступили к нему на службу.
– А кто сказал ему обо мне?
– Рошфор. Помните?
– Еще бы, черт возьми! Тот самый, что, бывало, так досаждал нам, по чьей милости нам пришлось столько гонять по проезжим дорогам! Тот, кого вы трижды угостили шпагой, и ему, можно сказать, не зря досталось!
– Но знаете ли вы, что он стал нашим другом? – спросил д’Артаньян.
– Нет, не знал. Он, видно, незлопамятен.
– Вы ошибаетесь, Портос, – возразил д’Артаньян, – это я незлопамятен.
Портос не совсем понял эти слова, но, как мы знаем, он не отличался сообразительностью.
– Так вы говорите, – продолжал он, – что граф Рошфор говорил обо мне кардиналу?
– Да, а затем королева.
– Королева?
– Чтобы внушить нам доверие к нему, она даже дала ему знаменитый алмаз, помните, который я продал господину Дезэссару и который, не знаю каким образом, снова очутился в ее руках.
– Но мне кажется, – заметил Портос со свойственным ему неуклюжим здравомыслием, – она бы лучше сделала, если б возвратила его вам.
– Я тоже так думаю, – ответил д’Артаньян. – Но что поделаешь, у королей и королев бывают иногда странные причуды. А так как в конце концов в их власти богатство и почести и от них исходят деньги и титулы, то и питаешь к ним преданность.
– Да, питаешь к ним преданность… – повторил Портос. – Значит, в настоящую минуту вы преданы?..
– Королю, королеве и кардиналу. Более того, я поручился и за вас.
– И вы говорите, что заключили некоторые условия относительно меня?
– Блестящие, мой дорогой, блестящие. Прежде всего у вас есть деньги, не так ли? Сорок тысяч ливров дохода, сказали вы?
Портос вдруг встревожился.
– Ну, милый мой, – сказал он, – лишних денег ни у кого не бывает. Наследство госпожи дю Валлон несколько запутано, а я не мастер вести тяжбы, так что и сам перебиваюсь, как могу.
«Он боится, что я приехал просить у него взаймы», – подумал д’Артаньян.
– Ах, мой друг, – сказал он громко, – тем лучше, если у вас заминка в делах.
– Почему: тем лучше? – спросил Портос.
– Да потому, что его преосвященство даст вам все земли, деньги, титулы.
– А-а-а! – протянул Портос, вытаращив глаза при последнем слове д’Артаньяна.
– При прежнем кардинале, – продолжал д’Артаньян, – мы не умели пользоваться случаем, а ведь была возможность. Я говорю не о вас: у вас сорок тысяч доходу, и вы, по-моему, счастливейший человек на свете…
Портос вздохнул.
– Но тем не менее, – продолжал д’Артаньян, – несмотря на ваши сорок тысяч ливров доходу, а может быть, именно в силу этих сорока тысяч ливров, мне кажется, что маленькая коронка на дверцах вашей кареты выглядела бы очень недурно, а?
– Ну разумеется.
– Так вот, друг мой, заслужите ее: она на конце вашей шпаги. Мы не повредим друг другу. Ваша цель – титул, моя – деньги… Мне бы только заработать достаточно, чтобы восстановить Артаньян, пришедший в упадок с тех пор, как мои предки разорились на крестовых походах, да прикупить по соседству акров тридцать земли, – больше мне не нужно. Я поселюсь там и спокойно умру.
– А я, – сказал Портос, – хотел бы быть бароном.
– Вы им будете.
– А о других наших друзьях вы тоже вспомнили? – спросил Портос.
– Конечно. Я виделся с Арамисом.
– А ему чего хочется? Быть епископом?
– Представьте себе, – ответил д’Артаньян, не желавший разочаровывать Портоса, – что Арамис стал монахом и иезуитом и живет как медведь; он отрекся от всего земного и помышляет только о спасении души. Мои предложения не могли поколебать его.
– Тем хуже! – сказал Портос. – Он был человек с головой. А Атос?
– Я еще не виделся с ним, но поеду к нему от вас. Не знаете ли, где его искать?
– Близ Блуа, в маленьком именьице, которое он унаследовал от какого-то родственника.
– А как оно называется?
– Бражелон. Представьте себе, друг мой, Атос, который и так родовит, как император, вдруг еще наследует землю, дающую право на графский титул! Ну на что ему эти графства? Графство де Ла Фер, графство де Бражелон!
– Тем более что у него нет детей, – сказал д’Артаньян.
– Гм, я слыхал, что он усыновил одного молодого человека, который очень похож на него лицом.
– Атос, наш Атос, который был добродетелен, как Сципион! Вы с ним виделись?
– Нет.
– Ну, так я завтра же повидаюсь с ним и расскажу о вас. Боюсь только, – но это между нами, – что из-за своей несчастной слабости к вину он состарился и опустился.
– Да, правда, он много пил.
– К тому же он старше нас всех, – заметил д’Артаньян.
– Всего несколькими годами; важная осанка очень его старила.
– Да, это верно. Итак, если Атос будет с нами – великолепно; ну а если не будет, мы и без него обойдемся. Мы и вдвоем стоим целой дюжины.
– Да, – сказал Портос, улыбаясь при воспоминании о своих былых подвигах, – но вчетвером мы стоили бы тридцати шести; тем более что дело будет не из легких, судя по вашим словам.
– Не легкое для новичка, но не для нас.
– А сколько оно продлится?
– Пожалуй, хватит года на три, на четыре, черт возьми!
– Драться будем много?
– Надеюсь.
– Тем лучше в конце концов, тем лучше! – восклицал Портос. – Вы представить себе не можете, как мне с той поры, что я сижу здесь, хочется размять кости! Иной раз, в воскресенье, после церкви, я скачу на коне по полям и лугам моих соседей в чаянии какой-нибудь доброй стычки, так как чувствую, что она мне необходима; но ничего не случается, мой милый. То ли меня уважают, то ли боятся, что более вероятно. Мне позволяют вытаптывать с собаками поля люцерны, позволяют над всеми издеваться, и я возвращаюсь, скучая еще больше, вот и все. Скажите мне по крайней мере: теперь в Париже уже не так преследуют за поединки?
– Ну, мой милый, тут все обстоит прекрасно. Нет никаких эдиктов, ни кардинальской гвардии, ни Жюссака и ему подобных сыщиков, ничего. Под любым фонарем, в трактире, где угодно: «Вы фрондер?» – вынимаешь шпагу, и готово. Гиз убил Колиньи посреди Королевской площади, и ничего – сошло.
– Вот это славно! – сказал Портос.
– А затем, в скором времени, – продолжал д’Артаньян, – у нас будут битвы по всем правилам, с пушками, с пожарами, – все, что душе угодно.
– Тогда я согласен.
– Даете мне слово?
– Да, решено! Я буду колотить за Мазарини направо и налево. Но…
– Что «но»?
– Пусть он сделает меня бароном.
– Э, черт возьми! Да это уж решено заранее. Я вам сказал и повторяю, что ручаюсь за ваше баронство.
Получив это обещание, Портос, который никогда не сомневался в слове своего друга, повернул с ним обратно в замок.
Глава XIV
Показывающая, что если Портос был недоволен своей участью, то Мушкетон был совершенно удовлетворен своею
На обратном пути к замку Портос был погружен в мечты о своем будущем баронстве, а д’Артаньян размышлял о жалкой природе человека, всегда недовольного тем, что у него есть, и постоянно стремящегося к тому, чего у него нет. Д’Артаньян, будь он на месте Портоса, счел бы себя счастливейшим человеком на свете. А чего недоставало для счастья Портосу? Пяти букв, которые он имел бы право писать впереди всех своих имен и фамилий, да еще коронки, нарисованной на дверцах кареты.
«Видно, суждено мне, – подумал д’Артаньян, – всю жизнь глядеть направо и налево и так и не увидеть ни разу вполне счастливого лица».
Но не успел он сделать этот философский вывод, как судьба словно захотела опровергнуть его. Едва расставшись с Портосом, ушедшим отдать кой-какие приказания своему повару, д’Артаньян заметил, что к нему приближается Мушкетон. Лицо доброго малого, если не считать легкого волнения, которое, подобно летнему облачку, не столько омрачало его, сколько чуть-чуть затуманивало, казалось лицом вполне счастливого человека.
«Вот то, чего я искал, – подумал д’Артаньян. – Но увы, бедняга не знает, зачем я приехал».
Мушкетон остановился на приличном расстоянии. Д’Артаньян сел на скамью и знаком подозвал его к себе.
– Сударь, – сказал Мушкетон, воспользовавшись позволением, – я хочу вас попросить об одной милости.
– Говори, мой друг, – сказал д’Артаньян.
– Я не смею, я боюсь, как бы вы не подумали, что благоденствие испортило меня.
– Значит, ты счастлив, мой друг? – спросил д’Артаньян.
– Так счастлив, как только возможно, и все же в ваших силах сделать меня еще счастливее.
– Что ж! Говори. Если дело зависит только от меня, то считай, что оно уже сделано.
– О, сударь, оно зависит только от вас!
– Я жду.
– Сударь, милость, о которой я вас прошу, заключается в том, чтоб вы называли меня не Мушкетоном, а Мустоном. С тех пор как я имею честь состоять управляющим его милости, я ношу это имя, как более достойное и внушающее почтение моим подчиненным. Вы сами знаете, сударь, как необходима субординация для челяди.
Д’Артаньян улыбнулся: Портос удлинял свою фамилию, Мушкетон укорачивал свою.
– Так как же, сударь? – спросил, трепеща, Мушкетон.
– Ну конечно, мой милый Мустон, конечно, – ответил д’Артаньян. – Будь покоен, я не забуду твоей просьбы и, если тебе угодно, даже не буду впредь говорить тебе «ты».
– О! – воскликнул, покраснев от радости, Мушкетон. – Если вы окажете мне такую честь, сударь, я буду вам признателен всю жизнь. Но может быть, я прошу уж слишком многого?
«Увы, – подумал д’Артаньян. – Это совсем мало по сравнению с теми неожиданными напастями, которые я навлеку на беднягу, встретившего меня так сердечно!»
– А вы долго пробудете у нас, сударь? – спросил Мушкетон.
Лицо его, обретя прежнюю безмятежность, расцвело опять, как пион.
– Я уезжаю завтра, мой друг, – ответил д’Артаньян.
– Ах, сударь, неужели вы приехали только для того, чтобы огорчить нас?
– Боюсь, что так, – произнес д’Артаньян совсем тихо, и отступавший с низкими поклонами Мушкетон его не расслышал.
Раскаяние терзало д’Артаньяна, несмотря на то что сердце его изрядно очерствело.
Он не сожалел о том, что увлек Портоса на путь, опасный для его жизни и благополучия, ибо Портос охотно рискнул бы всем этим ради баронского титула, о котором мечтал пятнадцать лет; но Мушкетон-то желал только одного: чтобы его звали Мустоном; так не жестоко ли было отрывать его от блаженной и сытой жизни? Д’Артаньян раздумывал об этом, когда вернулся Портос.
