Улица, на которой внезапно остановилась машина, залегла где-то в глухом предместье: вокруг было тихо, на тротуаре, сидя на корточках, беззаботно играли дети, и только старьевщик с узлом тряпья через плечо монотонно что-то выкрикивал, хищно поглядывая на окна верхних этажей, — Карл устало вылез из машины и, едва ступив на асфальт, залитый нестерпимо ярким и знойным утренним солнцем, сразу почувствовал себя неуютно.

— Ты точно здесь живешь? — крикнул он Робинсону в машину. Робинсон, который всю дорогу спал как убитый, буркнул в ответ что-то невнятно утвердительное и, похоже, надеялся, что Карл понесет его на руках. — Тогда мне здесь больше делать нечего. Будь здоров! — бросил Карл и легко шагнул вперед: улица шла под гору.

— Карл, ты куда? — испуганно вскричал Робинсон, мгновенно вскакивая с сиденья, уже вполне способный, как оказалось, держаться на ногах, пусть и не очень твердо.

— Мне надо идти, — просто ответил Карл, окончательно успокоенный признаками столь явного и скорого выздоровления.

— Прямо так, без пиджака? — ехидно поинтересовался Робинсон.

— Ничего, китель я себе еще заработаю, — заверил его Карл, с достоинством кивнув и даже рукой махнув на прощанье, и, наверно, он бы и в самом деле ушел, если бы не водитель, который вдруг его окликнул:

— Минуточку терпения, молодой человек!

Выяснилось — вот ведь незадача, — что таксист требует дополнительной оплаты, ведь с ним рассчитались только за проезд, но не за простой, а он долго ждал у гостиницы.

— Ну да! — выкрикнул из машины Робинсон, подтверждая правоту этих притязаний. — Мы же вон сколько тебя ждали! Так что ты уж ему что-нибудь дай.

— Вот именно, — прибавил таксист со значением.

— Да я бы с удовольствием, если б было что, — растерянно бормотал Карл, шаря по карманам, хотя и знал, что искать там нечего.

— А мне больше не с кого получить, — заявил шофер, расправляя плечи и приосаниваясь. — С того, увечного, какой спрос.

От стены соседнего дома отделился молодой парень с дыркой вместо носа и, подойдя поближе, теперь с интересом прислушивался к разговору. Откуда-то из-за угла возник патрульный полицейский и, завидев посреди улицы человека в жилетке, остановился, исподлобья присматриваясь к происходящему. Робинсон, тоже заметив полицейского, повел себя совсем уж глупо, выкрикнув из машины: «Ничего страшного! Ничего страшного!» — словно полицейского можно отогнать как назойливую муху. Дети, сперва глазевшие на полицейского, только теперь, когда тот остановился, углядели Карла и шофера и гурьбой бросились к ним. В подъезде напротив, как изваяние, застыла старуха, не спуская с них тяжелого, неподвижного взгляда.

— Росман! — послышалось вдруг откуда-то с высоты. Это был голос Деламарша, доносившийся с балкона последнего этажа. Сам Деламарш был отсюда едва различим, на фоне белесого голубого неба смутно угадывалась лишь чья-то мужская фигура, по-видимому, в домашнем халате, — свесившись с балкона, мужчина рассматривал их в театральный бинокль. Рядом с ним веселым, свежим пятном алел раскрытый солнечный зонт, под которым, судя по всему, расположилась женщина.

— Привет! — крикнул Деламарш еще громче, чтобы Карл его услыхал. — А Робинсон тут?

— Тут! — отозвался Карл, и еще одно, куда более громкое и радостное «Тут!» Робинсона эхом вторило ему из машины.

— Привет! — снова крикнул Деламарш. — Сейчас спущусь.

Робинсон снова привстал с сиденья.

— Вот это человек! — провозгласил он, обращая свой похвальный отзыв о Деламарше и к Карлу, и к таксисту, и к полицейскому, вообще ко всякому, кто пожелал бы его услышать.

Наверху, на балконе, куда как бы по инерции все еще были обращены взоры собравшихся, хотя Деламарша там уже не было, действительно оказалась женщина: очень полная, в красном платье, она теперь встала под зонтом во весь свой внушительный рост, взяла с перил бинокль и направила на людей внизу, — только тогда те мало-помалу начали отводить глаза. Карл, дожидаясь Деламарша, смотрел в арку ворот и еще дальше, во двор, где, очевидно, шла разгрузка товара: почти непрерывной цепочкой двор пересекали люди, и каждый нес на плече небольшой, но, судя по всему, очень тяжелый ящик. Таксист отошел к машине и, чтобы не терять время попусту, принялся протирать тряпкой фары. Робинсон недоверчиво ощупывал свои конечности, как бы изумляясь отсутствию сильных болей даже при столь придирчивом обследовании, а потом, согнувшись в три погибели, начал осторожно разматывать одну из толстенных повязок на ноге. Полицейский, перехватив дубинку за оба конца, терпеливо ждал в позе человека, для которого ждать — не важно, подкарауливая ли преступника или просто следя за порядком, — самая привычная обязанность. Парень с провалившимся носом уселся на каменную тумбу у ворот, вытянув перед собой ноги. Дети исподволь, робкими шажками, приближались к Карлу, — видимо, он, хоть и не обращал на них никакого внимания, благодаря жилетке казался им здесь самым главным.

По тому, сколько времени прошло до появления Деламарша, нетрудно было судить, какой это высоченный домина. И это при том, что Деламарш не подошел, а почти подбежал к ним в наспех, кое-как запахнутом халате.

— Вот и вы! — выкрикнул он на ходу то ли радостно, то ли сердито. Он шел решительно, и полы халата при каждом шаге слегка распахивались, открывая миру пестрое нижнее белье. Карл не вполне понимал, с какой это стати здесь, прямо в городе, в этом убогом квартале да еще посреди улицы Деламарш расхаживает в халате, будто у себя дома или на даче. Как и Робинсон, Деламарш тоже изменился. Его смугловатое, до синевы выбритое, подозрительно гладкое лицо с заплывшими мешками щек источало самодовольство и надменность. Неприятно поражал его взгляд — колкий, холодный, с почти неизменным теперь прищуром. Фиолетовый халат был хоть и старый, весь в сальных пятнах, к тому же явно ему велик, но из-под этой омерзительной хламиды горделиво топорщился темный шейный платок тяжелого шелка.

— Ну? — спросил он, обращаясь ко всем сразу.

Полицейский подошел чуть ближе и облокотился на капот машины. Карл дал краткое разъяснение:

— Робинсон немного прихворнул, но, если постарается, вполне сможет сам подняться по лестнице, а шофер вот требует доплаты, хотя за проезд я с ним рассчитался. А теперь я пойду, всего хорошего.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезал Деламарш.

— А я что ему говорю? — поддакнул из машины Робинсон.

— Нет, пойду, — твердо сказал Карл, порываясь уйти. Но Деламарш уже подскочил к нему сзади и силой тащил обратно.

— А я говорю, ты останешься! — крикнул Деламарш.

— Да пустите же меня! — возмутился Карл, готовый, если потребуется, кулаками добыть себе свободу, сколь ни малы были его надежды на успех в поединке с таким громилой, как Деламарш. Но ведь рядом полицейский, да и таксист тут, а вдалеке по вообще-то тихой улице группами идут рабочие, — разве все эти люди дадут Карла в обиду? Это где-нибудь в комнате, один на один, он бы не стал с Деламаршем связываться — но здесь? Деламарш тем временем спокойно расплатился с шофером, который, беспрерывно кланяясь, засунул в бумажник незаслуженно щедрое вознаграждение и в знак особой благодарности подошел теперь к Робинсону, вероятно, обсуждая с ним, как поудобнее извлечь того из машины. На Карла никто не глядел; наверно, Деламаршу легче смириться с его молчаливым уходом, что ж, если можно избежать ссоры, тем лучше — и Карл ступил с тротуара на мостовую, намереваясь как можно скорей и незаметней уйти. Дети гурьбой кинулись к Деламаршу докладывать о бегстве Карла, но его вмешательства даже не потребовалось, ибо полицейский, ткнув в его сторону дубинкой, произнес: «Стой!»

— Как тебя зовут? — спросил он, зажав дубинку под мышкой и неспешно извлекая из сумки какую-то книгу. Карл впервые глянул на него внимательно — это был сильный мужчина, но уже почти совсем седой.

— Карл Росман, — ответил он.

— Росман, — повторил полицейский, повторил, несомненно, лишь по привычке, просто потому, что он вообще человек спокойный и обстоятельный, но Карлу, который, по сути, впервые столкнулся с американскими властями, уже в самом этом повторе почудилась зловещая подозрительность. Видно, дела его и впрямь плохи, вон даже Робинсон, еще недавно всецело озабоченный только своей персоной, теперь из машины подает Деламаршу отчаянные знаки, призывая того все же помочь Карлу. Но Деламарш только головой тряхнул, мол, отстань, и по-прежнему пребывал в бездействии, засунув руки в необъятные карманы своего халата. Парень, рассевшийся на тумбе, уже объяснял женщине, только что вышедшей из ворот, что тут происходит, — по порядку и с самого начала. Дети полукругом расположились у Карла за спиной и молча, во все глаза смотрели на полицейского.

— Предъяви-ка документы, — сказал полицейский. Видимо, сказал просто так, для проформы, много ли может быть документов у человека без пиджака. Поэтому Карл промолчал, приготовившись подробно ответить на следующий вопрос и тем самым по возможности сгладить неприглядный факт отсутствия у него документов. Но следующий вопрос был:

— Выходит, у тебя нет документов?

Карлу ничего не оставалось, как ответить:

— С собой нет.

— Плохо дело, — произнес полицейский, задумчиво глянув по сторонам и постукивая двумя пальцами по переплету книги. — Ты хоть работаешь где-нибудь? — спросил он наконец.

— Я был лифтером, — ответил Карл.

