— Вставай-вставай! — услышал Карл голос Робинсона, едва он на следующее утро открыл глаза. Балконная портьера была задернута, но по пробившимся в щели ровным, сильным лучам теплого солнца чувствовалось, что близится полдень. Робинсон с озабоченным лицом метался по комнате взад-вперед, неся в руках то полотенце, то ведро с водой, то различные предметы белья и одежды, и всякий раз, пробегая мимо Карла, кивками головы призывал того вставать поскорее и, приподняв над собой очередную вещь, как бы показывал Карлу: вот, мол, последний раз за тебя отдуваюсь, но уж так и быть, поскольку ты сегодня первый день и все равно не знаешь всех тонкостей службы.

Вскоре, однако, Карл увидел и тех, кого Робинсон обслуживает. В углу, отгороженном от остальной комнаты двумя шкафами, — Карл вчера этого закутка не заметил, — происходила ответственная процедура: там мыли Брунельду. Над шкафом возвышалась ее голова, голая шея — волосы облепили ей лицо — и бычий загривок, вокруг нее то и дело мелькала рука Деламарша с брызжущей во все стороны мыльной губкой. Слышались отрывистые команды, отдаваемые Деламаршем Робинсону, который выполнял их, доставляя требуемые вещи не через проход в закуток — проход этот был сейчас заставлен ширмой, — а воровато просовывал в узкую щель между ширмой и шкафом, причем всякий раз, боязливо протягивая руку, он отворачивал лицо в противоположную сторону.

— Полотенце! Полотенце! — орал Деламарш. И не успевал Робинсон, который как раз в это время лихорадочно нашаривал что-то под столом, вздрогнуть от этого нового приказа и вынырнуть из-под стола, как уже звучал следующий: — Да где же вода, черт возьми! — И разъяренное лицо Деламарша грозно взмывало над шкафом.

Все, что, по мнению Карла, может понадобиться нормальному человеку для мытья и одевания только один раз, здесь требовалось и доставлялось многократно и в самой немыслимой последовательности. На электрической плитке постоянно подогревалось ведро с водой, и то и дело Робинсон, согнувшись и раскорячив ноги, таскал это тяжеленное ведро к банному закутку. При таком объеме работы было неудивительно, что он не всегда точно придерживается указаний, а однажды, когда в очередной раз потребовалось полотенце, просто схватил рубашку с большого спального ложа в центре комнаты и, скомкав ее узлом, перебросил за шкаф.

Но и Деламаршу приходилось не легче, и, возможно, он только потому и злился на Робинсона — в своем раздражении Карла он просто не замечал, — что сам не мог угодить Брунельде.

— Ах! — вопила она, и даже непричастный к мытью Карл вздрагивал от испуга. — Ты мне делаешь больно! Убирайся! Лучше уж самой мыться, чем так мучиться! Опять вся рука онемела — чуть не оторвал. Кто же так трет — этак и изувечить недолго. У меня, наверное, вся спина в синяках. Ты-то, конечно, мне не скажешь. Вот погоди, я попрошу Робинсона посмотреть или нашего малыша. Нет-нет, я этого не сделаю, но будь же немного поласковей. Осторожнее надо, Деламарш, осторожнее, но тебе хоть каждое утро об этом тверди — все без толку. Робинсон! — позвала она вдруг, призывно помахивая над головой кружевными трусиками. — Робинсон! Иди сюда, помоги мне, взгляни, как я страдаю! И эту пытку он еще называет мытьем, этот Деламарш. Робинсон, где же ты? Или у тебя тоже нет сердца?

Карл молча подал Робинсону знак, пальцем указав в сторону Брунельды, но тот только прикрыл глаза и умудренно покачал головой: мол, мне лучше знать.

— Ты что, спятил? — шепнул он, наклоняясь к уху Карла. — Это она только так, в шутку. Один раз я сдуру сходил, с меня хватит. Они в меня как вцепятся — и с головой в ванну, я чуть не утонул. А потом Брунельда целыми днями меня изводила, бесстыдником обзывала, да еще и приставала: «Что-то давненько ты со мной не мылся», или: «Когда же ты снова придешь посмотреть, как я моюсь?» И только после того, как я несколько раз на коленях просил у нее прощения, перестала. Нет, этого я никогда не забуду.

Пока он все это рассказывал, Брунельда то и дело его звала:

— Робинсон! Робинсон! Да где же этот негодник Робинсон!

И хотя никто на помощь к ней не шел и даже на зов не откликался — Робинсон уселся рядом с Карлом, и они оба молча поглядывали на шкафы, над которыми попеременно высовывались головы Брунельды и Деламарша, — несмотря на это, громкие сетования Брунельды на неуклюжесть Деламарша не прекращались.