– За стол, – сказал Портос.
– Как за стол? – спросил д’Артаньян. – Который же теперь час?
– Уже второй, мой милый.
– Ваше обиталище, Портос, просто рай: здесь забываешь о времени. Я следую за вами, хоть я и не голоден.
– Идем, идем. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно; это один из принципов бедняги Атоса, и в его правоте я убедился с тех пор, как начал скучать.
Д’Артаньян, который, как истый гасконец, был по натуре весьма умерен, по-видимому, не очень верил в правильность аксиомы Атоса; все-таки он старался по мере сил не отставать от хозяина дома.
Однако, глядя, как ест Портос, и сам усердно прихлебывая вино, д’Артаньян не мог отделаться от мысли о Мушкетоне, тем более что Мушкетон, не прислуживая сам за столом, что при нынешнем положении было бы ниже его достоинства, то и дело появлялся у дверей и выказывал свою благодарность д’Артаньяну, посылая им вина самые лучшие и самые выдержанные.
Поэтому, когда за десертом Портос по знаку д’Артаньяна отпустил лакеев и друзья остались вдвоем, д’Артаньян обратился к Портосу:
– А кто же будет вас сопровождать в поход, Портос?
– Конечно же, Мустон, – ответил спокойно Портос. Д’Артаньян был поражен. Ему уже представилось, как переходит в скорбную гримасу радушная улыбка управителя.
– А ведь Мустон, – сказал д’Артаньян, – уже не первой молодости, мой милый; к тому же он разжирел и, может быть, утратил навык к боевой службе.
– Я знаю, но я привык к нему. Да, впрочем, он и сам не захочет покинуть меня: он слишком меня любит.
«О, слепое самолюбие!» – подумал д’Артаньян.
– Но ведь и у вас самого, кажется, служит все тот же лакей: этот добрый, храбрый, сметливый… как бишь его зовут?
– Планше. Да, он снова у меня, но теперь он больше не лакей.
– А кто же?
– На свои тысячу шестьсот ливров, – помните, те деньги, которые он заработал при осаде Ла-Рошели, доставив письмо лорду Винтеру, – он открыл лавочку на улице Менял и стал кондитером.
– Так он кондитер на улице Менял? Зачем же он у вас служит?
– Он немножко напроказил и боится неприятностей.
И мушкетер рассказал своему другу, как он встретил Планше.
– Да, милый мой, – сказал Портос, – что, если б кто-нибудь сказал вам в былое время, что Планше спасет Рошфора, а вы потом укроете его от преследования?
– Я не поверил бы. Но что поделаешь? События меняют человека.
– Совершенно верно, – согласился Портос, – но что не меняется или, вернее, что меняется к лучшему – это вино. Отведайте-ка испанское, которое так ценил наш друг Атос: это херес.
В эту минуту управитель вошел за приказаниями относительно завтрашнего меню, а также предполагаемой охоты.
– Скажи-ка, Мустон, – спросил Портос, – мое оружие в порядке?
Д’Артаньян забарабанил по столу пальцами, чтобы скрыть свое смущение.
– Ваше оружие, монсеньор? – спросил Мушкетон. – Какое оружие?
– Да мои доспехи, черт возьми!
– Какие доспехи?
– Боевые доспехи.
– Да, монсеньор, – я так думаю по крайней мере.
– Осмотри их завтра и, если понадобится, вели почистить. Какая лошадь у меня самая резвая?
– Вулкан.
– А самая выносливая?
– Баярд.
– А ты какую больше всего любишь?
– Я люблю Рюсто, монсеньор, это славная лошадка, мы с ней прекрасно ладим.
– Она вынослива, не правда ли?
– Помесь нормандской породы с мекленбургской. Может бежать день и ночь без передышки.
– Как раз то, что нам нужно. Ты приготовишь к походу этих трех лошадей и вычистишь или велишь вычистить мое оружие; да пистолеты для себя и охотничий нож.
– Значит, мы отправляемся путешествовать? – тревожно спросил Мушкетон.
Д’Артаньян, выстукивавший дo сих пор неопределенные аккорды, забарабанил марш.
– Получше того, Мустон! – ответил Портос.
– Мы едем в поход, сударь? – спросил управитель, и розы на его лице сменились лилиями.
– Мы опять поступаем на военную службу, Мустон! – ответил Портос, стараясь лихо закрутить усы и придать им воинственный вид, от которого они давно отвыкли.
Едва раздались эти слова, как Мушкетон затрепетал; его толстые, с красноватыми прожилками, щеки дрожали. Он взглянул на д’Артаньяна с таким невыразимо грустным упреком, что офицер не мог вынести этого без волнения. Потом он пошатнулся и сдавленным голосом спросил:
– На службу? На службу в королевской армии?
– И да и нет. Мы будем опять сражаться, искать всяких приключений – словом, будем вести прежнюю жизнь.
Последние слова как громом поразили Мушкетона. Именно эта самая ужасная «прежняя жизнь» и делала «теперешнюю» столь приятной.
– О господи! Что я слышу? – воскликнул Мушкетон, бросая еще более умоляющий взгляд на д’Артаньяна.
– Что делать, мой милый Мустон! – сказал д’Артаньян. – Значит, судьба…
Несмотря на то что д’Артаньян постарался не назвать его на «ты» и выговорил его имя так, как хотелось Мушкетону, тот все же почувствовал удар, и удар был столь ужасен, что он вышел, забыв от волнения затворить двери.
– Славный Мушкетон! Он сам не свой от радости, – сказал Портос тоном, которым Дон Кихот, вероятно, поощрял Санчо седлать своего Серого для последнего похода.
Оставшись одни, друзья заговорили о будущем и принялись строить воздушные замки. От славного винца Мушкетона д’Артаньяну уже мерещились груды сверкающих червонцев и пистолей, а Портосу – голубая лента и герцогская мантия. Во всяком случае, они оба дремали за столом, когда слуги пришли, чтобы пригласить их лечь в постель.
На следующее утро, однако, д’Артаньян несколько утешил Мушкетона, объявив ему, что война, по всей вероятности, будет все время вестись в самом Париже и поблизости от замка Валлон, расположенного в окрестностях Корбея, или же около Брасье, лежащего близ Мелена, а также возле Пьерфона, находящегося между Компьенем и Вилле-Котре.
– Но мне кажется, что прежде… – робко начал Мушкетон.
– О! – сказал д’Артаньян. – Нынче война ведется не так, как прежде. Теперь все дело в дипломатии: спросите об этом Планше.
Мушкетон пошел наводить справки у своего старого друга, который подтвердил ему все, что сказал д’Артаньян.
– Только, – прибавил он, – в этой войне пленников подчас вешают.
– Черт возьми, – сказал Мушкетон, – кажется, я все же предпочел бы осаду Ла-Рошели.
А Портос предоставил своему гостю случай убить на охоте косулю, обошел с ним и свои леса, и свои горы, и свои пруды, показал ему своих борзых, свою свору гончих, Гредине – одним словом, все, чем он владел, наконец трижды угостил д’Артаньяна как нельзя более пышно и, когда тот стал собираться в путь, потребовал у него точных распоряжений.
– Сделаем так, мой друг, – сказал ему посланец Мазарини. – Мне нужно четыре дня, чтобы доехать отсюда до Блуа; день провести там; три или четыре – на возвращение в Париж. Выезжайте отсюда через неделю со всем необходимым; остановитесь на Тиктонской улице, в гостинице «Козочка», и ждите моего возвращения.
– Решено, – сказал Портос.
– Я еду к Атосу без всякой надежды на успех. Но хоть я и думаю, что он никуда не годится, все же нужно соблюдать приличия в отношении друзей.
– Не поехать ли и мне с вами? – сказал Портос. – Это меня несколько развлечет.
– Возможно, меня тоже. Но вы не успеете сделать нужные приготовления.
– Правда. Поезжайте, желаю вам успеха. Мне не терпится приняться за дело.
– Отлично! – сказал д’Артаньян.
И они расстались на рубеже пьерфонских владений, до которого Портос пожелал проводить своего друга.
– По крайней мере, – сказал д’Артаньян, скача по дороге на Вилле-Котре, – я буду не один. Этот молодчина Портос еще исполнен сил. Если Атос согласится, отлично. Мы тогда втроем посмеемся над Арамисом, этим повесой в рясе.
Из Вилле-Котре он написал кардиналу:
«Монсеньор, одного я уже могу предложить вашему преосвященству, а этот один стоит двадцати. Я еду в Блуа, так как граф де Ла Фер живет в замке Бражелон в окрестностях этого города».
Затем он поскакал по дороге в Блуа, болтая с Планше, весьма развлекавшим его в продолжение долгого путешествия.
Глава XV
Два ангелочка
Дорога предстояла долгая, но д’Артаньяна это ничуть не тревожило: он знал, что его лошади хорошо отдохнули у полных яслей владельца замка Брасье. Он спокойно пустился в четырехдневный или пятидневный путь, который ему предстояло проделать в сопровождении верного Планше.
Как мы уже говорили, оба спутника, чтоб убить дорожную скуку, все время ехали рядом, переговариваясь друг с другом. Д’Артаньян мало-помалу перестал держать себя барином, а Планше понемногу сбросил личину лакея. Этот тонкий плут, превратившись в торговца, не раз с сожалением вспоминал былые пирушки в пути, а также беседы и блестящее общество дворян. И, сознавая за собой известные достоинства, считал, что унижает себя постоянным общением с грубыми людьми.
Вскоре он снова стал поверенным того, кого продолжал еще называть своим барином. Д’Артаньян много лет уже не открывал никому своего сердца. Вышло так, что эти люди, встретившись снова, отлично поладили между собой.
Да и вправду сказать, Планше был неплохим спутником в приключениях. Он был человек сметливый; не ища особенно опасностей, он не отступал в бою, в чем д’Артаньян не раз имел случай убедиться. Наконец, он был в свое время солдатом, а оружие облагораживает. Но главное было в том, что если Планше нуждался в д’Артаньяне, то и сам был ему весьма полезен. Так что они прибыли в Блуа почти друзьями.
В пути, постоянно возвращаясь к занимавшей его мысли, д’Артаньян говорил, качая головой:
– Я знаю, что мое обращение к Атосу бесполезно и нелепо, но я обязан оказать это внимание моему другу, имевшему все задатки человека благородного и великодушного.
– Что и говорить! Господин Атос был истинный дворянин! – сказал Планше.
– Не правда ли? – подхватил д’Артаньян.
– У него деньги сыпались, как град с неба, – продолжал Планше, – и шпагу он обнажал, словно король. Помните, сударь, дуэль с англичанами возле монастыря кармелиток? Ах, как хорош и великолепен был в тот день господин Атос, заявивший своему противнику: «Вы потребовали, чтобы я назвал вам свое имя, сударь? Тем хуже для вас, так как теперь мне придется вас убить»! Я стоял около него и слышал все слово в слово. А его взгляд, сударь, когда он пронзил своего противника, как заранее предсказал, и тот упал, не успев и охнуть! Ах, сударь, еще раз скажу: это был истинный дворянин!