— Был, а сейчас, значит, уже не лифтер. На что же ты сейчас-то живешь?

— Сейчас я собирался искать новое место.

— Так тебя только что уволили?

— Да, час назад.

— Прямо так, сразу?

— Да, — сказал Карл и, как бы извиняясь, сделал неопределенный жест рукой. Не мог же он рассказать здесь все как было, да если бы и мог, все равно безнадежная это затея — пытаться рассказом о прошлой несправедливости отвести от себя угрозу несправедливости новой. Уж если он не сумел отстоять свою правоту перед лицом доброй кухарки и проницательного распорядителя, то здесь, на улице, от случайных людей ждать сочувствия и подавно не приходится.

— Так прямо без пиджака и уволили? — допытывался полицейский.

— Ну да, — ответил Карл. Выходит, в Америке у представителей власти тоже заведено спрашивать о том, что и так очевидно. (Ох, как злился отец, выправляя ему заграничный паспорт, на бесконечные и бессмысленные расспросы чиновников!) Больше всего Карлу сейчас хотелось просто убежать и куда-нибудь спрятаться — лишь бы не слышать никаких вопросов. Тем более что полицейский как раз задал вопрос, которого Карл пуще всего боялся, в тревожном ожидании которого он и на предыдущие вопросы отвечал не так свободно и складно, как, вероятно, мог бы ответить.

— В каком же отеле ты служил?

Карл потупил голову и промолчал, отвечать на этот вопрос он не станет ни за что на свете. Не хватало еще, чтобы его под конвоем полицейского доставили в отель «Оксиденталь», где начнется новое дознание, на которое вызовут его друзей и его недругов, после чего главная кухарка окончательно изменит свое, и так уже изрядно пошатнувшееся, доброе мнение о Карле, поскольку она-то надеется, что он в пансионе Бреннера, а его, как воришку, в сопровождении полицейского, в одной жилетке, без ее визитной карточки, притащат обратно, и, завидев это, распорядитель, вероятно, ограничится только укоризненно-понимающим кивком, зато уж главный швейцар наверняка изречет что-нибудь о Божьей длани, которая, дескать, наконец-то словила шельму.

— Он служил в отеле «Оксиденталь», — сообщил Деламарш, подойдя к полицейскому.

— Нет! — выкрикнул Карл и даже ногой топнул. — Неправда!

Деламарш только глянул на него и издевательски скривил губы с таким видом, будто он еще много о чем мог бы порассказать, но покамест повременит. Среди детей внезапный гнев Карла вызвал тихий переполох, и теперь все они переметнулись к Деламаршу, чтобы наблюдать за Карлом с безопасного расстояния. Робинсон, весь высунувшись из машины и вытянув шею, замер в полной неподвижности, — лишь редкое подрагивание век оживляло его застывшее лицо. Парень у ворот от восторга даже хлопнул в ладоши, но женщина рядом тут же ткнула его локтем в бок, чтобы он успокоился. У грузчиков как раз начался перерыв на завтрак, они гурьбой высыпали на улицу с большими кружками черного кофе в руках, обмакивая в кофе рогалики. Некоторые усаживались поблизости, на бордюр тротуара, а кофе все прихлебывали с невероятным шумом.

— Так вы его знаете? — обратился полицейский к Деламаршу.

— Лучше, чем хотелось бы, — усмехнулся тот. — В свое время я сделал ему немало добра, только отблагодарил он меня не лучшим образом, о чем, полагаю, вы и сами догадываетесь даже после столь краткого предварительного допроса.

— Да, — согласился полицейский. — Мальчишка, похоже, одичал.

— Так оно и есть, — подтвердил Деламарш, — но это бы еще полбеды.

— Вот как? — оживился полицейский.

— О да! — заливался Деламарш, не вынимая рук из карманов, отчего полы его халата распахивались все энергичней и шире. — Он тонкая бестия! Я и мой друг, — вон он, в машине, — встретились с ним случайно, помогли в беде, он ведь тогда ничего не смыслил в здешней жизни, только что из Европы приехал, где, видно, в нем тоже не больно-то нуждались, — так мы потащили его с собой, делили с ним кров и пищу, все ему растолковывали, хотели место ему приискать и вообще надеялись, несмотря на все его дурные задатки, сделать из него человека, — как вдруг однажды ночью он исчезает. Сбежал — и все, да еще при таких сопутствующих обстоятельствах, что об этом я лучше умолчу. Так было дело или не так? — воскликнул он под конец и даже дернул Карла за рукав.

— Назад, ребятня! — прикрикнул на детей полицейский: те подошли так близко, что на одного малыша Деламарш чуть не свалился. Тем временем грузчики, прежде явно недооценив занимательность происходящего, мало-помалу начали прислушиваться к допросу и тесным полукольцом сбились за спиной у Карла, так что теперь он назад и шагу не мог ступить, да к тому же в ушах у него стоял беспрерывный гомон их голосов на совершенно непонятном наречии — смеси английских и еще каких-то, скорее всего славянских, слов, — на котором они то ли переговаривались, то ли вяло переругивались между собой.

— Благодарю за ценные сведения, — сказал полицейский, отдав Деламаршу честь. — Придется мне его забрать и доставить в отель «Оксиденталь».

Но тут Деламарш неожиданно сменил тон:

— Я бы просил вас пока что оставить мальчишку у меня, мне с ним надо кое-что уладить. Разумеется, я обязуюсь потом лично препроводить его в отель.

— Нет, так не пойдет, не могу, — возразил полицейский.

— Вот моя визитка, — важно произнес Деламарш и протянул полицейскому визитную карточку.

Тот взглянул на карточку с уважением, как бы признавая ее значимость, но потом, вежливо улыбнувшись, твердо сказал:

— Нет, это исключено.

Карл, сколь ни остерегался он Деламарша прежде, сейчас лишь в нем одном видел свое спасение. Хоть и подозрительно было, с какой это стати тот захотел вдруг отбить его у полицейского, но Деламарша в любом случае легче уговорить не доставлять его, Карла, обратно в отель. Впрочем, даже если Деламарш хоть силой его притащит, все равно это куда лучше, чем появиться в отеле в сопровождении полицейского. Но пока что, разумеется, нельзя и виду подавать, что он хочет к Деламаршу, иначе все пропало. Он с тревогой посматривал на руку полицейского, готовую, казалось, в любую секунду его сцапать.

— Надо хотя бы выяснить, за что его уволили, — произнес наконец полицейский, как бы оправдываясь перед Деламаршем, который, угрюмо пряча глаза, нервно мял визитку в своих толстых пальцах.

— Да вовсе он не уволен, — ко всеобщему изумлению, вскричал вдруг Робинсон, чуть не вываливаясь из машины и хватаясь за шофера. — Наоборот, у него там очень хорошее место. А в спальном зале он вообще за старшего и имеет право пускать кого захочет. Просто работы у него полно, и, когда к нему приходишь, надо долго его ждать. То он, понимаешь, у распорядителя, то у главной кухарки, он там у всех в большом доверии. Так что совсем он даже не уволен. Просто не знаю, зачем он так сказал. Да и когда могли его уволить? Я был в отеле, сильно поранился, ему поручили отвезти меня домой, ну, а поскольку он был без пиджака, он без пиджака и поехал. Не ждать же мне, пока он пиджак наденет!

— Вот видите! — разводя руками, произнес Деламарш укоризненным тоном, словно упрекая полицейского в плохом знании людей и, казалось, двумя этими словами внося абсолютную ясность в путаные рассуждения Робинсона.

— Так это что, тоже правда? — спросил полицейский упавшим голосом. — А если правда, с какой стати мальчишка врет, что его уволили?

— Ну же, объясни! — потребовал Деламарш.

Карл смотрел на полицейского, которому надлежало блюсти порядок среди этих чужих людей, пекущихся каждый только о себе и своем интересе, и какая-то частица его непомерной, всеобъемлющей заботы передалась и ему, Карлу. Лгать он не хотел и только крепче сцепил за спиной руки.

В воротах показался бригадир и хлопнул в ладоши, призывая грузчиков снова приниматься за работу. Разом умолкнув, они вразвалку, тяжелым шагом потянулись во двор, на ходу выплескивая из кружек кофейную гущу.

— Этак мы никогда не разберемся, — сказал полицейский и уже потянулся схватить Карла за плечо.

Карл — еще непроизвольно — отпрянул, но, ощутив за спиной пустоту освобожденного грузчиками пространства, круто повернулся и в несколько прыжков бросился бежать. Взвизгнули дети и, указывая на Карла ручонками, побежали было следом, но быстро отстали.

— Держи его! — крикнул полицейский и, время от времени оглашая этим криком длинную, почти безлюдную улицу, припустился за Карлом упругой и бесшумной побежкой, в которой угадывались и сила, и годами отработанный навык. Еще счастье для Карла, что погоня происходила в рабочем квартале. Рабочие не слишком-то ладят с властями. Карл мчался прямо посреди мостовой, тут было меньше препятствий, и краем глаза видел, как останавливаются по сторонам рабочие и спокойно на него смотрят, игнорируя призывы полицейского, — тот благоразумно бежал по гладкому тротуару, все чаще выкрикивая грозное «Держи его!» и указывая на Карла дубинкой. Впрочем, надежды на спасение было мало, Карл утратил ее почти совсем, когда завидел впереди поперечные улочки, на одной из которых наверняка дежурит еще один патруль, и одновременно услышал за спиной резкие, прямо-таки оглушительные трели полицейского свистка. Преимущество Карла, правда, состояло в том, что одет он легко, — он несся, вернее, почти летел вниз по все более крутому уличному спуску, но бежал как-то вприпрыжку, то ли спросонок, то ли от усталости все чаще делая совершенно бессмысленные и замедлявшие бег скачки. Кроме того, полицейский-то бежал не раздумывая, он постоянно видел свою цель, тогда как для Карла сам бег был, пожалуй, вторым делом, — надо было соображать, прикидывать возможности и решения выбирать на ходу. Пока что его довольно-таки отчаянный замысел состоял в том, чтобы избегать боковых переулков — неизвестно, что его там ждет, можно с ходу напороться прямо на полицейскую будку; лучше уж, доколе возможно, держаться этой прямой, легко обозримой улицы, в самом конце которой, где-то далеко внизу, смутно угадывались контуры начинающегося моста, тонувшие в дымке реки и в знойном летнем мареве. Приняв это решение, он уже собрался припустить что есть духу и как можно скорей проскочить первый перекресток, как вдруг впереди завидел полицейского, — притаившись на теневой стороне возле темной стены дома, тот уже изготовился выскочить из засады и броситься на Карла. Оставался один путь в переулок, а когда из этого переулка кто-то к тому же тихо окликнул его по имени, — Карл сперва даже решил, что ему почудилось, в ушах-то у него давно гудело, — он, ни секунды уже не раздумывая, резко, чтобы хоть на миг сбить полицейских с толку, метнулся вбок и, чудом удержавшись на ногах, нырнул в переулок.