— Ну же, Деламарш, — негодовала она. — Теперь я совсем ничего не чувствую! Разве так трут! Где у тебя губка? Так пошевеливайся! Если б я могла нагнуться, если б я сама двигалась! Уж я бы тебе показала, как надо мыть. Где мои девичьи годы, где поместье моих родителей, когда я каждое утро купалась в Колорадо, а уж как плавала — никто из подружек не мог за мной угнаться. А теперь! Когда же ты научишься меня мыть, Деламарш! Ты только губкой туда-сюда водишь и вроде стараешься, а я ничего не чувствую. Если я просила не тереть меня до крови, это еще не значит, что я намерена торчать тут на сквозняке и простудиться. Прямо хоть прыгай из ванны и беги в чем мать родила.

Но до исполнения этой угрозы — хотя Брунельда так и так не в состоянии была ее исполнить — дело не дошло: по-видимому, Деламарш, не на шутку перепуганный упоминанием о простуде, силой запихнул ее в ванну, о чем свидетельствовал мощный бухающий всплеск.

— Это ты умеешь, Деламарш, — послышалось немного погодя, но уже тише. — Подлизываться, только подлизываться, вместо того чтобы хоть что-то сделать как надо.

Потом наступила тишина.

— Теперь они целуются, — сообщил Робинсон, многозначительно вскинув брови.

— Так, какая дальше работа? — спросил Карл. Раз уж он решил здесь остаться, надо немедля приступать к своей новой службе. И, махнув рукой на Робинсона, который, ничего ему не ответив, продолжал сидеть на тахте, Карл принялся разбирать огромное, плотно утрамбованное за ночь телами спящих ложе, намереваясь каждую вещь, извлеченную из этой груды, сложить аккуратно и как следует, что не делалось, по-видимому, уже давным-давно.

— Взгляни-ка, Деламарш, — услышал он вдруг голос Брунельды, — по-моему, они разбрасывают нашу постель. Нет, обо всем надо помнить, ни минуты покоя в доме! Надо тебе быть с ними построже, иначе они совсем отобьются от рук.

— Это, конечно, малыш выслуживается, черт бы его побрал! — воскликнул Деламарш, собираясь, очевидно, выскочить из закутка, — Карл от испуга все выронил из рук, — но, к счастью, его удержала Брунельда.

— Не уходи, Деламарш, — произнесла она томным голосом, — не уходи. Ах, какая вода горячая, я так устала. Останься со мной, Деламарш, прошу тебя.

Почему-то только сейчас Карл заметил поднимающийся над шкафами легкий, клубистый парок.

Робинсон, приложив руку к щеке, смотрел на Карла так, будто тот и вправду совершил нечто ужасное.

— Все оставить как есть! — гремел грозный голос Деламарша. — Вы что, забыли, что Брунельда после ванны еще час отдыхает? Ублюдки несчастные! Ну, подождите, я еще до вас доберусь. Робинсон, ты опять там заснул? Учти, ты, ты один мне за все ответишь! Присматривай за мальчишкой, пусть не вздумает наводить здесь свои порядки! Как что надо, их не дождешься, а как делать нечего — у них, видите ли, зуд работать! Убирайтесь куда-нибудь и замрите, пока вас не позовут.

Но в тот же миг все было забыто, ибо Брунельда еле слышно, словно совсем обессилев в горячей воде, прошептала:

— Духи! Принесите мне духи!

— Духи! — вскричал Деламарш. — Пошевеливайтесь!

Хорошо, но только где они? Карл посмотрел на Робинсона, тот — на Карла. Придется ему все брать в свои руки, подумал Карл, — Робинсон понятия не имел, где духи, а потому поспешно улегся на пол и принялся обеими руками шарить под тахтой, но извлек оттуда лишь клубок пыли да спутанных женских волос. Карл первым делом поспешил к умывальному столику, что стоял в прихожей у двери, но там, в ящике, обнаружил только несколько старых английских романов, какие-то журналы и ноты, причем все это в таком беспорядке, что, выдвинув ящик, тщетно было бы пытаться задвинуть его обратно.

— Духи! — тем временем причитала Брунельда. — Сколько же можно! Дождусь я сегодня своих духов или нет?!