– Да, – сказал д’Артаньян, – это чистейшая правда, но один недостаток погубил все его достоинства.
– Да, помню, – сказал Планше, – он любил выпить, или, скажем прямо, изрядно пил. Только и пил он не как другие. Его глаза ничего не выражали, когда он подносил стакан к губам. Право, никогда молчание не бывало так красноречиво. Мне так и казалось, что я слышу, как он бормочет: «Лейся, влага, и прогони мою печаль!» А как он отбивал ножки у рюмок или горлышки у бутылок! В этом с ним никто бы не мог потягаться.
– Какое грустное зрелище нас ждет сегодня! – продолжал д’Артаньян. – Благородный дворянин с гордой осанкой, прекрасный боец, так блестяще проявлявший себя на войне, что все дивились, почему он держит в руке простую шпагу, а не маршальский жезл, явится нам согбенным стариком с красным носом и слезящимися глазами. Мы найдем его где-нибудь на лужайке в саду; он взглянет на нас мутными глазами и, может быть, даже не узнает нас. Бог свидетель, Планше, я охотно избежал бы этого грустного зрелища, – продолжал д’Артаньян, – если бы не хотел доказать свое уважение славной тени доблестного графа де Ла Фер, которого мы так любим.
Планше молча кивнул головой; видно было, что он разделяет все опасения своего господина.
– Вдобавок ко всему, – продолжал д’Артаньян, – дряхлость, ведь Атос теперь уже стар. Может быть, и бедность, потому что он не берег того немногого, что имел. И засаленный Гримо, еще более молчаливый, чем раньше, и еще более горький пьяница, чем его хозяин… Ах, Планше, все это разрывает мне сердце!
– Мне кажется, что я уже так и вижу, как он пошатывается, едва ворочая языком, – с состраданием сказал Планше.
– Признаюсь, я побаиваюсь, как бы Атос, охваченный под пьяную руку воинственным пылом, не принял бы мое предложение. Это будет для нас с Портосом большим несчастьем, а главное, просто помехой; но мы его бросим после первой же попойки, вот и все. Он проспится и поймет.
– Во всяком случае, сударь, – сказал Планше, – скоро все выяснится. Мне кажется, вон те высокие стены, красные от лучей заходящего солнца, это уже Блуа.
– Возможно, – ответил д’Артаньян, – а эти островерхие, резные колоколенки, что виднеются там в лесу налево, напоминают, по рассказам, Шамбор.
– Мы въедем в город?
– Разумеется, чтоб навести справки.
– Советую вам, сударь, если мы будем в городе, отведать там сливок в маленьких горшочках: их очень хвалят; к сожалению, в Париж их возить нельзя, и приходится пить только на месте.
– Ну так мы их отведаем, будь спокоен, – отвечал д’Артаньян.
В эту минуту тяжелый, запряженный волами воз, на каких обычно возят к пристаням на Луаре срубленные в тамошних великолепных лесах деревья, выехал с изрезанного колеями проселка на большую дорогу, по которой скакали наши всадники. Воз сопровождал человек, державший в руках длинную жердь с гвоздем на конце, этой жердью он подбадривал своих медлительных животных.
– Эй, приятель! – окликнул Планше погонщика.
– Что угодно вашей милости? – спросил крестьянин на чистом и правильном языке, свойственном жителям этой местности и способном пристыдить парижских блюстителей грамматики с Сорбоннской площади и Университетской улицы.
– Мы разыскиваем дом графа де Ла Фер, – сказал д’Артаньян. – Приходилось вам слышать это имя среди имен окрестных владельцев?
Услыша эту фамилию, крестьянин снял шляпу.
– Бревна, что я везу, ваша милость, – ответил он, – принадлежат ему. Я вырубил их в его роще и везу в его замок.
Д’Артаньян не желал расспрашивать этого человека. Ему было бы неприятно услышать от постороннего то, о чем он говорил Планше.
«Замок! – повторил про себя д’Артаньян. – Замок! А, понимаю. Атос шутить не любит; наверно, он, как Портос, заставил крестьян величать себя монсеньором, а свой домишко – замком. У милейшего Атоса рука всегда была тяжелая, в особенности когда он выпьет».
Волы шли медленно. Д’Артаньян и Планше ехали позади воза. Наконец такой аллюр им наскучил.
– Так, значит, эта дорога ведет в замок, – спросил д’Артаньян погонщика, – и мы можем ехать по ней без риска заблудиться?
– Конечно, сударь, конечно, – отвечал тот, – можете ехать прямо, вместо того чтоб скучать, плетясь за такими медлительными животными. Не проедете и полумили, как увидите справа от себя замок; отсюда не видно: тополя его скрывают. Этот замок еще не Бражелон, а Лавальер. Поезжайте дальше. В трех мушкетных выстрелах оттуда будет большой белый дом с черепичной крышей, построенный на холме под огромными кленами, – это и есть замок графа де Ла Фер.
– А как длинна эта полумиля? – спросил д’Артаньян. – В нашей прекрасной Франции бывают разные мили.
– Десять минут хода для проворных ног вашей лошади, сударь.
Д’Артаньян поблагодарил погонщика и дал шпоры коню. Потом, невольно взволнованный при мысли, что снова увидит этого странного человека, который его так любил, который так помог своим словом и примером воспитанию в нем дворянина, он мало-помалу стал сдерживать лошадь и продолжал путь шагом, опустив в раздумье голову.
Встреча с крестьянином и его поведение дали и Планше повод к серьезным размышлениям. Никогда еще, ни в Нормандии, ни во Франш-Конте, ни в Артуа, ни в Пикардии – областях, где он больше всего живал, – не встречал он у крестьян такой простоты в обращении, такой степенности, такой чистоты языка. Он готов был думать, что встретил какого-нибудь дворянина, фрондера, как и он, который по политическим причинам был вынужден, тоже как он, переменить обличье.
Возчик сказал правду: вскоре за поворотом дороги глазам путников предстал замок Лавальер; а вдали, на расстоянии примерно с четверть мили, в зеленой рамке громадных кленов, на фоне густых деревьев, которые весна запушила снегом цветов, выделялся белый дом. Увидев все это, д’Артаньян, которого нелегко было растрогать, ощутил в сердце своем странный трепет: такую власть имеют над нами в течение всей нашей жизни впечатления молодости.
Планше, не имевший поводов так волноваться и удивленный возбуждением своего барина, поглядывал то на д’Артаньяна, то на дом.
Мушкетер проехал еще несколько шагов и очутился перед решеткой, сделанной с большим вкусом, который отличает металлические изделия того времени.
За решеткой виднелись отличные огороды и довольно просторный двор, где лакеи в разнообразных ливреях держали под уздцы горячих верховых лошадей и стояла карета, запряженная парой лошадей местной породы.
– Мы сбились с дороги, или тот человек обманул нас, – сказал д’Артаньян. – Не может быть, чтобы здесь жил Атос. Боже мой, неужели он умер и это имение перешло к какому-нибудь из его родственников! Сойди с лошади, Планше, и пойди разузнай. Признаюсь, у меня не хватает храбрости.
Планше соскочил с лошади.
– Ты скажешь, – продолжал д’Артаньян, – что один дворянин, находящийся здесь проездом, желает засвидетельствовать свое почтение графу де Ла Фер, и если ответ будет благоприятный, тогда можешь назвать мою фамилию.
Планше, ведя лошадь под уздцы, подошел к воротам и позвонил. На звонок тотчас же вышел седой лакей, несмотря на свой возраст, державшийся вполне прямо.
– Здесь живет граф де Ла Фер? – спросил Планше.
– Да, здесь, сударь, – ответил слуга, так как Планше не был одет в ливрею.
– Отставной военный, не так ли?
– Совершенно верно.
– У которого был лакей по имени Гримо? – расспрашивал Планше, с обычной своей осторожностью считавший, что лишняя справка не помешает.
– Господин Гримо сейчас в отъезде, – ответил лакей, не привыкший к подобным допросам и начинавший уже оглядывать Планше с головы до ног.
– В таком случае, – сказал радостно Планше, – я вижу, что это тот самый граф де Ла Фер, которого мы ищем. Откройте мне, пожалуйста, я хотел бы доложить графу, что мой господин, его друг, приехал сюда и желает его видеть.
– Что же вы раньше этого не сказали? – ответил лакей, отворяя ворота. – Но где же ваш господин?
– Он едет за мной.
Лакей отворил ворота и пропустил Планше. Тот сделал знак д’Артаньяну, который въехал во двор, испытывая небывалое волнение.
Взойдя на крыльцо, Планше услышал, как кто-то говорил в нижней зале:
– Где же этот дворянин? Отчего вы не проведете его сюда?
Этот голос, донесшийся до д’Артаньяна, пробудил в его сердце тысячу ощущений, тысячу забытых воспоминаний. Он поспешно соскочил с лошади, между тем как Планше, с улыбкой на губах, уже подходил к хозяину дома.
– Да ведь я знаю этого молодца! – сказал Атос, появляясь на пороге.
– О да, господин граф, вы меня знаете, и я также вас хорошо знаю. Я Планше, господин граф. Планше, помните ли…
Но тут честный слуга запнулся, пораженный наружностью Атоса.
– Что? Планше? – вскричал Атос. – Неужели д’Артаньян здесь?
– Я здесь, мой друг! Я здесь, дорогой Атос! – пробормотал, чуть не шатаясь, д’Артаньян.
Теперь и прекрасное, спокойное лицо Атоса изобразило сильное волнение. Не спуская глаз с д’Артаньяна, он сделал два быстрых шага к нему навстречу и нежно обнял его. Д’Артаньян, оправившись от смущения, в свою очередь, сердечно, со слезами на глазах, обнял друга.
Тогда Атос, взяв его за руку и крепко сжимая ее в своей, ввел д’Артаньяна в гостиную, где находилось несколько гостей. Все встали.
– Позвольте вам представить, господа, – сказал Атос, – шевалье д’Артаньяна, лейтенанта мушкетеров его величества, моего искреннего друга и одного из храбрейших и благороднейших дворян, каких я знаю.
Д’Артаньян, как водится, выслушал приветствия присутствующих, ответил на них, как умел, и присоединился к обществу, а когда прерванный на минуту разговор возобновился, принялся рассматривать Атоса.
Странное дело! Атос почти не постарел. Его прекрасные глаза, без темных кругов от бессонницы и пьянства, казалось, стали еще больше и еще яснее, чем прежде. Его овальное лицо, утратив нервную подвижность, стало величавее. Прекрасные и по-прежнему мускулистые, хотя и тонкие руки, в пышных кружевных манжетах, сверкали белизной, как руки на картинах Тициана и Ван-Дейка. Он стал стройнее, чем прежде; его широкие, хорошо развитые плечи говорили о необыкновенной силе. Длинные черные волосы с чуть пробивающейся сединой, волнистые от природы, красиво падали на плечи. Голос был по-прежнему свеж, словно Атосу было все еще двадцать пять лет. Безупречно сохранившиеся прекрасные белые зубы придавали невыразимую прелесть улыбке.