Едва он — в два прыжка — туда влетел (о том, что кто-то его позвал, он, конечно, мгновенно забыл, тем более что теперь мощно, со свежими силами засвистел и второй полицейский, отчего случайные прохожие вдалеке, казалось, поспешно ускорили шаги), как вдруг из маленькой двери какого-то дома высунулась рука, сгребла Карла в охапку и со словами «Только тихо!» втолкнула в темный подъезд. Это был Деламарш — взмыленный, весь мокрый от пота, с налипшими на лоб и затылок волосами. Халат он держал под мышкой, сам был в одних кальсонах и в рубашке. Дверь, которая, как оказалось, вела даже не в подъезд, а в какой-то черный ход, он тут же захлопнул и запер.

— Сейчас, — выдохнул он, откидывая голову к стене и переводя дух. Карл, почти повиснув у него на руках, в полубеспамятстве уткнулся лицом ему в грудь. — Во бегут, голубчики! — сказал Деламарш, пальцем указывая на дверь и внимательно прислушиваясь. Полицейские действительно пробежали мимо — их тяжелый топот отозвался в тишине переулка грозным звяканьем стали о брусчатку. — Э-э, да ты совсем выдохся, — заметил Деламарш, глянув на Карла, который все еще жадно хватал ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова.

Он бережно усадил Карла на пол, сам опустился рядом на колени и даже стал гладить Карла по лбу, озабоченно заглядывая ему в глаза.

— Теперь вроде уже ничего, — произнес наконец Карл, тяжело поднимаясь на ноги.

— Тогда пошли, — сказал Деламарш. Он уже снова был в халате и слегка подталкивал Карла в спину — от слабости тот не мог даже голову поднять. Время от времени Деламарш его встряхивал, стараясь взбодрить. — С чего тебе уставать? — рассуждал он на ходу. — Гони по прямой, как конь по степи, не то что я — шмыгай по этим чертовым подворотням. Но ничего, я тоже бегун что надо! — В приливе гордости он с силой хлопнул Карла по спине. — Иногда полезно побегать наперегонки с легавыми.

— Да я еще раньше усталый был, до того, как побежал, — сказал Карл.

— Не умеешь бегать — нечего и оправдываться, — отрезал Деламарш. — Если бы не я, тебя давно бы сцапали.

— Наверно, — согласился Карл. — Я вам очень обязан.

— Да уж не сомневаюсь, — обронил Деламарш.

Шли они какими-то задами по узкому длинному проходу, вымощенному гладким темным камнем. По сторонам, то слева, то справа, открывался то проем черной лестницы, то щель между домами. Взрослых почти не видно, одни дети, играющие на голых лестничных ступеньках. В одном месте, прижавшись к перилам, горько плакала маленькая девчушка, — все ее личико влажно поблескивало от слез. Едва завидев Деламарша, она ойкнула и, в ужасе раскрыв ротик и беспрерывно оглядываясь, опрометью кинулась наверх и лишь там, на площадке, слегка успокоилась, убедившись, что никто за ней не гонится и, похоже, не намерен гнаться.

— Я ее сшиб только что, — сказал Деламарш с усмешкой и погрозил девчушке кулаком, на что та с испуганным воплем кинулась бежать еще выше.

И дворы, которыми они шли, тоже были почти безлюдны. Лишь тут и там попадался навстречу то рабочий, толкавший перед собой двухколесную тачку, то женщина у колонки набирала воды в ведро, почтальон мерным шагом пересекал двор, старик с седыми усами, скрестив ноги, отдыхал на лавочке возле застекленной двери, попыхивая трубкой, перед каким-то складом разгружали ящики, лошади, наслаждаясь передышкой, лениво поводили головами, а приказчик в рабочем халате с накладной в руках наблюдал за ходом работ; в какой-то конторе было распахнуто окно, там за пультом сидел чиновник и, отвернувшись от своей писанины, в задумчивости смотрел во двор, взгляд его безразлично скользнул по проходившим мимо Карлу и Деламаршу.

— Место тут спокойное, тише не придумаешь, — сказал Деламарш. — Вечером, правда, иногда бывает шумно, зато днем — мертвая тишина.

Карл кивнул, ему-то казалось, что здесь слишком тихо.

— Я бы просто не мог жить где-то в другом месте, — продолжал Деламарш, — ведь Брунельда не выносит ни малейшего шума. Ты не знаешь Брунельду? Сейчас увидишь. Так что рекомендую тебе вести себя как можно тише.

Когда они подошли к подъезду дома, где жил Деламарш, автомобиля там уже не было, а парень с провалившимся носом, не выказав при виде Карла ни малейшего удивления, доложил, что отнес Робинсона наверх. Деламарш на это только кивнул, словно парень его слуга, выполнивший свою повседневную обязанность, и потащил Карла, который было заколебался, оглядываясь на залитую солнцем улицу, за собой по лестнице.

— Сейчас придем, — повторял Деламарш несколько раз, пока они взбирались наверх, но предсказание это все никак не сбывалось, ибо за каждым поворотом или даже незначительным изгибом лестницы открывался очередной, новый ряд ступенек. Однажды Карл даже остановился — не столько от усталости, сколько от беззащитного изумления перед этой нескончаемой лестницей.

— Да, живем мы высоко, — пояснил Деламарш, когда они двинулись дальше. — Но в этом есть и свои выгоды. Из дому выходишь редко, дома целый день в халате, нет, у нас очень уютно. И гости на такую верхотуру уж точно не доберутся.

«Какие уж тут гости!» — подумал Карл.

Наконец показалась площадка, на которой перед закрытой дверью сидел Робинсон, — они пришли; причем выяснилось, что это еще вовсе не последний этаж — лестница ползла дальше вверх и терялась в полумраке, где ничто не предвещало скорого ее окончания.

— Я так и думал, — тихо, словно все еще превозмогая боли, сказал Робинсон. — Я знал: Деламарш его приведет! Росман, что бы ты делал без Деламарша?!

Робинсон, в одном исподнем, без особого успеха пытался закутаться в небольшое одеяльце, на котором его вынесли из отеля «Оксиденталь», — было совершенно непонятно, почему он не заходит в квартиру, предпочитая оставаться здесь и смешить своим видом жильцов дома, которые, надо полагать, все же изредка ходят по этой лестнице.

— Спит? — спросил Деламарш.

— По-моему, нет, — ответил Робинсон, — но я решил лучше дождаться тебя.

— Сперва надо взглянуть, спит она или нет, — пробормотал Деламарш, наклоняясь к замочной скважине. Прильнув к ней, он долго что-то высматривал, вертя головой то так, то этак, потом наконец распрямился и произнес: — Не видно толком, штора опущена. Она на кушетке сидит, но может, и спит.

— Она что, больна? — посочувствовал Карл, желая помочь, поскольку Деламарш явно пребывал в растерянности.

Но тот в ответ только резко переспросил:

— Больна?

— Он же ее не знает, — вступился Робинсон, как бы извиняясь за Карла.

Одна из дверей в глубине коридора распахнулась, оттуда вышли две женщины и, вытирая руки о передники, с любопытством уставились на Деламарша и Робинсона, видимо, явно над ними потешаясь. Из другой двери выпорхнула совсем юная девушка с ослепительными белокурыми волосами и кокетливо пристроилась к соседкам, взяв их под руки.

— Вот гнусные бабы, — тихо проговорил Деламарш, понижая голос, впрочем, только из-за Брунельды. — Я все-таки донесу на них в полицию и избавлюсь от них на долгие годы. Не смотри туда! — зашипел он на Карла, который, со своей стороны, не находил ничего дурного в том, что он смотрит на женщин, раз уж все равно приходится торчать у дверей, дожидаясь, пока Брунельда проснется. В знак несогласия он упрямо мотнул головой и, дабы еще яснее показать, что вовсе не обязан подчиняться окрикам Деламарша, направился было к женщинам, но тут Робинсон со словами «Росман, ты куда?!» вцепился ему в рукав, а Деламарш, и так уже разозленный на Карла, заслышав громкий смех девушки, пришел в такую ярость, что, размахивая на ходу руками, решительным шагом устремился к женщинам, — тех вмиг как ветром сдуло: каждая шмыгнула в свою дверь.

— Только и знай шугать их из коридора, — пробормотал Деламарш, медленно возвращаясь назад, и тут же, вспомнив о непокорстве Карла, добавил: — А от тебя я жду совсем другого поведения, не то тебе не поздоровится.

В это время усталый женский голос протянул из-за двери с мягкой интонацией:

— Деламарш?

— Да! — ответил тот, преданно глядя на дверь. — Можно войти?

— О да! — отозвался голос, и Деламарш, предварительно смерив своих спутников долгим взглядом, осторожно отворил дверь.