Ее нетерпение подгоняло Карла, мешая как следует сосредоточиться: пришлось ограничивать поиски поверхностным и торопливым осмотром. В шкафчике над умывальником флакона не было, на шкафчике вообще стояли только старые пузырьки с лекарствами и какими-то мазями, все остальное, очевидно, уже было отнесено Брунельде в закуток. Может, флакон в ящике обеденного стола? Но, направляясь к столу, Карл — ни о чем, кроме духов, он уже думать не мог — со всего маху налетел на Робинсона, который прекратил наконец поиски под тахтой и, вдруг сообразив, где еще можно поискать, духи, в порыве внезапного озарения мчался наперерез Карлу. Послышался глухой удар двух лбов, Карл, оглушенный, молча остановился, а Робинсон, хоть и взвыл, но побежал дальше, продолжая истошно подвывать, чтобы смягчить боль и всех оповестить о своих страданиях.

— Им велено искать духи, а они дерутся! — возмущенно воскликнула Брунельда. — Эти негодяи меня доконают, учти, Деламарш, и я умру у тебя на руках. Духи мне! — крикнула она, с шумом вскидываясь в ванне. — Я требую! Не вылезу из ванны, пока мне не принесут духи, хоть до вечера буду сидеть! — И даже кулаком по воде пристукнула — во все стороны с шумом полетели брызги.

Но и в ящике обеденного стола духов не было, хоть здесь и вправду хранились сплошь туалетные принадлежности Брунельды: старые пудреницы, горшочки с румянами, щетки для волос, накладные локоны и еще ворох всякой иной, замызганной и перепутанной, всячины, — но духов там не было. И Робинсон, все еще подвывая, копошившийся в углу над кучей — не меньше сотни — шкатулок и коробочек, каждую из которых он поочередно открывал, вороша и вываливая половину содержимого — по большей части шитье и старые письма — прямо на пол, где они так и валялись, Робинсон тоже не мог найти духов, о чем время от времени нервно сигнализировал Карлу покачиванием головы и пожатием плеч.

Тут из закутка в одном исподнем выскочил Деламарш — Брунельда тем временем зашлась безутешным, судорожным плачем. Карл и Робинсон, прекратив поиски, уставились на Деламарша, который, мокрый до нитки, с волос и по лицу тоже текло, заорал:

— А теперь извольте начать искать! Ты — здесь! — приказал он Карлу. — А ты — там! — это Робинсону.

Карл-то и вправду искал, успевая заодно проверить и те места, что поручены Робинсону, но проку от этого было ничуть не больше, чем от суеты Робинсона, который не столько искал, сколько испуганно косился на Деламарша — тот в ярости топтался по комнате, как зверь в клетке, и, уж конечно, с величайшей радостью предпочел бы просто их обоих избить.

— Деламарш! — крикнула Брунельда. — Иди сюда, вытри меня по крайней мере. Эти балбесы все равно духи не отыщут, только всю квартиру перевернут. Пусть прекратят искать. Но сейчас же! Пусть все немедленно бросят! И ничего больше не трогают! Им лишь бы превратить дом в свинарник. Сверни им шею, Деламарш, если они сейчас же не перестанут! Как, они все еще безобразничают? Я же слышу, шкатулка упала. Пусть не поднимают, все оставят как есть, и вон из комнаты! Запри за ними дверь и иди ко мне. Я и так слишком долго лежу в воде, ноги совсем застыли!

— Сейчас, Брунельда, сейчас, — отвечал Деламарш, подталкивая Карла и Робинсона к двери. Но прежде чем выпроводить, он велел им принести завтрак и, если найдут, одолжить у кого-нибудь для Брунельды хорошие духи.

— Ну у вас и грязь, ну и беспорядок, — сказал Карл, едва они очутились в коридоре. — Сразу после завтрака начнем уборку.

— Будь у меня здоровье получше, — заныл Робинсон. — А это обхождение!

Конечно, Робинсону было обидно, что Брунельда не делает между ним, который прислуживает ей уже много месяцев, и Карлом, заступившим только вчера, ни малейшего различия. Но лучшего он и не заслуживал, поэтому Карл сказал:

— Тебе надо чуть-чуть собраться. — Но, чтобы уж не совсем оставлять его в отчаянии, добавил: — Это же работа только на один раз. Я устрою тебе за шкафом спальное место, и после того, как мы для начала все хоть немного приберем, будешь лежать там целыми днями, ни о чем не беспокоиться и скоро поправишься.

— Вот, теперь ты и сам видишь, как мне худо, — всхлипнул Робинсон, отворачивая от Карла лицо, чтобы побыть наедине с собой и своим страданием. — Как же, дадут они мне спокойно полежать, жди…

— Если хочешь, я сам поговорю об этом с Деламаршем и Брунельдой.

— Да разве Брунельде есть до кого-нибудь дело?! — горестно воскликнул Робинсон и с досадой, — совершенно неожиданной для Карла, — ткнул кулаком в дверь, к которой они как раз подошли.