Между тем гости, почувствовав по чуть приметной холодности разговора, что друзья сгорают желанием остаться наедине, стали с изысканной вежливостью того времени один за другим подниматься – прощание с хозяином всегда было важным делом у людей высшего общества. Но тут со двора послышался громкий лай собак, и несколько человек в один голос воскликнули:
– Вот и Рауль вернулся!
При имени Рауля Атос взглянул на д’Артаньяна, как бы желая подметить любопытство, которое должно было возбудить в том это новое имя. Но д’Артаньян был так поражен всем виденным, что ничего еще толком не понимал; поэтому он довольно безразлично обернулся, когда в гостиную вошел красивый юноша лет пятнадцати, просто, но со вкусом одетый, и изящно поклонился, сняв шляпу с длинными красными перьями.
Тем не менее приход этого нового, совершенно неожиданного лица поразил д’Артаньяна. Множество мыслей зародилось у него в уме, подсказывая ему объяснение перемены в Атосе, казавшейся ему до сих пор необъяснимой. Поразительное сходство Атоса с молодым человеком проливало свет на тайну его перерождения. Д’Артаньян стал выжидать, присматриваясь и прислушиваясь.
– Вы уже вернулись, Рауль? – сказал граф.
– Да, сударь, – почтительно ответил молодой человек, – я исполнил ваше поручение.
– Но что с вами, Рауль? – заботливо спросил Атос. – Вы бледны и как будто взволнованны.
– Это потому, что с нашей маленькой соседкой случилось несчастье.
– С мадемуазель Лавальер? – живо спросил Атос.
– Что такое? – раздалось несколько голосов.
– Она гуляла со своей Марселиной в лесу, где дровосеки обтесывают бревна; я увидел ее, проезжая мимо, и остановился. Она тоже меня увидела, хотела спрыгнуть ко мне с кучи бревен, на которую взобралась, но оступилась, бедняжка, упала и не могла подняться. Мне кажется, она вывихнула себе ногу.
– О боже мой! – воскликнул Атос. – А госпожа де Сен-Реми, ее мать, знает об этом?
– Нет, госпожа де Сен-Реми в Блуа, у герцогини Орлеанской. Я побоялся, что девочке недостаточно хорошо оказали первую помощь, и прискакал спросить вашего совета.
– Пошлите кого-нибудь в Блуа, Рауль! Или лучше садитесь на коня и скачите туда сами.
Рауль поклонился.
– А где Луиза? – продолжал граф.
– Я доставил ее сюда, граф, и положил у жены Шарло, которая покамест заставляет ее держать ногу в воде со льдом.
Это известие послужило гостям предлогом для ухода. Они поднялись и стали прощаться с Атосом. Один только старый герцог де Барбье, двадцать лет бывший в дружбе с семьей Лавальер, пошел навестить маленькую Луизу, которая заливалась слезами; но, увидев Рауля, она отерла свои прелестные глазки и сейчас же улыбнулась.
Герцог предложил отвезти ее в Блуа в своей карете.
– Вы правы, сударь, – согласился Атос, – ей лучше поскорее ехать к матери; но я уверен, Рауль, что во всем повинно ваше безрассудство.
– Нет, сударь, клянусь вам! – воскликнула девочка, между тем как юноша побледнел от мысли, что, быть может, он виновник такой беды.
– Уверяю вас, сударь… – пролепетал Рауль.
– Тем не менее вы отправитесь в Блуа, – добродушно продолжал граф, – и попросите у госпожи де Сен-Реми прощения и себе и мне, а потом вернетесь обратно.
Румянец снова выступил на щеках юноши. Он спросил взглядом разрешения у Атоса, приподнял уже юношески сильными руками заплаканную и улыбающуюся девочку, которая прижалась к его плечу своей головкой, и осторожно посадил ее в карету; затем он вскочил на лошадь с ловкостью и проворством опытного наездника и, поклонившись Атосу и д’Артаньяну, поскакал рядом с каретой, не отрывая глаз от ее окна.
Глава XVI
Замок Бражелон
Д’Артаньян глядел на эту сцену, вытаращив глаза и чуть не разинув рот: все это было так не похоже на то, чего он ожидал, что он не мог прийти в себя от изумления.
Атос взял его под руку и увел в сад.
– Пока нам готовят ужин, вы мне позволите, не правда ли, друг мой, – сказал он, улыбаясь, – несколько разъяснить загадку, над которой вы ломаете себе голову?
– Разумеется, господин граф, – сказал д’Артаньян, вновь почувствовав то огромное превосходство, которое Атос всегда имел над ним.
Атос поглядел на него с добродушной улыбкой.
– Прежде всего, мой милый д’Артаньян, – сказал Атос, – здесь нет графа. Если я назвал вас шевалье, то для того лишь, чтобы представить вас моим гостям и чтобы они знали, кто вы такой; но для вас, д’Артаньян, надеюсь, я по-прежнему Атос, ваш товарищ и друг. Может быть, вы предпочитаете церемонность, потому что любите меня меньше, чем прежде?
– Упаси боже! – воскликнул гасконец с честным молодым порывом, которые так редки у людей зрелых.
– Ну, так вернемся к нашим старым обычаям и для начала будем откровенны. Вас все здесь удивляет, не правда ли?
– Чрезвычайно.
– И больше всего я сам? – с улыбкой прибавил Атос. – Признайтесь.
– Признаюсь.
– Я еще молод, не правда ли; несмотря на мои сорок девять лет, меня все еще можно узнать?
– Напротив, – ответил д’Артаньян, готовый до конца воспользоваться предложенной Атосом откровенностью, – вы совсем неузнаваемы.
– Понимаю! – сказал Атос, слегка покраснев. – Всему бывает конец, д’Артаньян, и этому сумасбродству, как всему другому.
– К тому же и ваши денежные дела изменились, как мне кажется. Вы живете в довольстве, – ведь этот дом ваш, я полагаю?
– Да. Это то самое именьице, которое, как я говорил вам, досталось мне в наследство, когда я вышел в отставку.
– У вас есть парк, лошади, охота…
Атос улыбнулся.
– В парке двадцать акров; но из них часть взята под огороды и службы. Лошадей у меня всего две; я, понятно, не считаю кургузого конька, принадлежащего моему лакею. Охота ограничивается четырьмя ищейками, двумя борзыми и одной легавой. Да и вся эта охотничья роскошь заведена не для меня, – прибавил Атос, улыбаясь.
– Понятно, – сказал д’Артаньян, – это для молодого человека, для Рауля.
И д’Артаньян с невольною улыбкой посмотрел на Атоса.
– Вы угадали, мой друг, – ответил последний.
– А этот молодой человек – ваш питомец, ваш крестник, ваш родственник, быть может? Ах, как вы переменились, мой дорогой Атос!
– Этот молодой человек, – спокойно ответил Атос, – сирота, которого мать подкинула одному бедному сельскому священнику; я вырастил и воспитал его.
– И он, вероятно, очень к вам привязан?
– Я думаю, что он любит меня как отца.
– И конечно, исполнен признательности?
– О, что касается признательности, то она должна быть взаимной: я обязан ему столько же, сколько он мне. Я не говорю ему этого, но вам, д’Артаньян, скажу правду: в сущности, я в долгу у него.
– Как так? – удивился мушкетер.
– Конечно, боже мой, как же иначе! Ведь он причина перемены, которую вы видите во мне. Я засыхал, как жалкое срубленное дерево, лишенное всякой связи с землей; и только сильная привязанность могла заставить меня пустить новые корни в жизнь. Любовница? Я был для этого стар. Друзья? Вас уже не было со мной. И вот в этом ребенке я вновь обрел все, что потерял. Не имея более мужества жить для себя, я стал жить для него. Наставления полезны для ребенка, но добрый пример еще лучше. Я подавал ему пример, д’Артаньян. Я избавился от своих пороков и открыл в себе добродетели, которых раньше не имел. И полагаю, что не преувеличиваю, д’Артаньян. Рауль должен стать совершеннейшим дворянином, какого только наше обнищавшее время способно породить.
Д’Артаньян смотрел на Атоса с возрастающим восхищением. Они прогуливались в прохладной тенистой аллее, сквозь листву которой пробивались косые лучи заходящего солнца. Один из этих золотых лучей осветил лицо Атоса, глаза которого, казалось, излучали такой же теплый спокойный вечерний свет.
Неожиданно д’Артаньян вспомнил о миледи.
– И вы счастливы? – спросил он своего друга.
Острый взгляд Атоса проник в самую глубину сердца д’Артаньяна и словно прочел его мысли.
– Так счастлив, как только может быть счастлив на земле человек. Но договаривайте вашу мысль, д’Артаньян, ведь вы не все мне сказали.
– Вы проницательны, Атос, от вас ничего невозможно скрыть, – сказал д’Артаньян. – Да, я хотел вас спросить, не испытываете ли вы порой внезапных приступов ужаса, похожих на…
– Угрызения совести? – подхватил Атос. – Я договариваю вашу фразу, мой друг. И да и нет. Я не испытываю угрызений совести, потому что эта женщина, как я полагаю, заслужила понесенную ею кару. Потому что если бы ее оставили в живых, она, без сомнения, продолжала бы свое пагубное дело. Однако, мой друг, это не значит, чтобы я был убежден в нашем праве сделать то, что мы сделали. Быть может, всякая пролитая кровь требует искупления. Миледи уже поплатилась; может быть, в свою очередь, это предстоит и нам.
– Я иногда думаю то же самое, Атос, – сказал д’Артаньян.
– У этой женщины был, кажется, сын?
– Да.
– Вы слыхали о нем что-нибудь?
– Ничего.
– Ему, должно быть, теперь двадцать три года, – прошептал Атос. – Я часто думаю об этом молодом человеке, д’Артаньян.
– Вот странно. А я совсем забыл о нем.
Атос грустно улыбнулся.
– А о лорде Винтере вы имеете известия?
– Я знаю, что он был в большой милости у короля Карла Первого.
– И вероятно, разделяет его судьбу, а она в настоящий момент печальна. Смотрите, д’Артаньян, – продолжал Атос, – это совершенно совпадает с тем, что я сейчас сказал. Он пролил кровь Страффорда. Кровь требует крови. А королева?
– Какая королева?
– Генриетта Английская, дочь Генриха Четвертого.
– Она в Лувре, как вам известно.
– Да, и она очень нуждается, не правда ли? Во время сильных холодов нынешней зимой ее больная дочь, как мне говорили, вынуждена была оставаться в постели, потому что не было дров. Понимаете ли вы это? – сказал Атос, пожимая плечами. – Дочь Генриха Четвертого дрожит от холода, не имея вязанки дров! Зачем не обратилась она к любому из нас, вместо того чтобы просить гостеприимства у Мазарини? Она бы ни в чем не нуждалась.