Они очутились в полной темноте. Опущенная до самого пола штора над балконной дверью почти не пропускала свет, а другого окна не было, к тому же комната была сплошь забита мебелью и висевшей повсюду одеждой, что только усугубляло густой мрак. Спертый воздух отдавал сильным запахом пыли, скопившейся по углам, до которых, видимо, годами не добиралась, да и не могла добраться человеческая рука. Первое, что заметил Карл при входе, были три шкафа, плотным рядком составленные в прихожей.

На кушетке возлежала женщина, та самая, что недавно смотрела на них с балкона. Подол красного платья, перекрутившегося внизу, свисал до полу, открывая почти до колен ноги в толстых белых шерстяных чулках, но без туфель.

— Какая жара, Деламарш, — жалобно произнесла женщина, отворачивая лицо от стены и небрежно протягивая руку, которую Деламарш торопливо подхватил и поцеловал. Из-за его спины Карл успел разглядеть только двойной подбородок, тяжело перекатившийся при повороте головы.

— Может, поднять штору? — заботливо спросил Деламарш.

— Только не это! — простонала женщина, не открывая глаз и как бы не в силах превозмочь свое отчаяние. — Будет еще хуже.

Карл подошел к изножью кушетки, чтобы получше ее разглядеть, про себя удивляясь ее жалобам: никакой такой чрезмерной жары он не ощущал.

— Подожди, сейчас тебе станет немного легче, — боязливо приговаривал Деламарш, одну за другой расстегивая пуговицы на вороте ее платья, и распахнул ворот почти до груди, пока в вырезе не показалось нежное желтоватое кружево рубашки.

— А это еще кто? — спросила вдруг женщина, указывая на Карла пальцем. — И почему он на меня так уставился?

— Скоро и от тебя будет прок, — шепнул Деламарш Карлу, оттесняя того в сторону. — Это просто мальчишка, — успокоил он женщину, — я его привел, он будет тебе прислуживать.

— Но мне не нужен никто! — вскричала она в ответ. — С какой стати ты приводишь мне в дом посторонних?

— Но ты же сама все время говорила, что тебе нужна прислуга, — лепетал Деламарш, опускаясь возле нее на колени, ибо на кушетке при всей солидной ее ширине для него совершенно не было места.

— Ах, Деламарш, — сказала женщина, — ты не понимал меня и никогда не поймешь.

— Тогда я действительно тебя не понимаю, — огорчился Деламарш, нежно беря ее лицо в ладони. — Но ничего страшного, ты только скажи, и он тотчас же уйдет.

— Раз уж он здесь, пусть остается, — капризно распорядилась Брунельда, и Карл, от усталости уже мало что соображавший, приходя в смутный ужас при мысли о нескончаемой лестнице, по которой, видимо, прямо сейчас надо будет плестись обратно, ощутил такой острый прилив благодарности за эти, возможно, вовсе не столь уж радушные слова, что, перешагнув через мирно спящего на своем одеяле Робинсона и не обращая внимания на грозную жестикуляцию Деламарша, сказал:

— Большое вам спасибо за то, что разрешаете мне хоть ненадолго остаться. Я, наверное, уже сутки не спал, довольно много работал, к тому же пережил немало волнений. Устал ужасно. Даже не знаю толком, где я сейчас. Мне бы поспать несколько часов — а потом можете без всяких церемоний меня прогнать.

— Можешь насовсем оставаться, — сказала женщина и с иронией в голосе добавила: — Места, как видишь, у нас сколько угодно.

— Значит, тебе придется уйти, — изрек Деламарш, — ты нам не понадобишься.

— Нет, пусть остается, — возразила женщина уже вполне серьезно.

— Что ж, тогда ложись где-нибудь, — распорядился Деламарш, как бы нехотя подчиняясь ее воле.

— Он может лечь на занавески, только ботинки пусть снимет, а то еще порвет.

Деламарш показал Карлу, куда ему следует лечь. В прихожей между дверью и шкафами обнаружился закуток, где, сваленные в кучу, лежали оконные занавески. Сложив их как следует — тяжелые вниз, те, что полегче, наверх — и вынув заодно всевозможные карнизы с деревянными кольцами, можно было соорудить вполне приличное спальное ложе, а так это была просто бесформенная и вдобавок неустойчивая груда тряпья, на которую Карл тем не менее тотчас же улегся, — слишком он устал, чтобы затевать долгие приготовления ко сну, да и неловко было беспокоить хозяев всей этой возней.

Он уже почти провалился в сон, как вдруг услышал громкий вскрик и, привстав на локтях, увидел Брунельду: сидя на кушетке, она с жаром раскинула руки и исступленно обнимала Деламарша, ерзавшего перед ней на коленях. Неприятно пораженный этим зрелищем, Карл поспешил лечь и поглубже зарыться в занавески, намереваясь снова уснуть. Если так дальше пойдет, он, видимо, и двух дней здесь не выдержит, но тем важнее было сейчас как следует выспаться, чтобы уж потом, на ясную голову, принять быстрое и верное решение.

Но Брунельда уже успела заметить широко раскрытые, неподвижные от усталости глаза Карла, столь напугавшие ее еще в первый раз, и подняла крик.

— Деламарш, — кричала она, — я умираю от жары, я вся горю, мне надо раздеться, я хочу в ванну, выставь их немедленно из комнаты — куда хочешь, в коридор, на балкон, но чтобы я их тут не видела! В собственном доме — и никакого житья! Ах, Деламарш, если бы мы с тобой были одни! Господи, они все еще тут? Этот наглец Робинсон, да как он смеет валяться в одних кальсонах при даме! А этот мальчишка сперва таращится на меня, как дикарь, а теперь прикидывается, будто уснул! Да выгонишь ты их или нет, наконец, они же не дают мне жить, они меня душат, учти: если я сейчас умру — это из-за них!

— Их сей же миг не будет, раздевайся, — засуетился Деламарш и, подбежав к Робинсону и поставив ногу ему на грудь, начал его расталкивать. Одновременно он крикнул Карлу: — Росман, вставай! Оба на балкон — живо! И горе вам, если сунетесь в комнату прежде, чем вас позовут! Поднимайся, Робинсон, поднимайся, — он тряс Робинсона все сильней, — а ты, Росман, не жди, пока я за тебя примусь! — прикрикнул он снова, дважды хлопнув в ладоши.

— Да сколько же можно! — вопила Брунельда, сидя на кушетке и широко расставив ноги, дабы дать простор своему необъятному телу; с превеликим трудом, пыхтя, с передышками, она сумела наконец наклониться и приспустить до колен чулки, — снять их совсем было явно выше ее сил, это, видимо, предстояло сделать Деламаршу, помощи которого она теперь с нетерпением ждала.

Превозмогая сон, Карл кое-как сполз со своей груды тряпья и, пошатываясь от усталости, направился к балконной двери — занавеска, которую он зацепил ногой, волочилась за ним по полу, но ему было все равно. Он был настолько не в себе, что, проходя мимо Брунельды, даже пожелал ей спокойной ночи и, миновав Деламарша, который слегка придерживал портьеру, вышел на балкон. Вслед за ним почти сразу же приплелся Робинсон, видимо, ничуть не менее сонный.

— Сколько же можно издеваться над человеком! — бормотал он. — Без Брунельды я на балкон не пойду.

Несмотря на столь решительное несогласие, на балкон он вышел без малейшего сопротивления и, поскольку Карл уже устроился в кресле, без слов улегся прямо на каменный пол.

Когда Карл проснулся, был уже вечер, на небе высыпали звезды и за высокими домами по ту сторону улицы занималось лунное сияние. Лишь с удивлением оглядевшись в незнакомой местности и мало-помалу приходя в себя от освежающей вечерней прохлады, Карл вспомнил наконец, где находится. Как же он был неосторожен, как глупо пренебрег всеми советами главной кухарки, предостережениями Терезы да и собственными опасениями, — и вот, пожалуйста, сидит как ни в чем не бывало на балконе у Деламарша, даже проспал здесь целый день, как будто совсем рядом, за портьерой, вовсе не Деламарш, злейший его недруг. На полу вяло зашевелился ленивый Робинсон и потянул Карла за ногу — видимо, он и будил Карла таким же образом, потому что сейчас он сказал:

— Ну, Росман, и силен же ты дрыхнуть! Вот она — беззаботная юность. Сколько ты еще собираешься спать? Я бы и не стал тебя будить, спи себе, но, во-первых, мне тут на полу скучно, а потом — я проголодался. Будь добр, привстань-ка на минутку, у меня там под креслом кое-что припасено, вот, теперь я доберусь. И тебе тоже достанется.

Карл, встав со своего места, не без удивления наблюдал, как Робинсон, перевалившись на живот и вытянув руки, пошарил где-то под креслом и извлек оттуда небольшой посеребренный поднос, на каких складывают обычно визитные карточки. На подносе, однако, оказался кусок темной копченой колбасы, несколько очень тонких сигарет, вскрытая, но отнюдь не пустая банка сардин, аппетитно плавающих в масле, а также множество карамелек, по большей части раздавленных и потому слипшихся в комок. Вслед за подносом из-под кресла был выужен порядочный ломоть хлеба и флакончик — вроде бы от духов, но явно с какой-то иной жидкостью, ибо Робинсон показал его Карлу с особым удовлетворением и даже прищелкнул языком.

— Видишь, Росман, — разглагольствовал Робинсон, отправляя в рот сардинку за сардинкой и время от времени обтирая замасленные руки о шерстяной платок, вероятно, позабытый Брунельдой на балконе, — видишь, Росман, как надо охранять пропитание, ежели не хочешь подохнуть с голоду. Меня же тут совсем замордовали. А коли с тобой все время обходятся как с собакой, то в конце концов начинаешь думать, что ты собака и есть. Хорошо, что ты здесь, Росман, по крайней мере есть хоть с кем поговорить. Они-то ведь со мной не больно разговаривают. Сволочная жизнь. А все из-за Брунельды. Баба она, что и говорить, роскошная. Слышь, ты, — и он поманил Карла к себе, чтобы шепнуть ему на ухо, — я ее однажды без ничего видел, ну-у, что ты! — И, придя в полный восторг от одного этого воспоминания, принялся тискать Карла за ляжки, пока тот с криком: «Робинсон, ты что, спятил!» — не перехватил его руки и не отпихнул.