Они очутились в кухне, где от плиты, очевидно, нуждавшейся в руке печника, едкими облачками поднимался к потолку даже не сизый, а черный сажистый дым. Перед печной дверцей на коленях стояла старуха, которую Карл вчера мельком видел в коридоре, и голыми руками подкладывала в огонь большие куски угля, стараясь равномерно распределить пламя по всей топке. При этом она кряхтела и постанывала, как это свойственно людям ее возраста в столь неудобном положении.

— Ну конечно, еще и эти на мою голову заявились, — произнесла она, завидев Робинсона, и тяжело поднялась с колен, опершись на ящик с углем, после чего закрыла дверцу, прихватив ее ручку передником. — Пришли, да? В четыре часа дня (Карл с изумлением глянул на часы) завтрак им подавай! Паразиты! — Потом добавила: — Садитесь и ждите, когда у меня руки до вас дойдут.

Робинсон потянул Карла на скамеечку у двери и прошептал:

— Надо ее слушаться. А что делать — мы от нее зависим. Она сдает нам комнату и, конечно, в любой день может отказать. А менять квартиру никак нельзя — куда мы столько вещей денем, а главное, Брунельду невозможно перевезти.

— А здесь, в коридоре, другую комнату снять нельзя? — спросил Карл.

— Нас же не возьмет никто, — вздохнул Робинсон. — Во всем доме никто нас не возьмет.

Так они и сидели на скамеечке и терпеливо ждали. Старуха хлопотала по хозяйству, мечась между двумя столами, плитой и стиральным корытом. Из ее крикливых причитаний мало-помалу выяснилось, что дочь ее занемогла и вся работа — а у нее тридцать человек жильцов, каждого накорми, за каждым убери — свалилась на нее одну. А тут еще печка дымит и еда никак не поспеет — в двух огромных кастрюлях у нее варилась густая похлебка, и сколько старуха ее ни мешала, сколько ни поднимала над кастрюлей половник, сколько ни сливала его содержимое с большой высоты, похлебка ни в какую не хотела поспевать, наверно, все из-за плохой тяги, и тогда она, садясь перед плитой чуть ли не на пол, яростно шуровала раскаленные угли кочергой. Дым, наполнявший кухню, вызывал у нее приступы кашля, иногда столь сильные, что старуха, схватившись за стул, долго за него держалась, не в силах продыхнуть от кашля. Она уже не в первый раз обронила, что завтрака они сегодня, наверно, вообще не получат, нет у нее на это ни времени, ни охоты. Но поскольку у Карла и Робинсона, с одной стороны, был строжайший приказ принести завтрак, с другой же стороны — ни малейшей возможности это сделать, они на замечания старухи не отвечали и продолжали молча сидеть, как будто их это не касается.

Между тем вокруг на стульях и скамейках, на столах и под столами и даже просто в углу на полу — всюду стояла оставшаяся после завтрака грязная посуда жильцов. Были тут кофейнички и молочники с остатками кофе и молока, на иных тарелках налипло недоеденное масло, из перевернувшейся жестяной банки горкой просыпалось печенье. При желании вовсе нетрудно собрать из всего этого приличный завтрак, к которому даже Брунельда не придерется, если не узнает о его происхождении. Едва Карл так подумал, едва взгляд на часы показал ему, что они ждут уже полчаса и что Брунельда, наверно, уже в ярости и опять натравливает Деламарша на нерадивых слуг, как старуха, зайдясь в новом приступе и выпученными глазами глядя прямо на Карла, сквозь кашель прокричала:

— Можете ждать сколько угодно, завтрака вы не получите! Вместо завтрака часа через два будет ужин.

— Давай, Робинсон, — сказал Карл, — мы сами соберем себе завтрак.

— Что? — вскричала старуха, грозно набычив голову.

— Прошу вас, будьте же благоразумны, — попытался урезонить ее Карл, — почему вы не хотите дать нам завтрак? Мы уже полчаса ждем, это достаточно долго. Мы вам за все платим, притом платим наверняка лучше, чем все остальные. Конечно, для вас это хлопотно, что мы так поздно завтракаем, но мы ваши квартиранты и у нас такая привычка — завтракать поздно, значит, пора бы и вам немного к этому приспособиться. Сегодня из-за болезни дочери вам это, конечно, особенно сложно, но и мы зато, со своей стороны, готовы сами собрать себе поесть из этих вот остатков, раз уж иначе нельзя и свежий завтрак вы нам дать не можете.