– Так вы ее знаете, Атос?
– Нет, но моя мать знавала ее ребенком. Я вам говорил, что моя мать была статс-дамой Марии Медичи?
– Никогда. Вы ведь не любите говорить о таких вещах, Атос.
– Ах, боже мой, совсем напротив, как вы сами видите, – ответил Атос. – Просто случая не было.
– Портос не ждал бы его так терпеливо, – сказал, улыбаясь, д’Артаньян.
– У всякого свой нрав, милый д’Артаньян. Портос, если забыть о его тщеславии, обладает большими достоинствами. Вы с ним виделись с тех пор?
– Я расстался с ним пять дней тому назад, – сказал д’Артаньян.
И тотчас же со свойственным гасконцам живым юмором он рассказал о великолепной жизни Портоса в его замке Пьерфон. А разбирая по косточкам Портоса, он задел два-три раза и достойного г-на Мустона.
– Замечательно, – ответил Атос, улыбаясь шуткам своего друга, напомнившим ему их славные дни, – замечательно, что мы тогда сошлись случайно и до сих пор соединены самой тесной дружбой, невзирая на двадцать лет разлуки. В благородных сердцах, д’Артаньян, дружба пускает глубокие корни. Поверьте, только злой человек может отрицать дружбу, и лишь потому, что он ее не понимает. А Арамис?
– Я его тоже видел, но он, мне показалось, был со мной холоден.
– Так вы виделись с Арамисом? – сказал Атос, пристально глядя на д’Артаньяна. – Право же, вы предприняли паломничество по храмам дружбы, говоря языком поэтов.
– Ну конечно, – ответил смущенно д’Артаньян.
– Арамис, вы сами знаете, – продолжал Атос, – по природе холоден; к тому же он постоянно запутан в интригах с женщинами.
– У него и сейчас очень сложная интрига, – заметил д’Артаньян.
Атос ничего не ответил.
«Он не любопытен», – подумал д’Артаньян.
Атос не только не ответил, но даже переменил разговор.
– Вот видите, – сказал он, обращая внимание д’Артаньяна на то, что они уже подошли к замку, – погуляв часок, мы обошли почти все мои владения.
– Все в них очаровательно, а в особенности то, что во всем чувствуется их владелец, – ответил д’Артаньян.
В эту минуту послышался конский топот.
– Это Рауль возвращается, он нам расскажет о бедной крошке.
Действительно, молодой человек весь в пыли показался за решеткой и скоро въехал во двор; он соскочил с лошади и, передав ее конюху, поклонился графу и д’Артаньяну.
– Этот господин, – сказал Атос, положив руку на плечо д’Артаньяна, – шевалье д’Артаньян, о котором я вам часто говорил, Рауль.
– Господин д’Артаньян, – сказал юноша, кланяясь еще ниже, – граф всегда называл мне ваше имя, когда хотел привести в пример отважного и великодушного дворянина.
Этот маленький комплимент тронул сердце д’Артаньяна. Протягивая руку Раулю, он отвечал:
– Мой юный друг, все такие похвалы надо обращать к графу, потому что это он воспитал меня, и не его вина, если ученик так плохо использовал его уроки. Но вы его вознаградите лучше, в этом я уверен. Вы нравитесь мне, Рауль, и ваша любезность тронула меня.
Атосу были чрезвычайно приятны эти слова; он благодарно взглянул на д’Артаньяна, потом улыбнулся Раулю той странной улыбкой, которая заставляет детей, когда они ее замечают, гордиться собой.
«Теперь, – подумал д’Артаньян, от которого не ускользнула немая игра их лиц, – я в этом уверен».
– Надеюсь, – сказал Атос, – несчастный случай не имел последствий?
– Еще ничего не известно, сударь. Из-за опухоли доктор ничего не мог сказать определенного. Он опасается все-таки, не повреждено ли сухожилие.
– И вы не остались дольше у госпожи де Сен-Реми?
– Я боялся опоздать к ужину, сударь, и заставить вас ждать себя.
В эту минуту крестьянский парень, заменявший лакея, доложил, что ужин подан.
Атос проводил гостя в столовую. Она была обставлена очень просто, но ее окна с одной стороны выходили в сад, а с другой – в оранжерею с чудесными цветами.
Д’Артаньян взглянул на сервировку, – она была великолепна; с первого взгляда было видно, что это все – старинное фамильное серебро. На поставце стоял превосходный серебряный кувшин. Д’Артаньян подошел, чтобы посмотреть на него.
– Какая дивная работа! – сказал он.
– Да, – ответил Атос, – это образцовое произведение одного великого флорентийского мастера, Бенвенуто Челлини.
– А что за битву оно изображает?
– Битву при Мариньяно, и как раз то самое мгновение, когда один из моих предков подает свою шпагу Франциску Первому, сломавшему свою. За это мой прадед Ангерран де Ла Фер получил орден Святого Михаила. Кроме того, пятнадцать лет спустя король, не забывший, что он в течение трех часов бился шпагой своего друга Ангеррана, не сломав ее, подарил ему этот кувшин и шпагу, которую вы, вероятно, видели у меня прежде; тоже недурная чеканная работа. То было время гигантов. Мы все карлики в сравнении с теми людьми. Садитесь, д’Артаньян, давайте поужинаем. Кстати, – обратился Атос к молодому лакею, подававшему суп, – позовите Шарло.
Паренек вышел, и спустя минуту вошел тот слуга, к которому наши путешественники обратились по приезде.
– Любезный Шарло, – сказал ему Атос, – поручаю вашему особенному вниманию Планше, лакея господина д’Артаньяна, на все время, пока они здесь пробудут. Он любит хорошее вино: ключи от погребов у вас. Ему часто приходилось спать на голой земле, и, вероятно, он не откажется от мягкой постели, позаботьтесь и об этом, пожалуйста.
Шарло поклонился и вышел.
– Шарло тоже милый человек, – сказал Атос. – Вот уже восемнадцать лет, как он мне служит.
– Вы очень заботливы, – сказал д’Артаньян. – Благодарю вас за Планше, мой дорогой Атос.
При этом имени молодой человек широко раскрыл глаза и посмотрел на графа, не понимая, к нему ли обращается д’Артаньян.
– Это имя кажется вам странным, Рауль? – сказал, улыбаясь, Атос. – Так звали меня товарищи по оружию. Я носил его в те времена, когда д’Артаньян, еще два храбрых друга и я проявляли свою храбрость у стен Ла-Рошели под начальством покойного кардинала и де Бассомпьера, ныне также умершего. Д’Артаньяну нравится по-старому звать меня этим дружеским именем, и всякий раз, когда я его слышу, мое сердце трепещет от радости.
– Это имя было знаменито, – сказал д’Артаньян, – и раз удостоилось триумфа.
– Как так, сударь? – спросил Рауль с юношеским любопытством.
– Право, я ничего не знаю об этом, – сказал Атос.
– Вы забыли о бастионе Сен-Жерве, Атос, и о той салфетке, которую три пули превратили в знамя? У меня память получше, я все помню, и сейчас вы узнаете об этом, молодой человек.
И он рассказал Раулю случай на бастионе, как раньше Атос рассказывал историю своего предка.
Молодой человек слушал д’Артаньяна так, словно перед ним воочию проходили подвиги из лучших времен рыцарства, о которых повествуют Тассо и Ариосто.
– Но д’Артаньян не сказал вам, Рауль, – заметил, в свою очередь, Атос, – что он был одним из лучших бойцов того времени: ноги крепкие, как железо, кисть руки гибкая, как сталь, безошибочный глазомер и пламенный взгляд, – вот какие качества обнаруживали в нем противники! Ему было восемнадцать лет, только на три года больше, чем вам теперь, Рауль, когда я в первый раз увидал его в деле, и против людей бывалых.
– И господин д’Артаньян остался победителем? – спросил юноша.
Глаза его горели и словно молили о подробностях.
– Кажется, я одного убил, – сказал д’Артаньян, спрашивая глазами Атоса, – а другого обезоружил или ранил, не помню точно.
– Да, вы его ранили. О, вы были страшный силач!
– Ну, мне кажется, я с тех пор не так уж ослабел, – ответил д’Артаньян, усмехнувшись с гасконским самодовольством. – Недавно еще…
Взгляд Атоса заставил его умолкнуть.
– Вот вы полагаете, Рауль, что ловко владеете шпагой, – сказал Атос, – но, чтобы вам не пришлось в том жестоко разочароваться, я хотел бы показать вам, как опасен человек, который с ловкостью соединяет хладнокровие. Я не могу привести более разительного примера: попросите завтра господина д’Артаньяна, если он не очень устал, дать вам урок.
– Но, черт побери, вы, милый Атос, ведь и сами хороший учитель и лучше всех можете обучить тому, за что хвалите меня. Не далее как сегодня Планше напоминал мне о знаменитом поединке возле монастыря кармелиток с лордом Винтером и его приятелями. Ах, молодой человек, там не обошлось без участия бойца, которого я часто называл первой шпагой королевства.
– О, я испортил себе руку с этим мальчиком, – сказал Атос.
– Есть руки, которые никогда не портятся, мой дорогой Атос, но зато часто портят руки другим.
Молодой человек готов был продолжать разговор хоть всю ночь, но Атос заметил ему, что их гость, вероятно, утомлен и нуждается в отдыхе. Д’Артаньян из вежливости протестовал, однако Атос настоял, чтобы он вступил во владение своей комнатой. Рауль проводил его туда. Но так как Атос предвидел, что он постарается там задержаться, чтоб заставить д’Артаньяна рассказывать о лихих делах их молодости, то через минуту он зашел за ним сам и закончил этот славный вечер дружеским рукопожатием и пожеланием спокойной ночи мушкетеру.
Глава XVII
Дипломатия Атоса
Д’Артаньян лег в постель, желая не столько уснуть, сколько остаться в одиночестве и обдумать все слышанное и виденное за этот вечер.
Будучи добрым по природе и ощутив к Атосу с первого взгляда инстинктивную привязанность, перешедшую впоследствии в искреннюю дружбу, он теперь был в восхищении, что нашел не опустившегося пьяницу, потягивающего вино, в грязи и бедности, а человека блестящего ума и в расцвете сил. Он с готовностью признал обычное превосходство над собою Атоса и, вместо зависти и разочарования, которые почувствовал бы на его месте менее великодушный человек, ощутил только искреннюю, благородную радость, подкреплявшую самые радужные надежды на исход его предприятия.
Однако ему казалось, что Атос был не вполне прям и откровенен. Кто такой этот молодой человек? По словам Атоса, его приемыш, а между тем он так поразительно похож на своего приемного отца. Что означало возвращение к светской жизни и чрезмерная воздержанность, которую он заметил за столом? Даже незначительное, по-видимому, обстоятельство – отсутствие Гримо, с которым Атос был прежде неразлучен и о котором даже ни разу не вспомнил, несмотря на то что поводов к тому было довольно, – все это беспокоило д’Артаньяна. Очевидно, он не пользовался больше доверием своего друга; быть может, Атос был чем-нибудь связан или даже был заранее предупрежден о его посещении.