— Ты, Росман, еще ребенок, — продолжал Робинсон, вытащив из-под рубашки финку, которая болталась у него на шейном шнурке, стянул с лезвия кожаный чехол и принялся нарезать твердую колбасу. — Тебя еще учить и учить. Но ничего, у нас ты в надежных руках. Да ты садись. Поесть не хочешь? Ну ладно, может, еще захочешь, на меня глядя. Выпить тоже не хочешь? Ты, я смотрю, ничего не хочешь. И к тому же не больно-то разговорчив. Но мне-то все равно, с кем быть на балконе, лишь бы был кто-нибудь. Очень уж часто я тут один торчу. Брунельда обожает меня на балкон выставлять. У нее же вечно прихоти — то холодно ей, то жарко, то она спать хочет, то причесываться, то расстегни ей корсет, то опять застегни, а я, значит, чуть что — марш на балкон. Иногда, может, оно и впрямь нужно, но обычно это просто блажь — лежит, как вот давеча, на кушетке и не шелохнется. Раньше я, бывало, занавеску отодвину чуток и смотрю на них, но с тех пор как Деламарш однажды — сам-то он не хотел, я точно знаю, это Брунельда ему велела — несколько раз стеганул меня плеткой по лицу — вон, видишь рубцы? — я уже боюсь заглядывать. Так вот и лежу на балконе, и никакой тебе радости, кроме жратвы. А позавчера вечером лежу вот тут один, я еще был в своем лучшем костюме, в том самом, который теперь в твоем отеле остался, — вот сволочи, это ж надо, с живого человека хорошую одежду стянуть! — лежу, значит, один, смотрю сквозь перила на улицу, и так мне вдруг тошно стало, хоть вой, ну, я и завыл. А тут как раз — случайно, я сперва даже не заметил — Брунельда ко мне на балкон выходит, в красном платье, оно ей особенно к лицу, посмотрела на меня, посмотрела, а потом говорит: «Робинсон, ты почему плачешь?» И — веришь ли — юбку подняла и давай мне подолом глаза вытирать. И еще неизвестно, как бы оно дальше обернулось, если бы Деламарш ее не позвал — пришлось ей сразу вернуться в комнату. Ну, я, конечно, подумал, что теперь-то уж мой черед, и спрашиваю через занавеску — можно, мол, мне в комнату. И знаешь, что она мне ответила? «Нет! — говорит. — С чего ты взял?!» Вот что она мне ответила.

— Почему же ты тут остаешься, если с тобой так обращаются? — спросил Карл.

— Извини, Росман, но это дурацкий вопрос, — ответил Робинсон. — С тобой, может, еще похуже моего будут обращаться, а ты все равно тоже останешься. И, кстати, обращаются со мной вовсе не так уж плохо.

— Нет уж, — не согласился Карл, — я-то точно уйду, причем еще сегодня. Я с вами не останусь.

— Интересно, как это ты еще сегодня исхитришься уйти! — полюбопытствовал Робинсон, вырезая мякиш из хлеба и сосредоточенно обмакивая его в коробку из-под сардин. — Как это ты уйдешь, если тебе даже в комнату зайти нельзя?

— А почему нельзя зайти в комнату?

— Пока не позвонят, в комнату заходить нельзя, — просто сказал Робинсон, раскрывая рот как можно шире и запихивая туда пропитавшийся маслом хлеб, — другую руку он заботливо подставил горсткой и ловил в нее капающее с хлеба масло, чтобы потом снова обмакнуть в него остатки хлеба. — Сейчас все строже стало, — продолжал он. — Раньше хоть занавеска была потоньше, не то чтобы прозрачная, но вечером хоть тени было видно. Но Брунельде это не нравилось, и тогда я сшил из ее старой бархатной накидки другую штору и повесил на место прежней. Теперь даже теней не видно, вообще ничего. К тому же раньше я хоть мог в любое время спрашивать, можно мне войти в комнату или нет, и мне, смотря по обстоятельствам, говорили либо «да», либо «нет», но, видно, я слишком часто этим правом пользовался, и Брунельду это стало раздражать, — ты не смотри, что она на вид толстая, на самом-то деле здоровье у нее слабое, мигрень то и дело, да и ноги почти все время болят, подагра у нее, — и тогда решили, что мне больше спрашивать нельзя, а надо дожидаться звонка, — дернут за сонетку, значит, мне можно войти. А звонок очень громкий, даже если я сплю, он меня будит, — раньше я кошку здесь, на балконе, держал, чтоб веселее было, так она от этого трезвона сразу удрала и с тех пор не вернулась. Так вот, сегодня еще не звонили, — кстати, когда позвонят, я не просто могу, я обязан зайти в комнату; но когда так долго не звонят, значит, могут и еще столько же не позвонить, а то и дольше.

— Да, но то, что обязательно для тебя, вовсе не обязательно для меня, — возразил Карл. — И вообще это обязательно лишь для того, кто сам на такое согласился.

— То есть как, — вскричал Робинсон, — для тебя это не обязательно? Очень даже обязательно, это уж само собой. Сиди спокойно и жди, покуда не позвонят. А там посмотрим, как это тебе удастся уйти.

— А сам-то ты почему не уходишь? Только потому, что Деламарш твой друг или, лучше сказать, был твоим другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было уехать в Баттерфорд, как вы собирались? Или в Калифорнию, где у тебя друзья?

— Да, — вздохнул Робинсон, — наперед ничего не загадаешь. — И прежде чем продолжить, со словами «Будь здоров, Росман!» сделал затяжной глоток из своего флакончика. — Нам тогда, после того как ты нас так подло бросил, совсем туго пришлось. Работы поначалу никакой, Деламарш, впрочем, и не особенно искал, уж он-то нашел бы, но он только и знал, что меня на поиски посылать, а мне вечно не везет. Сам же просто так где-то болтался, только однажды, ближе к вечеру, дамский кошелек принес, очень красивый, в жемчугах, он его после Брунельде подарил, но внутри считай что пустой. А потом он сказал: будем, мол, по квартирам ходить, просить милостыню, дело нехитрое, да и перепадет, глядишь, кое-что, — ну, мы и пошли, а я, чтобы все это покрасивее обставить, даже пел под дверьми. И, представляешь — я же говорю: Деламаршу всегда везет, — уже возле второй квартиры — шикарная такая господская квартира на первом этаже, но с высокой лестницей, — только мы собрались кухарке и слуге что-то там спеть, глядим, снизу по лестнице идет дама, хозяйка квартиры, — это и была Брунельда. Не знаю, может, она зашнуровалась слишком туго или еще что, только по лестнице она шла еле-еле. Но красивая, Росман, до невозможности! Платье белое-пребелое, и красный солнечный зонтик. Прямо как конфета, так и съел бы, а начинку высосал! Боже ты мой, Росман, какая это была красавица! Какая женщина! Нет, ты мне только скажи: откуда такие женщины берутся? Кухарка и слуга, конечно, кинулись к ней и чуть ли не на руках внесли ее по лестнице. А мы встали у двери, по бокам, как часовые, и отдали ей честь, принято тут так. Она на секунду остановилась, видно, не отдышалась еще, и тут, не знаю, как это вышло, наверно, у меня с голодухи совсем помутилось в голове, а она вблизи оказалась еще красивей, такая большая, пышная, но при этом — наверно, на ней был ее особенный корсет, я потом покажу тебе в шкафу — вся такая плотная, что я чуть-чуть потрогал ее сзади, но слегка, понимаешь, едва прикоснулся. Разумеется, это наглость: какой-то нищий трогает богатую даму. Хотя я ее, можно считать, и не трогал, но все равно получается, что потрогал. Так что еще неизвестно, чем бы это для меня обернулось, если бы Деламарш тут же не закатил мне оплеуху, да притом такую, что я обеими руками схватился за щеку.

— Ишь вы что вытворяли, — сказал Карл; всецело захваченный этой историей, он даже сел на пол. — Так это, значит, была Брунельда?

— Ну да, — ответил Робинсон, — это была Брунельда.

— Постой, а ты, по-моему, говорил, что она певица, — допытывался Карл.

— Она и есть певица, и притом великая певица, — подтвердил Робинсон, перекатывая на языке огромный ком карамели и время от времени, поскольку он плохо умещался во рту, подпихивая его пальцем. — Но мы-то, конечно, тогда ничего этого не знали, видим, просто богатая дама, шикарная и все такое. Она, конечно, сделала вид, будто ничего не случилось, а может, и вправду ничего не почувствовала, я ведь действительно едва до нее дотронулся, самым кончиком пальца. Но на Деламарша она покосилась, а он — он на такие дела мастак — в ответ поглядел ей прямо в глаза. А она ему на это и говорит: «Ну-ка, зайди на минутку», — и зонтиком на дверь показывает, мол, проходи в квартиру. Так они оба туда и ушли, а прислуга тут же за ними дверь закрыла. Обо мне они забыли, ну, думаю, вряд ли это надолго, и сажусь на лестнице Деламарша дожидаться. Но вместо Деламарша выходит слуга и выносит мне целую кастрюльку супа. Я еще подумал: «Молодец, Деламарш, настоящий друг!» Начинаю есть, а слуга рядом стоит, и, пока я ем, он мне давай про хозяйку рассказывать, — вот тут-то я и смекнул, как нам повезло, что нас пригласили к Брунельде. Женщина она одинокая, разведенная, у нее большое состояние, и она совершенно ни от кого не зависит. Бывший муж, фабрикант какао, все еще ее любит, но она о нем даже слышать не хочет. Он часто приходит к дверям квартиры, одет с иголочки, как на свадьбу, — это все чистая правда, я сам с ним знаком, — но слуга, несмотря на щедрые чаевые, даже не отваживается о нем доложить, потому что он уже пробовал докладывать, а Брунельда в ответ всякий раз запускала в него первым, что под руку придется. Однажды даже своей большой фарфоровой грелкой, полной, и выбила ему передний зуб. Вот такие дела, Росман!