Но к дружественным переговорам с кем-либо старуха была явно не расположена, а для этих жильцов ей, должно быть, даже объедки чужих завтраков казались слишком шикарной трапезой, но, с другой стороны, их назойливые слуги ей тоже поднадоели, посему она схватила поднос и ткнула его в живот Робинсону, который не сразу понял, — а поняв, страдальчески скривился, — что ему надо держать поднос, куда старуха, так и быть, сложит для них еду. И она действительно на скорую руку побросала на поднос много всего, но в целом это выглядело скорее как гора грязной посуды, нежели как приготовленный для постояльцев завтрак. Еще по дороге, когда старуха выталкивала их из кухни, а они, пригнувшись, точно опасаясь оскорбления или удара, торопились к выходу, Карл перехватил поднос у Робинсона из рук, ибо не слишком на его руки полагался.

В коридоре, подальше от старухиной двери, Карл, не выпуская поднос из рук, уселся на пол: первым делом надо почистить сам поднос и рассортировать еду — слить в один кувшинчик молоко, соскрести с нескольких тарелок остатки масла, потом устранить все следы предыдущего использования — значит, обтереть ножи и ложечки, надкусанные ломтики хлеба подровнять ножом и вообще придать всему более или менее приличный вид. Робинсон считал всю эту возню совершенно напрасной, уверяя, что им здесь случалось видеть завтраки и похуже, но Карл на эти уверения не поддался и был только рад, что Робинсон не встревает в его работу своими грязными пальцами. Чтобы как-то его успокоить, Карл сразу же милостиво разрешил ему — но, как он подчеркнул, в первый и последний раз — съесть несколько печений и допить толстый слой гущи, оставшейся в кувшинчике из-под шоколада.

Когда они подошли к дверям квартиры и Робинсон без церемоний ухватился за дверную ручку, Карл его остановил: он не знал, можно ли им войти.

— Ну конечно, — удивился Робинсон, — сейчас он ее причесывает, только и всего.

И действительно, посреди комнаты, по-прежнему зашторенной и непроветренной, в кресле, широко расставив ноги, сидела Брунельда, а Деламарш, стоя у нее за спиной и низко над ней склонившись, расчесывал ее короткие, густые и, судя по всему, очень жесткие, спутанные волосы. На Брунельде снова было очень свободное платье, на сей раз блекло-розовое, но, видимо, покороче вчерашнего — во всяком случае, ее ноги в белых, грубой вязки шерстяных чулках оно открывало почти до колен. Утомленная бесконечным ритуалом причесывания, Брунельда в нетерпении водила кончиком толстого красного языка по губам, а иногда с истерическим криком: «Ну же, Деламарш!» — и вовсе вырывалась от Деламарша, который, приподняв гребень, спокойно ждал, пока она снова не откинет голову на спинку кресла.

— Долго же вы ходили, — встретила их Брунельда, а затем, обращаясь уже к Карлу отдельно, добавила: — Надо быть порасторопнее, если хочешь, чтобы тебя хвалили. И не вздумай брать пример с этого лодыря и обжоры Робинсона. Сами-то, наверно, уже успели где-то позавтракать, так учтите, впредь я этого не потерплю.

Это была вопиющая несправедливость, в опровержение которой Робинсон энергично затряс головой и даже зашевелил губами, правда, беззвучно. Карл, однако, уже смекнул, что убедить хозяев можно лишь безупречностью своей работы. Поэтому он выдвинул из угла низкий японский столик, накрыл его скатертью и быстро расставил принесенную еду. Знающий о происхождении завтрака был бы, несомненно, удовлетворен таким поразительным результатом, но в целом, как отметил про себя Карл, до совершенства было еще далеко.

К счастью, Брунельда была голодна. Наблюдая за приготовлениями Карла, она благосклонно кивала ему, но и мешала изрядно, поскольку ее неопрятная жирная рука, давя и размазывая все на своем пути, то и дело торопилась схватить какой-нибудь лакомый кусочек.

— Он хорошо все сделал, — сказала она, громко чавкая и увлекая Деламарша — который, видимо, на потом, так и оставил гребень в ее волосах — в соседнее с собой кресло.

И Деламарш при виде еды тоже подобрел, они оба сильно проголодались, — их руки так и замелькали над столом. Карл понял: чтобы им угодить, надо просто приносить как можно больше и, вспомнив, сколько еще на кухне на полу осталось съестного, сказал:

— На первый раз я не знал как и что, но завтра обязательно сделаю лучше.

Однако, еще не докончив фразу, он вспомнил, кому все это говорит, — слишком он был захвачен своим новым делом.

Брунельда удовлетворенно кивнула Деламаршу и в награду протянула Карлу пригоршню печенья.