Д’Артаньяну невольно вспомнился Рошфор и слова его в соборе Богоматери. Неужели Рошфор опередил его у Атоса?
Разбираться в этом не было времени. Д’Артаньян решил завтра же приступить к выяснению. Недостаток средств, так ловко скрываемый Атосом, свидетельствовал о желании его казаться богаче и выдавал в нем остатки былого честолюбия, разбудить которое не будет стоить большого труда. Сила ума и ясность мысли Атоса делали его человеком более восприимчивым, чем другие. Он согласится на предложение министра с тем большей готовностью, что стремление к награде удвоит его природную подвижность.
Эти мысли не давали д’Артаньяну уснуть, несмотря на усталость. Он обдумывал план атаки, и хотя знал, что Атос сильный противник, тем не менее решил открыть наступательные действия на следующий же день, после завтрака.
Однако же он думал и о том, что при столь неясных обстоятельствах следует продвигаться вперед с осторожностью, изучать в течение нескольких дней знакомых Атоса, следить за его новыми привычками, хорошенько понять их и при этом постараться извлечь из простодушного юноши, с которым он будет фехтовать или охотиться, добавочные сведения, недостающие ему для того, чтобы найти связь между прежним и теперешним Атосом. Это будет нетрудно, потому что личность наставника, наверное, оставила след в сердце и уме воспитанника. Но в то же время д’Артаньян, сам будучи человеком проницательным, понимал, в каком невыгодном положении он может оказаться, если какая-нибудь неосторожность или неловкость с его стороны позволит опытному глазу Атоса заметить его уловки.
Кроме того, надо сказать, что д’Артаньян, охотно хитривший с лукавым Арамисом и тщеславным Портосом, стыдился кривить душой перед Атосом, человеком прямым и честным. Ему казалось, что если бы он перехитрил Арамиса и Портоса, это заставило бы их только с большим уважением относиться к нему, тогда как Атос, напротив того, стал бы его меньше уважать.
– Ах, зачем здесь нет Гримо, молчаливого Гримо! – говорил д’Артаньян. – Я бы многое понял из его молчания. Гримо молчал так красноречиво!
Между тем в доме понемногу все затихало. Д’Артаньян слышал хлопанье запираемых дверей и ставен. Потом замолкли собаки, отвечавшие лаем на лай деревенских собак; соловей, притаившийся в густой листве деревьев и рассыпавший среди ночи свои мелодичные трели, тоже наконец уснул. В доме слышались только однообразные звуки размеренных шагов над комнатой д’Артаньяна; должно быть, там помещалась спальня Атоса.
«Он ходит и размышляет, – подумал д’Артаньян. – Но о чем? Узнать это невозможно. Можно угадать все, что угодно, но только не это».
Наконец Атос, по-видимому, лег в постель, потому что и эти последние звуки затихли.
Тишина и усталость одолели наконец д’Артаньяна; он тоже закрыл глаза и тотчас же погрузился в сон.
Д’Артаньян не любил долго спать. Едва заря позолотила занавески, как он соскочил с кровати и открыл окна. Сквозь жалюзи он увидел, что кто-то бродит по двору, стараясь двигаться бесшумно. По своей привычке не оставлять ничего без внимания, д’Артаньян стал осторожно и внимательно всматриваться и узнал гранатовый колет и темные волосы Рауля.
Молодой человек – так как это был действительно он – отворил дверь конюшни, вывел гнедую лошадь, на которой ездил накануне, взнуздал и оседлал ее с проворством и ловкостью самого опытного конюха, затем провел лошадь по правой аллее плодового сада, отворил боковую калитку, выходившую на тропинку, вывел лошадь, запер калитку за собой, и д’Артаньян увидел, поверх стены, как он полетел стрелой, пригибаясь под низкими цветущими ветвями акаций и кленов.
Д’Артаньян еще вчера заметил, что эта тропинка вела в Блуа.
«Эге, – подумал гасконец, – этот ветреник уже пошаливает! Видно, он не разделяет ненависти Атоса к прекрасному полу. Он не мог поехать на охоту без ружья и без собак; едва ли он едет по делу, он бы тогда не скрывался. От кого он прячется?.. От меня или от отца?.. Я уверен, что граф – отец ему… Черт возьми! Уж это-то я узнаю, поговорю начистоту с самим Атосом».
Утро разгоралось. Д’Артаньян снова услышал все те звуки, которые замирали один за другим вчера вечером, – все начинало пробуждаться: ожили птицы на ветвях, собаки в конурах, овцы на пастбище; ожили, казалось, даже привязанные к берегу барки на Луаре и, отделясь от берегов, поплыли вниз по течению. Д’Артаньян, чтобы никого не будить, оставался у своего окна, но, заслышав в замке шум отворяемых дверей и ставен, он еще раз пригладил волосы, подкрутил усы, по привычке почистил рукавом своего колета поля шляпы и сошел вниз. Спустившись с последней ступеньки крыльца, он заметил Атоса, наклонившегося к земле в позе человека, который ищет затерянную в песке монету.
– С добрым утром, дорогой хозяин! – сказал д’Артаньян.
– С добрым утром, милый друг. Как провели ночь?
– Превосходно, мой друг; да и все у вас тут превосходно: и кровать, и вчерашний ужин, и весь ваш прием. Но что вы так усердно рассматриваете? Уж не сделались ли вы, чего доброго, любителем тюльпанов?
– Над этим, мой друг, не следует смеяться. В деревне вкусы очень меняются, и, сам того не замечая, начинаешь любить все то прекрасное, что природа выводит на свет из-под земли и чем так пренебрегают в городах. Я просто смотрел на ирисы: я посадил их вчера у бассейна, а сегодня утром их затоптали. Эти садовники такой неуклюжий народ. Ездили за водой и не заметили, что лошадь ступает по грядке.
Д’Артаньян улыбнулся.
– Вы так думаете? – спросил он.
И он повел друга в аллею, где отпечаталось немало следов, подобных тем, от которых пострадали ирисы.
– Вот, кажется, еще следы, посмотрите, Атос, – равнодушно сказал д’Артаньян.
– В самом деле. И еще совсем свежие!
– Совсем свежие, – подтвердил д’Артаньян.
– Кто мог выехать сегодня утром? – спросил с тревогой Атос. – Не вырвалась ли лошадь из конюшни?
– Не похоже, – сказал д’Артаньян, – шаги очень ровные и спокойные.
– Где Рауль? – воскликнул Атос. – И как могло случиться, что я его не видел!
– Ш-ш, – остановил его д’Артаньян, приложив с улыбкой палец к губам.
– Что здесь произошло? – спросил Атос.
Д’Артаньян рассказал все, что видел, пристально следя за лицом хозяина.
– А, теперь я догадываюсь, в чем дело, – ответил Атос, слегка пожав плечами. – Бедный мальчик поехал в Блуа.
– Зачем?
– Да затем, бог мой, чтобы узнать о здоровье маленькой Лавальер. Помните, той девочки, которая вывихнула себе ногу?
– Вы думаете? – недоверчиво спросил д’Артаньян.
– Не только думаю, но уверен в этом, – ответил Атос. – Разве вы не заметили, что Рауль влюблен?
– Что вы? В кого? В семилетнюю девочку?
– Милый друг, в возрасте Рауля сердце бывает так полно, что необходимо излить его на что-нибудь, будь то мечта или действительность. Ну а его любовь – то и другое вместе.
– Вы шутите! Как? Эта крошка?
– Разве вы ее не видали? Это прелестнейшее создание. Серебристо-белокурые волосы и голубые глаза, уже сейчас задорные и томные.
– А что скажете вы про эту любовь?
– Я ничего не говорю, смеюсь и подшучиваю над Раулем; но первые потребности сердца так неодолимы, порывы любовной тоски у молодых людей так сладки и так горьки в то же время, что часто носят все признаки настоящей страсти. Я помню, что сам в возрасте Рауля влюбился в греческую статую, которую добрый король Генрих Четвертый подарил моему отцу. Я думал, что сойду с ума от горя, когда узнал, что история Пигмалиона – пустой вымысел.
– Это от безделья. Вы не стараетесь ничем занять Рауля, и он сам ищет себе занятий.
– Именно. Я уж подумываю удалить его отсюда.
– И хорошо сделаете.
– Разумеется. Но это значило бы разбить его сердце, и он страдал бы, как от настоящей любви. Уже года три-четыре тому назад, когда он сам был ребенком, он начал восхищаться этой маленькой богиней и угождать ей, а теперь дойдет до обожания, если останется здесь. Дети каждый день вместе строят всякие планы и беседуют о множестве серьезных вещей, словно им по двадцать лет и они настоящие влюбленные. Родные маленькой Лавальер сначала все посмеивались, но и они, кажется, начинают хмурить брови.
– Ребячество. Но Раулю необходимо рассеяться. Отошлите его поскорей отсюда, не то, черт возьми, он у вас никогда не станет мужчиной.
– Я думаю послать его в Париж, – сказал Атос.
– А, – отозвался д’Артаньян и подумал, что настала удобная минута для нападения. – Если хотите, – сказал он, – мы можем устроить судьбу этого молодого человека.
– А, – в свою очередь, сказал Атос.
– Я даже хочу с вами посоветоваться относительно одной вещи, пришедшей мне на ум.
– Извольте.
– Как вы думаете, не пора ли нам поступить опять на службу?
– Разве вы не состоите все время на службе, д’Артаньян?
– Скажу точнее; речь идет о деятельной службе. Разве прежняя жизнь вас больше не соблазняет и, если бы вас ожидали действительные выгоды, не были бы вы рады возобновить в компании со мной и нашим другом Портосом былые похождения?
– Кажется, вы мне это предлагаете? – спросил Атос.
– Прямо и чистосердечно.
– Снова взяться за оружие?
– Да.
– За кого и против кого? – спросил вдруг Атос, устремив на гасконца свой ясный и доброжелательный взгляд.
– Ах, черт! Вы слишком торопливы.
– Прежде всего я точен. Послушайте, д’Артаньян, есть только одно лицо, или, лучше сказать, одно дело, которому человек, подобный мне, может быть полезен: дело короля.
– Вот это сказано точно, – сказал мушкетер.
– Да, но прежде условимся, – продолжал серьезно Атос. – Если стать на сторону короля, по-вашему, значит стать на сторону Мазарини, мы с вами не сойдемся.
– Я не сказал этого, – ответил, смутившись, гасконец.
– Знаете что, д’Артаньян, – сказал Атос, – не будем хитрить друг с другом. Ваши умолчания и увертки отлично объясняют мне, по чьему поручению вы сюда явились. О таком деле действительно не решаются говорить громко и охотников на него вербуют втихомолку, потупив глаза.
– Ах, милый Атос! – сказал д’Артаньян.