— А ты-то откуда знаешь ее мужа? — спросил Карл.

— Так он и сюда иногда взбирается, — ответил Робинсон.

— Сюда?! — От изумления Карл даже прихлопнул ладонью по полу.

— Удивляйся сколько угодно, — продолжал Робинсон, — я сам тоже удивлялся, когда слуга мне все это рассказывал. Сам подумай: когда Брунельды не было дома, этот человек упрашивал слугу пустить его в ее комнату и всякий раз брал на память какую-нибудь безделушку, а Брунельде оставлял дорогой и изысканный подарок, строго-настрого запретив слуге говорить, от кого. Но однажды, когда он принес — так слуга сказал, и я ему верю — какую-то просто бесценную вещицу из фарфора, Брунельда о чем-то то ли вспомнила, то ли догадалась — и сразу хрясь ее об пол, и ногами топтать, и плеваться, а потом и еще кое-что на нее сделала, так что слугу едва не вырвало, когда он осколки убирал.

— Чем же он ей так насолил? — спросил Карл.

— Я и сам толком не знаю, — ответил Робинсон. — Но думаю, ничего особенного, по крайней мере сам он тоже не знает. Мы с ним уже несколько раз об этом толковали. Он ведь каждый день поджидает меня вон там, на углу, и, если я прихожу, я ему рассказываю, какие новости, а если не могу вырваться, он полчаса ждет, а потом уходит. Кстати, совсем неплохой был приработок, он со мной всегда щедро расплачивался, но с тех пор, как Деламарш об этом пронюхал, приходится все ему отдавать, — я и ходить стал реже.

— Но что ему надо? — допытывался Карл. — Нет, ты скажи: что ему надо? Ведь он же знает, что она не хочет.

— Да, — вздохнул Робинсон, зажигая сигарету и широкими движениями отгоняя от себя дым. Но потом, видимо, что-то про себя решив, добавил: — А мне-то какое дело. Я знаю одно: он был бы рад отвалить кучу денег только за то, чтобы лежать вот здесь, на балконе, как мы с тобой.

Карл встал и, облокотившись на перила, посмотрел вниз, на улицу. Уже выглянула луна, но ее свет еще не проник в глубины уличных расселин. Такой пустынный днем, переулок сейчас был запружен народом: люди толпились у дверей и подъездов или прохаживались не торопясь, рукава мужских рубашек, светлые платья женщин слабо мерцали из темноты, почти все были без головных уборов. Многочисленные балконы вокруг тоже были усеяны людьми, при свете ламп тут располагались целыми семьями — в зависимости от величины балкона — то вокруг маленького столика, то рядком в креслах, а то и просто стоя или только выглядывая из балконной двери. Мужчины сидели развалясь, уперев ноги в балконную решетку, и читали огромные, свисавшие почти до полу простыни газет; другие играли в карты — казалось, молча, но с тем большим остервенением колотя козырями по столу, женщины, почти все с рукодельем на коленях, лишь изредка отрывались от своего шитья, чтобы бросить взгляд на окружающее или вниз, на улицу; одна — уже немолодая, болезненного вида блондинка на соседнем балконе — то и дело зевала, всякий раз закатывая глаза и прикрывая рот бельишком, которое она штопала; даже на самых тесных балконах дети исхитрялись затеять беготню, вызывая неудовольствие родителей. Во многих квартирах играли граммофоны, оттуда доносилось пение или оркестровая музыка, которую, впрочем, никто особенно не слушал, — лишь изредка глава семейства подавал знак, и кто-то из домочадцев спешил в комнату поставить новую пластинку. В некоторых окнах неподвижно замерли любовные пары, одна как раз стояла в окне напротив: мужчина жадно обнимал девушку, тиская ее грудь.

— Ты хоть кого-нибудь из соседей знаешь? — спросил Карл у Робинсона, который, зябко поеживаясь, встал рядом; помимо своего одеяльца, он теперь укутался еще и в плед Брунельды.

— Да почти никого. В том-то и беда моего положения, — ответил тот и, притянув Карла поближе, шепнул ему на ухо: — Иначе разве стал бы я жаловаться? Но ради Деламарша Брунельда все продала и со всеми своими богатствами переселилась сюда, в эту убогую загородную квартирку, чтобы они могли всецело посвятить себя друг другу и никто их не тревожил, — Деламарш, кстати, тоже этого хотел.

— И прислугу всю уволила? — спросил Карл.

— Именно что, — подтвердил Робинсон. — Да и где ее тут держать? Эти слуги — они тоже с большими претензиями. Деламарш одного из них прямо при Брунельде по щекам отхлестал, — оплеухи так и сыпались, пока тот из комнаты не вылетел. Ну, а остальные, конечно, с ним заодно, собрались перед дверью и давай шуметь, тогда Деламарш к ним выходит (я тогда еще не был слугой, считался вроде как другом дома, но все равно со слугами был) и спрашивает: «В чем дело?» А старший слуга — был такой, Исидором его зовут — на это ему: «Нам с вами говорить не о чем, мы служим только нашей милостивой госпоже». Брунельду они, сам понимаешь, сильно уважали. Только Брунельда на них ноль внимания, подбежала к Деламаршу — она тогда еще не такая тучная была, как сейчас, — обняла его при всех, поцеловала и говорит: «Мой любимый Деламарш», — так прямо и сказала, а потом еще добавила: «Да гони ты прочь всех этих обезьян!» Это она о слугах так — «обезьяны», представляешь, какие у них сделались рожи! Потом она берет Деламарша за руку и кладет его руку себе на пояс, где у нее кошелек висит, — а Деламарш только хвать туда и давай со слугами рассчитываться, а хозяйка их стоит рядом как ни в чем не бывало и только кошелек подставляет. Он много раз туда слазил, потому что деньги раздавал не глядя и без всяких там подсчетов: сколько запросят, столько он и сует. А под конец говорит: «Раз вы со мной разговаривать не желаете, то я вам от имени вашей госпожи приказываю: убирайтесь, только немедленно». Так вот их и уволили, потом было несколько процессов, Деламарша даже как-то раз в суд вызвали, но подробностей я не знаю. А как слуги ушли, Деламарш и говорит Брунельде: «Как же ты теперь без прислуги?» А она в ответ: «Но у нас ведь есть Робинсон». И тогда Деламарш хлопает меня по плечу и говорит: «Значит, ты будешь теперь у нас слугой». А Брунельда вдобавок похлопала меня по щеке; Росман, если представится случай, может, она и тебя по щеке похлопает, вот тогда ты поймешь, как это здорово.

— Значит, ты стал слугой у Деламарша? — подытожил Карл.

Робинсон, уловив в голосе Карла сочувствие, немедленно возразил:

— Да, я слуга, но со стороны это почти не заметно. Видишь, даже ты не догадался, хотя вон уже сколько у нас. Зато видел, как я был одет вчера вечером у вас в отеле? С ниточки, с иголочки, разве слуги так одеваются? Жаль только, выходить я могу не часто, ведь я всегда должен быть под рукой, такое уж хозяйство — дел невпроворот. Столько работы, что одному тут никак не управиться. Ты, верно, заметил, что в комнате полно вещей, — все, что не удалось продать при переезде, мы забрали с собой. Конечно, можно было, наверное, и просто раздать, но Брунельда не такая, чтобы что-то даром раздавать. Представляешь, каково мне было таскать все это по лестнице?

— Как, Робинсон, ты все это перетащил? — вскричал Карл.

— А то кто же? — невозмутимо ответил Робинсон. — Был, правда, еще один подсобный рабочий, лодырь каких поискать, так что пришлось мне почти все на своем горбу выволакивать. Брунельда внизу у машины стояла, Деламарш здесь, наверху, командовал, куда что ставить, а я так и бегал взад-вперед. Целых два дня. Долго, скажешь? Но ты же понятия не имеешь, сколько у нас вещей, все шкафы битком, и на шкафах, и за шкафами от пола до потолка. Конечно, если б людей нанять, мы бы в два счета управились, но Брунельда сказала, что такое дело никому, кроме меня, доверить не может. Мне это, конечно, очень приятно, только вот здоровье свое я на этом переезде вконец подорвал, а что у меня еще в жизни есть, кроме здоровья? Теперь же, стоит малость поднапрячься, у меня во всем теле колет — и тут, и тут, и вот тут. Думаешь, эти сопляки из отеля, гниды эти — а кто же они еще, как не гниды болотные? — смогли бы со мной справиться, если бы не болезнь? Но как бы худо мне ни приходилось, Деламаршу и Брунельде я слова не скажу, буду работать, сколько хватит сил, а как силы кончатся, лягу и помру, вот тогда они поймут, да только поздно будет, что я был болен, а все равно работал на них до последнего и загубил себя у них на службе. Эх, Росман, — всхлипнул он, уткнувшись Карлу в грудь, а немного погодя неожиданно спросил: — Слушай, тебе не холодно так стоять в одной рубашке?

— Хватит, Робинсон, — сказал Карл. — Что ты все хнычешь и хнычешь. Не верю я, что ты так уж болен. Вид у тебя вполне здоровый, просто ты лежишь тут подолгу на балконе, вот и напридумывал бог весть что. Может, у тебя иной раз и кольнет в груди, так это со всяким бывает, и со мной тоже. Если из-за каждой болячки нюни распускать, так сейчас вон все люди на балконах обливались бы слезами.

— Мне лучше знать, — обиженно сказал Робинсон, утирая глаза кончиком одеяла. — Вот и студент — он у хозяйки, которая нам стряпает, тоже комнату снимает — недавно, когда я посуду относил, мне говорит: «Послушайте, Робинсон, вы, часом, не больны?» А мне запрещено с соседями разговаривать, я посуду поставил и собираюсь уходить. Так он ко мне подошел и снова: «Послушайте, как вас там, не доводите себя до крайности, вы точно больны». «Ну, допустим, — говорю, — так что же мне делать?» А он мне: «Это уж ваша забота», — и отвернулся. А остальные за столом как давай хохотать, у нас тут кругом одни враги, ну, я и пошел от греха подальше.

— Выходит, людям, которые над тобой издеваются, ты веришь, а тем, кто к тебе по-хорошему, верить не хочешь?

— Но должен же я знать, что со мной! — вскинулся Робинсон, впрочем, тут же снова принимаясь плакать.

— В том-то и дело: ты сам не знаешь, что с тобой, а тебе надо найти приличную работу, чем мыкаться здесь на побегушках у Деламарша. Ведь судя по твоим же рассказам да и по тому, что я сам видел, это никакая не служба, а просто рабство. Ни один человек такого не вынесет, тут я тебе верю. Но ты решил, что как друг Деламарша не имеешь права его бросить. Это неверно: раз он даже не замечает, какую жалкую жизнь ты влачишь по его милости, значит, у тебя нет перед ним никаких обязательств.

— Росман, ты правда думаешь, что я выздоровлю, если перестану им прислуживать?

— Конечно, — ответил Карл.

— Точно? — переспросил Робинсон.

— Точно, точно, — заверил Карл с улыбкой.

— Тогда я уже прямо сейчас могу начинать выздоравливать, — сказал Робинсон, поглядывая на Карла.

— Это как же? — поинтересовался тот.

— А так: мои обязанности перейдут к тебе, — ответил Робинсон.

— Кто же тебе такое сказал? — усмехнулся Карл.

— Так это давно решено. Об этом еще несколько дней назад говорили. Началось все с того, что на меня рассердилась Брунельда: дескать, я недостаточно тщательно убираю квартиру. Я, конечно, пообещал немедленно навести полный лоск. Но это ведь очень трудно. Понимаешь, при моем здоровье не могу я из всех углов пыль выгребать, тут в центре-то комнаты не протиснешься, а уж во все эти щели среди мебели и припасов и подавно. И потом, если уж как следует убираться, надо мебель двигать, а как я ее один сдвину? Да еще чтобы очень тихо, ведь Брунельду нельзя беспокоить, а она почти не выходит из комнаты. Так что я хоть и пообещал все прибрать, но толком, конечно, не прибрал. А Брунельда, когда это углядела, сказала Деламаршу, мол, так дальше не пойдет, нужно нанять кого-то еще мне в подмогу. «Не хочу, — говорит, — Деламарш, чтобы ты потом меня упрекал, будто я плохая хозяйка. Самой мне, как ты понимаешь, переутомляться нельзя, а Робинсон один не справляется; поначалу он был такой шустрый и за всем приглядывал, теперь же чуть что — он устал и все больше в углу сидит. А в такой комнате, как у нас, где столько вещей, порядок сам собой не держится». Ну, Деламарш, конечно, стал думать, что тут можно сделать, потому что первого встречного на такое хозяйство брать не годится, даже с испытательным сроком, — за нами же все следят. Тут-то я — я же тебе друг и к тому же слышал от Реннела, как ты там в своем отеле надрываешься, — тебя и предложил. А Деламарш сразу согласился, хоть ты и некрасиво тогда себя с ним повел, и я, конечно, очень обрадовался, что сумел оказать тебе такую услугу. Понимаешь, это место как раз по тебе. Парень ты молодой, сильный, ловкий, а я — на что я теперь гожусь. Только учти: это вовсе не значит, что ты уже принят, если ты не приглянешься Брунельде, ты нам не нужен. Так что уж постарайся ей угодить, об остальном я позабочусь.

— А чем же ты займешься, когда я поступлю на службу? — спросил Карл, ощутив прилив необыкновенной свободы: первый страх, который поначалу вызвали у него слова Робинсона, уже миновал. Значит, ничего особенно пакостного Деламарш не задумал, он хочет всего лишь сделать Карла своим слугой — будь у него на уме что похуже, болтливый Робинсон наверняка бы проговорился, — ну, а если только это, подумал Карл, тогда он сегодня же ночью с ними распрощается. Силой никого на работу не нанимают. И если еще совсем недавно, сразу после увольнения из отеля, Карла тревожило лишь одно — как не умереть с голоду и поскорее найти новое, желательно подходящее и не слишком невзрачное место, то теперь, в сравнении с этой службой, которую ему хотят навязать и которая ему противна, любое другое место казалось ему благом, даже безработную нужду он предпочел бы такой службе. Однако объяснить все это Робинсону он даже не пытался, тем более что тот в напрасной надежде с помощью Карла облегчить себе жизнь никаких доводов и не хотел слушать.

— Я, — начал Робинсон, облокотившись на перила и сопровождая свою речь рассудительными, спокойными жестами, — первым делом все тебе объясню и покажу, где какие припасы. Парень ты грамотный, и почерк у тебя наверняка красивый, так что ты сразу составишь опись всего, что у нас тут есть. Брунельда давно об этом мечтает. Если завтра с утра погода будет хорошая, мы попросим Брунельду посидеть на балконе; и сами без помех поработаем, и ее не будем беспокоить. Потому что это, Росман, самое главное. Только не беспокоить Брунельду. Она же все слышит, это, наверно, оттого, что она певица, вот у нее и слух. Допустим, выкатываешь ты бочонок с водкой, он за шкафами стоит, а тихо его не выкатишь, потому что, во-первых, тяжеленный, а во-вторых, там еще бог весть чего навалено, тут хочешь не хочешь шум будет. Брунельда в это время, допустим, спокойно лежит на кушетке и ловит мух, ее вообще очень мухи донимают. Ты думаешь, что ей до тебя никакого дела нет, и катишь бочонок дальше. Она все лежит. Но в тот миг, когда ты этого совсем не ждешь, когда ты уже и не шумишь почти, она вдруг как вскочит на кушетке, как начнет по ней кулаками молотить — пылища поднимается такая, что ее саму почти не видно, я ведь кушетку с самого переезда не выбивал, а как я ее выбью, если Брунельда целый день на ней лежит, — и кричит, жутко так, прямо как мужик, и может кричать часами. Петь-то ей соседи запретили, ну а кричать кому запретишь, вот она и кричит, не может она без этого, — правда, в последнее время уже редко, мы с Деламаршем ведем себя тише воды ниже травы. Да и вредно ей кричать. Однажды она в обморок упала, так я — Деламарша, как назло, не было — соседа-студента притащил, а он принес огромную бутыль и из этой бутыли на нее побрызгал, и помогло, только вонь была страшная, от кушетки, кстати, до сих пор этой дрянью пованивает, если обивку как следует понюхать. Студент тоже, конечно, наш враг, тут все враги, так что ты будь начеку, а лучше ни с кем вообще не связывайся.

— Послушай, Робинсон, — перебил его Карл, — это же тяжелая работа. Хорошенькое местечко ты мне подыскал, нечего сказать!

— Не волнуйся, — успокоил его Робинсон и, закрыв глаза, даже головой покачал, как бы заранее отбрасывая все тревоги Карла. — Тут ведь и выгоды, каких нигде больше не сыщешь. Во-первых, ты постоянно будешь возле такой дамы, как Брунельда, иногда даже спать будешь в одной с ней комнате, а это, сам понимаешь, сулит кое-какие удовольствия. Тебе будут хорошо платить, денег-то навалом, это я как друг Деламарша ничего не получал, только когда на улицу шел, Брунельда обязательно что-нибудь давала, но тебе-то, конечно, будут платить, как всякому другому слуге. Да ты и будешь слугой, кем же еще. А потом, самое главное, я же облегчу тебе работу. В первое время я, само собой, ничего делать не буду, потому что мне надо выздороветь, но как только малость оклемаюсь — можешь смело на меня рассчитывать. Собственно, обслуживание Брунельды вообще останется за мной, прическа там, переодевание, когда Деламарш не будет этим заниматься. Ну, а за тобой только уборка, покупка и другая тяжелая работа по дому.

— Нет, Робинсон, — сказал Карл, — меня все это не очень соблазняет.

— Не делай глупостей, Росман, — сказал Робинсон, приблизив к Карлу лицо. — Разве можно упускать такую прекрасную возможность? Да где ты вообще сейчас место найдешь? Кто тебя знает? И кого ты знаешь? Мы, двое взрослых, умудренных опытом мужчин, многое в жизни повидавших, и то неделями без работы бегали. Не так-то это просто, это трудно, даже чертовски трудно.

Карл кивнул, удивляясь тому, как разумно, оказывается, способен рассуждать Робинсон. Для него, впрочем, все эти советы не имели смысла, здесь ему оставаться нельзя, а в таком огромном городе уж где-нибудь найдется для него местечко, ведь ночь напролет, он-то знает, все кафе и рестораны забиты битком, и клиентов кто-то должен обслуживать, а у него в этом деле уже есть навык, нет, он сумеет быстро и неприметно приткнуться к какому-нибудь заведению. Вон в доме напротив внизу как раз разместился ресторанчик, откуда и сейчас гремит музыка. Главный вход прикрыт только большой желтой портьерой, которую иногда порывами сквозняка резко выдувает на улицу. Вообще же в переулке к этому часу стало гораздо тише. На большинстве балконов уже темно, лишь вдалеке кое-где мерцали одинокие огни, но и там, стоило посмотреть подольше, люди через какое-то время поднимались со своих мест, шли в комнату, и только кто-то один, оставшись на миг, тянулся к лампочке и поворачивал выключатель, бросив прощальный взгляд на улицу.