– Вы понимаете, – продолжал Атос, – что я говорю не про вас – вы лучший из всех храбрых и отважных людей, – я говорю об этом скаредном итальянце-интригане, об этом холопе, пытающемся надеть на голову корону, украденную из-под подушки, об этом шуте, называющем свою партию партией короля и запирающем в тюрьмы принцев крови, потому что он не смеет казнить их, как делал наш кардинал, великий кардинал. Теперь на этом месте ростовщик, который взвешивает золото и, обрезая монеты, прячет обрезки, опасаясь ежеминутно, несмотря на свое шулерство, завтра проиграть; словом, я говорю о негодяе, который, как говорят, ни в грош не ставит королеву. Что ж, тем хуже для нее! Этот негодяй через три месяца вызовет междоусобную войну только для того, чтобы сохранить свои доходы. И к такому-то человеку вы предлагаете мне поступить на службу, д’Артаньян? Благодарю!
– Помилуй бог, да вы стали еще вспыльчивей, чем прежде! – сказал д’Артаньян. – Годы разожгли вашу кровь, вместо того чтобы охладить ее. Кто говорит вам, что я служу этому господину и вас склоняю к тому же?
«Черт возьми, – подумал он, – нельзя выдавать тайну человеку, так враждебно настроенному».
– Но в таком случае, мой друг, – возразил Атос, – что же означает ваше предложение?
– Ах, боже мой, ничего не может быть проще. Вы живете в собственном имении и, по-видимому, совершенно счастливы в своей золотой умеренности. У Портоса пятьдесят, а может быть, и шестьдесят тысяч ливров дохода. У Арамиса по-прежнему полтора десятка герцогинь, которые оспаривают друг у друга прелата, как оспаривали прежде мушкетера; это вечный баловень судьбы. Но я, что я собой представляю? Двадцать лет ношу латы и рейтузы, а все сижу в том же, притом незавидном, чине, не двигаюсь ни взад, ни вперед, не живу. Одним словом, я мертв. И вот, когда мне предоставляется возможность хоть чуточку ожить, вы все поднимаете крик: «Это подлец! Шут! Обманщик! Как можно служить такому человеку?» Эх, черт возьми! Я сам думаю так же, но сыщите мне кого-нибудь получше или платите мне пенсию.
Атос задумался на три секунды и в эти три секунды понял хитрость д’Артаньяна, который, слишком зарвавшись сначала, теперь обрывал все разом, чтобы скрыть свою игру. Он ясно видел, что предложение сделано было ему серьезно и было бы изложено полностью, если бы он выказал желание выслушать его.
«Так! – подумал он. – Значит, д’Артаньян – сторонник Мазарини».
И с этой минуты Атос сделался крайне сдержан.
Д’Артаньян, со своей стороны, стал еще осторожнее.
– Но ведь у вас, наверное, есть какие-то намерения? – продолжал спрашивать Атос.
– Разумеется. Я хотел посоветоваться со всеми вами и придумать средство что-нибудь сделать, потому что каждому из нас всегда будет недоставать других.
– Это правда. Вы говорили мне о Портосе. Неужели вы склонили его искать богатства? Мне кажется, он достаточно богат.
– Да, он богат. Но человек так создан, что ему всегда не хватает еще чего-нибудь.
– Чего же не хватает Портосу?
– Баронского титула.
– Да, правда, я и забыл, – засмеялся Атос.
«Правда! – подумал д’Артаньян. – А откуда он знает? Уж не переписывается ли он с Арамисом? Ах, если бы мне только это узнать, я бы узнал и все остальное!»
Тут разговор оборвался, так как вошел Рауль. Атос хотел ласково побранить его, но юноша был так печален, что у Атоса не хватило духу, он смолчал и стал расспрашивать, в чем дело.
– Не хуже ли нашей маленькой соседке? – спросил д’Артаньян.
– Ах, сударь, – почти задыхаясь от горя, отвечал Рауль, – ушиб очень опасен, и, хотя видимых повреждений нет, доктор боится, как бы девочка не осталась хромой на всю жизнь.
– Это было бы ужасно! – сказал Атос.
У д’Артаньяна вертелась на языке шутка, но, увидев, какое участие принимает Атос в этом горе, он сдержался.
– Ах, сударь, меня совершенно приводит в отчаяние, – сказал Рауль, – то, что я сам виноват во всем этом.
– Вы? Каким образом, Рауль? – спросил Атос.
– Конечно, ведь она соскочила с бревна для того, чтобы бежать ко мне.
– Вам остается только одно средство, милый Рауль: жениться на ней и этим искупить свою вину, – сказал д’Артаньян.
– Ах, сударь, вы смеетесь над искренним горем, это очень дурно, – ответил Рауль.
И, чувствуя потребность остаться одному, чтобы выплакаться, он ушел в свою комнату, откуда вышел только к завтраку.
Дружеские отношения обоих приятелей нисколько не пострадали от утренней стычки, а потому они завтракали с большим аппетитом, изредка посматривая на Рауля, который сидел за столом с влажными от слез глазами, с тяжестью на сердце и почти не мог есть.
К концу завтрака было подано два письма, которые Атос прочел с величайшим вниманием, невольно вздрогнув при этом несколько раз. Д’Артаньян, сидевший на другом конце стола и отличавшийся прекрасным зрением, готов был поклясться, что узнал мелкий почерк Арамиса. Другое письмо было написано женским растянутым и неровным почерком.
– Пойдемте фехтовать, – сказал д’Артаньян Раулю, видя, что Атос желает остаться один, чтобы ответить на письма или обдумать их. – Пойдемте, это развлечет вас.
Молодой человек взглянул на Атоса; тот утвердительно кивнул головой.
Они прошли в нижнюю залу, в которой были развешаны рапиры, маски, перчатки, нагрудники и прочие фехтовальные принадлежности.
– Ну как? – спросил Атос, придя к ним через четверть часа.
– У него совсем ваша рука, дорогой Атос, – сказал д’Артаньян, – а если бы у него было вдобавок и ваше хладнокровие, не оставалось бы желать ничего лучшего…
Молодой человек чувствовал себя пристыженным. Если он два-три раза и задел руку или бедро д’Артаньяна, то последний раз двадцать кольнул его прямо в грудь.
Тут вошел Шарло и подал д’Артаньяну очень спешное письмо, только что присланное с нарочным.
Теперь пришла очередь Атоса украдкой поглядывать на письмо.
Д’Артаньян прочел его, по-видимому, без всякого волнения и сказал, слегка покачивая головой:
– Вот что значит служба. Ей-богу, вы сто раз правы, что не хотите больше служить! Тревиль заболел, и без меня не могут обойтись в полку. Видно, пропал мой отпуск.
– Вы возвращаетесь в Париж? – живо спросил Атос.
– Да, конечно, – ответил д’Артаньян. – А разве вы не едете туда же?
– Если я попаду в Париж, то очень рад буду с вами увидеться, – слегка покраснев, ответил Атос.
– Эй, Планше! – крикнул д’Артаньян в дверь. – Через десять минут мы уезжаем. Задай овса лошадям. – И, обернувшись к Атосу, прибавил: – Мне все кажется, будто мне чего-то не хватает, и я очень жалею, что уезжаю от вас, не повидавшись с добрым Гримо.
– Гримо? – сказал Атос. – Действительно, я тоже удивляюсь, отчего вы о нем не спрашиваете. Я уступил его одному из моих друзей.
– Который понимает его знаки? – спросил д’Артаньян.
– Надеюсь, – ответил Атос.
Друзья сердечно обнялись. Д’Артаньян пожал руку Раулю, взял обещание с Атоса, что тот зайдет к нему, если будет в Париже, или напишет, если не поедет туда, и вскочил на лошадь. Планше, исправный, как всегда, был уже в седле.
– Не хотите ли проехаться со мной? – смеясь, спросил Рауля д’Артаньян. – Я еду через Блуа.
Рауль взглянул на Атоса; тот удержал его едва заметным движением головы.
– Нет, сударь, – ответил молодой человек, – я останусь с графом.
– В таком случае прощайте, друзья мои, – сказал д’Артаньян, в последний раз пожимая им руки. – Да хранит вас бог, как говаривали мы, расставаясь в старину при покойном кардинале.
Атос махнул рукой на прощание, Рауль поклонился, и д’Артаньян с Планше уехали.
Граф следил за ними глазами, опершись на плечо юноши, который был почти одного с ним роста. Но едва д’Артаньян исчез за стеной, он сказал:
– Рауль, сегодня вечером мы едем в Париж.
– Как! – воскликнул молодой человек, бледнея.
– Вы можете съездить попрощаться с госпожой де Сен-Реми и передать ей мой прощальный привет. Я буду ждать вас обратно к семи часам.
Со смешанным выражением грусти и благодарности на лице молодой человек поклонился и пошел седлать лошадь.
А д’Артаньян, едва скрывшись из поля их зрения, вытащил из кармана письмо и перечел eгo:
«Возвращайтесь немедленно в Париж.
Дж. М.».
– Сухое письмо, – проворчал д’Артаньян, – и не будь приписки, я, может быть, не понял бы его; но, к счастью, приписка есть.
И он прочел приписку, примирившую его с сухостью письма:
«P. S. Поезжайте к королевскому казначею в Блуа, назовите ему вашу фамилию и покажите это письмо: вы получите двести пистолей».
– Решительно, такая проза мне нравится, – сказал д’Артаньян. – Кардинал пишет лучше, чем я думал. Едем, Планше, сделаем визит королевскому казначею и затем поскачем дальше.
– В Париж, сударь?
– В Париж.
И оба поехали самой крупной рысью, на какую только были способны их лошади.
Глава XVIII
Герцог де Бофор
Вот что случилось, и вот каковы были причины, потребовавшие возвращения д’Артаньяна в Париж.
Однажды вечером Мазарини, по обыкновению, пошел к королеве, когда все уже удалились от нее, и, проходя мимо караульной комнаты, из которой дверь выходила в одну из его приемных, услышал громкий разговор. Желая узнать, о чем говорят солдаты, он, по своей привычке, подкрался к двери, приоткрыл ее и просунул голову в щель.
Между караульными шел спор.
– А я вам скажу, – говорил один из них, – что если Куазель предсказал, то, значит, дело такое же верное, как если б оно уже сбылось. Я сам его не знаю, но слышал, что он не только звездочет, но и колдун.
– Черт возьми, если ты его приятель, так будь поосторожнее! Ты оказываешь ему плохую услугу.
– Почему?
– Да потому, что его могут притянуть к суду.
– Вот еще! Теперь колдунов не сжигают!
– Так-то оно так, но мне сдается, что еще очень недавно покойный кардинал приказал сжечь Урбена Грандье. Уж я-то знаю об этом: сам стоял на часах у костра и видел, как его жарили.
– Эх, милый мой! Урбен Грандье был не колдун, а ученый, – это совсем другое дело. Урбен Грандье будущего не предсказывал. Он знал прошлое, а это иной раз бывает гораздо хуже.
Мазарини одобрительно кивнул головой; однако, желая узнать, что это за предсказание, о котором шел спор, он не двинулся с места.
– Я не спорю: может быть, Куазель и колдун, – возразил другой караульный, – но я говорю тебе, что если он оглашает наперед свои предсказания, они могут и не сбыться.
– Почему?
– Очень понятно. Ведь если мы станем биться на шпагах и я тебе скажу: «Я сделаю прямой выпад», ты, понятно, парируешь его. Так и тут. Если Куазель говорит так громко и до ушей кардинала дойдет, что «к такому-то дню такой-то узник сбежит», кардинал, очевидно, примет меры, и узник не сбежит.
– Полноте, – заговорил солдат, казалось, дремавший на скамье, но, несмотря на одолевающую его дремоту, не пропустивший ни слова из всего разговора. – От судьбы не уйдешь. Если герцогу де Бофору суждено удрать, герцог де Бофор удерет, и никакие меры кардинала тут не помогут.
Мазарини вздрогнул. Он был итальянец и, значит, суеверен; он поспешно вошел к гвардейцам, которые при его появлении прервали свой разговор.
– О чем вы толкуете, господа? – спросил он ласково. – Кажется, о том, что герцог де Бофор убежал?
– О нет, монсеньор, – заговорил солдат-скептик. – Сейчас он и не помышляет об этом. Говорят только, что ему суждено сбежать.
– А кто это говорит?
– Ну-ка, расскажите еще раз вашу историю, Сен-Лоран, – обратился солдат к рассказчику.
– Монсеньор, – сказал гвардеец, – я просто с чужих слов рассказал этим господам о предсказании некоего Куазеля, который утверждает, что как ни крепко стерегут герцога де Бофора, а он убежит еще до троицына дня.
– А этот Куазель юродивый или сумасшедший? – спросил кардинал, все еще улыбаясь.
– Нисколько, – ответил твердо веривший в предсказание гвардеец. – Он предсказал много вещей, которые сбылись: например, что королева родит сына, что Колиньи будет убит на дуэли герцогом Гизом, наконец, что коадъютор будет кардиналом. И что же, королева родила не только одного сына, но через два года еще второго, а Колиньи был убит.
– Да, – ответил Мазарини, – но коадъютор еще не кардинал.
– Нет еще, монсеньор, но он им будет.
Мазарини поморщился, словно желая сказать: «Ну, шапки-то у него еще нет». Потом добавил:
– Итак, вы уверены, мой друг, что господин де Бофор убежит?
– Так уверен, монсеньор, – ответил солдат, – что если ваше преосвященство предложит мне сейчас должность господина де Шавиньи, коменданта Венсенского замка, то я ее не приму. Вот после троицы – это дело другое.
Ничто так не убеждает нас, как глубокая вера другого человека. Она влияет даже на людей неверующих; а Мазарини не только не был неверующим, но даже был, как мы сказали, суеверным. И потому он ушел весьма озабоченный.
– Скряга! – сказал гвардеец, который стоял, прислонившись к стене. – Он притворяется, будто не верит вашему колдуну, Сен-Лоран, чтобы только ничего вам не дать; он еще и к себе не доберется, как заработает на вашем предсказании.
В самом деле, вместо того чтобы пройти в покои королевы, Мазарини вернулся в кабинет и, позвав Бернуина, отдал приказ завтра с рассветом послать за надзирателем, которого он приставил к де Бофору, и разбудить себя немедленно, как только тот приедет.
Солдат, сам того не зная, разбередил самую больную рану кардинала. В продолжение пяти лет, которые Бофор просидел в тюрьме, не проходило дня, чтобы Мазарини не думал о том, что рано ли, поздно ли, а Бофор оттуда выйдет. Внука Генриха IV в заточении всю жизнь не продержишь, в особенности когда этому внуку Генриха IV едва тридцать лет от роду. Но каким бы путем он ни вышел из тюрьмы, – сколько ненависти он должен был скопить за время заключения к тому, кто был в этом повинен; к тому, кто приказал схватить его, богатого, смелого, увенчанного славой, любимого женщинами и грозного для мужчин; к тому, кто отнял у него лучшие годы жизни – ведь нельзя же назвать жизнью прозябание в тюрьме! Пока что Мазарини все усиливал надзор за Бофором. Но он походил на скупца из басни, которому не спалось возле своего сокровища. Не раз ему снилось, что у него похитили Бофора, и он вскакивал по ночам. Тогда он осведомлялся о нем и всякий раз, к своему огорчению, слышал, что узник самым благополучным образом пьет, поет, играет и среди игр, вина и песен не перестает клясться, что Мазарини дорого заплатит за все те удовольствия, которые насильно доставляют ему в Венсене.
Эта мысль тревожила министра даже во сне, так что, когда в семь часов Бернуин вошел разбудить его, первыми его словами были:
– А? Что случилось? Неужели господин де Бофор бежал из Венсена?
– Не думаю, монсеньор, – ответил Бернуин, которому никогда не изменяла его выдержка. – Во всяком случае, вы сейчас узнаете все новости, потому что надзиратель Ла Раме, за которым вы послали сегодня утром в Венсенский замок, прибыл и ожидает ваших приказаний.
– Откройте дверь и введите его сюда, – сказал Мазарини, поправляя подушки, чтобы принять Ла Раме, сидя в постели.
Офицер вошел. Это был высокий и полный мужчина, толстощекий и представительный. Он имел такой безмятежный вид, что Мазарини встревожился.
– Этот парень, по-моему, очень смахивает на дурака, – пробормотал он.
Надзиратель молча остановился у дверей.
– Подойдите, сударь! – приказал Мазарини.
Надзиратель повиновался.
– Знаете ли вы, о чем здесь болтают?
– Нет, ваше преосвященство.
– Что герцог Бофор убежит из Венсена, если еще не сделал этого.
На лице офицера выразилось величайшее изумление. Он широко раскрыл свои маленькие глазки и большой рот, словно впивая шутку, которой удостоил его кардинал. Затем, не в силах удержаться от смеха при подобном предположении, расхохотался, да так, что его толстое тело затряслось, как от сильного озноба.
Мазарини порадовался этой довольно непочтительной несдержанности, но тем не менее сохранил свой серьезный вид.
Вдоволь насмеявшись и вытерев глаза, Ла Раме решил, что пора наконец заговорить и извиниться за свою неприличную веселость.
– Убежит, монсеньор! Убежит! – сказал он. – Но разве вашему преосвященству не известно, где находится герцог де Бофор?
– Разумеется, я знаю, что он в Венсенском замке.
– Да, монсеньор, и в его комнате стены в семь футов толщиной, окна с железными решетками, и каждая перекладина в руку толщиной.
– Помните, – сказал Мазарини, – что при некотором терпении можно продолбить любую стену и перепилить решетку часовой пружиной.
– Вам, может быть, неизвестно, монсеньор, что при узнике состоят восемь караульных: четверо в его комнате и четверо в соседней, и они ни на минуту не оставляют его.
– Но ведь он выходит из своей комнаты, играет в шары и в мяч.
– Монсеньор, все эти развлечения дозволены заключенным. Впрочем, если вам угодно, его можно лишить их.
– Нет, нет, – сказал Мазарини, боясь, чтобы его узник, лишенный и этих удовольствий, не вышел из замка (если он когда-нибудь из него выйдет) еще более озлобленным против него. – Я только спрашиваю, с кем он играет.
– Он играет с караульным офицером, монсеньор, со мной или с другими заключенными.
– А не подходит ли он близко к стенам во время игры?
– Разве вашему преосвященству не известно, какие это стены? Почти шестьдесят футов высоты. Едва ли герцогу Бофору так надоела жизнь, чтобы он рискнул сломать себе шею, спрыгнув с такой стены.
– Гм! – отозвался кардинал, начиная успокаиваться. – Итак, вы полагаете, мой милый господин Ла Раме, что…
– Что пока герцог не ухитрится превратиться в птичку, я за него ручаюсь.
– Смотрите не увлекайтесь, – сказал Мазарини. – Господин де Бофор сказал конвойным, отводившим его в замок, будто он не раз думал о том, что может быть арестован, и потому держит в запасе сорок способов бежать из тюрьмы.
– Монсеньор, если бы из этих сорока способов был хоть один годный, – ответил Ла Раме, – он бы давно был на свободе.
«Гм, ты не так глуп, как я думал», – пробормотал про себя Мазарини.
– К тому же не забывайте, монсеньор, что комендант Венсенского замка – господин де Шавиньи, – продолжал Ла Раме, – а он не принадлежит к друзьям герцога де Бофора.
– Да, но господин де Шавиньи иногда отлучается.
– Когда он отлучается, остаюсь я.
– Ну а когда вы сами отлучаетесь?
– О, на этот случай у меня есть один малый, который метит сделаться королевским надсмотрщиком. Этот, ручаюсь вам, стережет на совесть. Вот три недели, как он у меня служит, и я лишь в одном могу упрекнуть его, – он слишком суров к узнику.
– Кто же этот цербер? – спросил кардинал.
– Некий господин Гримо, монсеньор.
– А что он делал до того, как поступил к вам на службу в замок?
– Он жил в провинции, набедокурил там по глупости и теперь, кажется, рад укрыться от ответственности, надев королевский мундир.
– А кто рекомендовал вам этого человека?
– Управитель герцога де Граммона.
– Так, по-вашему, на него можно положиться?
– Как на меня самого, монсеньор.
– И он не болтун?
– Господи Иисусе! Я долго думал, монсеньор, что он немой: он и говорит и отвечает только знаками. Кажется, его прежний господин приучил его к этому.
– Так скажите ему, милый господин Ла Раме, – продолжал кардинал, – что если он будет хорошим и верным сторожем, мы закроем глаза на его шалости в провинции, наденем на него мундир, который заставит всех относиться к нему с уважением, а в карманы мундира положим несколько пистолей, чтобы он выпил за здоровье короля.
Мазарини был щедр на обещания – полная противоположность славному Гримо, которого так расхвалил Ла Раме: тот говорил мало, но делал много.
Кардинал забросал Ла Раме еще кучей вопросов об узнике, о его помещении, о том, как он спит, как его кормят. На эти вопросы Ла Раме дал такие исчерпывающие ответы, что кардинал отпустил его почти совсем успокоенный.
Затем, так как было уже девять часов утра, он встал, надушился, оделся и прошел к королеве, чтобы сообщить ей о причинах, задержавших его. Королева, боявшаяся де Бофора не меньше самого кардинала и почти столь же суеверная, заставила его повторить слово в слово все уверения Ла Раме и все похвалы, которые тот расточал своему помощнику; затем, когда кардинал кончил, сказала вполголоса:
– Как жаль, что у нас нет такого Гримо для каждого принца.
– Терпение, – сказал Мазарини со своей итальянской улыбкой, – быть может, когда-нибудь мы этого и добьемся, а пока…
– А пока?..
– Я все же приму кое-какие меры предосторожности.
И он написал д’Артаньяну, чтобы тот немедленно возвратился.