«Ну вот, уже и ночь, — подумал Карл. — Если я еще здесь пробуду, значит, я уже с ними». Он повернулся, собираясь отдернуть портьеру.

— Ты куда? — заслоняя портьеру собой, спросил Робинсон.

— Я ухожу, — сказал Карл. — Пропусти. Пропусти меня!

— Не вздумай их беспокоить! — закричал Робинсон. — Ты в своем уме?

Обхватив Карла за шею и повиснув на нем всей тяжестью, Робинсон заплел ему ноги, — и в тот же миг оба они повалились на пол. Но среди мальчишек-лифтеров Карл тоже немного научился драться, и сейчас он ткнул Робинсона кулаком в подбородок, но слабо — пожалел. Однако тот в ответ без всякой жалости саданул Карла коленом в живот, после чего тут же схватился обеими руками за подбородок и принялся выть, да так громко, что с балкона поблизости кто-то возмущенно захлопал в ладоши и мужской голос яростно крикнул: «Эй, тихо там!» Какое-то время Карл лежал тихо, стараясь перетерпеть боль после подлого удара Робинсона. Он только голову повернул и посмотрел на портьеру, которая тяжело и неподвижно закрывала вход в комнату. Там, за портьерой, судя по всему, было темно и вроде бы никого не было. Быть может, Деламарш куда-то вышел с Брунельдой, и тогда Карл совершенно свободен. От Робинсона, который и вправду повел себя как сторожевой пес, он теперь-то уж точно отделался.

Но тут откуда-то издали, из глубины переулка послышалось ритмичное буханье барабанов и заливистое пение труб. Отдельные выкрики, стремительно приближаясь, переросли в единый всеобщий рев. Карл обернулся — на все балконы вокруг снова высыпали люди. Он с трудом поднялся и, не в силах как следует разогнуться, тяжело навалился на перила. Внизу показались какие-то парни, они шли широким шагом, почти маршировали по обоим тротуарам, вскинув над головами шляпы и все время оборачиваясь назад. На мостовой пока что было пусто. Некоторые на длинных шестах несли разноцветные бумажные фонарики, они мерно покачивались, окутанные желтоватым дымком. Наконец из темноты появились трубачи и барабанщики, они выползали широкой колонной, за рядом ряд, и Карл уже начал удивляться их количеству, как вдруг услышал за спиной голоса, обернулся и увидел Деламарша — тот стоял у двери, придерживая портьеру, а из темной комнаты на балкон выходила Брунельда, в красном платье, с кружевной накидкой на плечах и в чепце, из-под которого тут и там выглядывали пряди волос, — очевидно, не успев причесаться, она кое-как собрала их в пучок. В руке у нее был развернут маленький веер, она им не обмахивалась, просто прижимала к груди.

Карл посторонился, пропуская обоих к перилам. Ну конечно же, никто его здесь силой удерживать не станет, а если Деламарш и попытается, все равно Брунельда отпустит его по первой же просьбе. Она же терпеть его не может, так напугал ее его взгляд. Но едва он шагнул к двери, она тотчас же это заметила и спросила:

— Ты куда, малыш?

Под строгим взглядом Деламарша Карл смешался, и Брунельда притянула его к себе.

— Разве ты не хочешь посмотреть шествие? — спросила она, всем телом притискивая его к перилам.

Оказавшись к ней спиной, Карл услышал, как она спрашивает у Деламарша: «Ты не знаешь, что там происходит?» — и непроизвольно, но без успеха, сделал попытку освободиться из ее объятий. Он с тоской глянул вниз, на улицу, как будто именно там, внизу, причина всех его несчастий.

Деламарш, скрестив руки на груди, немного постоял у Брунельды за спиной, потом сбегал в комнату и принес ей театральный бинокль. Тем временем внизу вслед за музыкантами на улицу вползла главная часть шествия. На плечах у здоровенного детины важно восседал некий господин, — отсюда, с высоты, можно было разглядеть только его отсвечивающую лысину, над которой он приветственно помахивал цилиндром. Вокруг него толпа несла, очевидно, плакаты на фанерных щитах, — с балкона они казались совершенно белыми; задумано все было так, чтобы плакаты буквально облепляли господина со всех сторон, а он возвышался над ними в центре. Поскольку шествие двигалось, стена из плакатов то и дело разваливалась, но всякий раз выравнивалась и сплачивалась снова. Во всю свою ширину и во всю длину — впрочем, в темноте смутно угадывался лишь короткий ее отрезок — улица была запружена сторонниками господина, они дружно хлопали в ладоши, торжественным хором распевая его имя, краткое, но все равно неразборчивое. То тут, то там, умело рассеянные в толпе, внизу виднелись люди с автомобильными фарами в руках — их резкие, направленные лучи медленно шарили по стенам домов по обе стороны улицы. Здесь, на самом верху, они уже не ослепляли, но было хорошо видно, как люди на нижних балконах, попадая в пятно нестерпимо яркого света, поспешно прикрывают руками глаза.

По просьбе Брунельды Деламарш осведомился у жильцов с соседнего балкона, по какому случаю торжество. Карлу не терпелось услышать, что тому ответят, а главное как. И в самом деле — Деламарш переспросил трижды, но ответа не удостоился. Он уже с риском для жизни свесился через перила, а Брунельда, злясь на соседей, даже в нетерпении притопнула ногой, слегка задев Карла коленкой. Наконец снизу что-то ответили, но одновременно с балкона, битком забитого людьми, раздался дружный взрыв хохота. Разъяренный Деламарш, в свою очередь, что-то крикнул соседям, да так громко, что, если бы не сплошной гул с улицы, все вокруг наверняка умолкли бы от неожиданности. Как бы то ни было, этот окрик возымел свое действие, и смех на балконе подозрительно быстро затих.

— Завтра в нашем округе выбирают судью, и вон тот, которого несут, кандидат, — как ни в чем не бывало сообщил Деламарш, снова подходя к Брунельде. — Да-а, — протянул он, ласково похлопав Брунельду по спине, — этак мы совсем от жизни отстанем!

— Деламарш, — произнесла Брунельда, все еще не в силах забыть о поведении соседей, — с каким бы удовольствием я отсюда съехала, не будь это так утомительно. Но, к сожалению, здоровье мне не позволяет. — И, продолжая тяжело вздыхать, она в рассеянности принялась беспокойно теребить рубашку на груди у Карла, который, в свою очередь, по возможности незаметно пытался отстранить от себя эти маленькие жирные лапки, что ему, кстати, легко удалось, ибо Брунельда, погруженная в свои мысли, не обращала на него ни малейшего внимания.

Но и Карл вскоре позабыл о Брунельде и терпеливо сносил тяжесть ее рук на своих плечах, настолько увлекли его новые события на улице. Повинуясь указаниям группы мужчин, что, энергично жестикулируя, прокладывали кандидату дорогу и, вероятно, сообщали о чем-то важном, — было видно, как все, почтительно прислушиваясь, оборачиваются в их сторону, — толпа неожиданно остановилась перед рестораном. Один из этой командной группы поднял руку, подавая знак одновременно и толпе и кандидату. Толпа послушно умолкла, а кандидат, несколько раз попытавшись привстать с сиденья, водруженного на плечах у носильщика, и столько же раз плюхнувшись обратно, произнес краткую речь, подкрепляя ее широкими и энергичными взмахами цилиндра. Все это было легко разглядеть, поскольку, едва он начал говорить, лучи всех автомобильных фар разом уткнулись в него, так что он оказался как бы в центре огромной светящейся звезды.

Теперь стал заметен и интерес всей улицы к происходящему. С балконов, где расположились болельщики кандидата, слышались голоса, в пении скандирующие его имя, тянулись через перила руки, торопясь примкнуть к ритмичным, в такт музыке, рукоплесканиям. С остальных балконов — таких, пожалуй, было даже побольше — в ответ раздавался мощный встречный хор, поначалу, впрочем, не столь слаженный, ибо состоял он из приверженцев разных кандидатов. Но вскоре все противники кандидата нашли способ объединить свои усилия в дружном свисте, а некоторые вдобавок запустили граммофоны. Между отдельными балконами начали назревать политические конфликты, острота которых усугублялась непривычно поздним временем и, соответственно, чрезмерным возбуждением участников. Большинство повыскакивали на балконы в ночных рубашках, в пижамах, наспех накинув халаты, женщины кутались в большие темные платки, оставленные без присмотра дети с леденящей душу решимостью карабкались на балконные решетки и во все большем числе вышмыгивали из темных комнат, где они только что спали спокойным сном. То с одного, то с другого балкона уже летели трудноразличимые предметы, запущенные особо разгоряченными гражданами в своих политических противников, иногда они даже попадали в цель, но чаще падали вниз, в толпу, вызывая в месте падения яростный вопль негодования. Когда командной группе становилось невмоготу от шума, барабанщики и трубачи получали приказ вступать, и их громоподобный, нескончаемый глас в один миг перекрывал своей мощью разномастный людской галдеж, заполняя все пространство улицы от тротуаров до самых высоких крыш. И потом, всегда с удивительной внезапностью — даже не верилось, — обрывался, после чего толпа на улице, явно специально этому обученная, пользуясь мгновением ошеломленного безмолвия, дружным ревом затягивала свой гимн — в свете фар хорошо были видны самозабвенно разинутые рты, пока их противники, придя в себя после секундного замешательства, не отвечали со всех балконов и подоконников вдесятеро громче, принуждая неприятеля, одержавшего было кратковременную победу, к полному — так по крайней мере казалось отсюда, сверху, — молчанию.

— Ну что, малыш, тебе нравится? — спросила Брунельда, налегая на Карла пуще прежнего, поскольку вертелась во все стороны, стараясь все разглядеть в бинокль. Карл в ответ только кивнул. Краем глаза он успел заметить, как Робинсон что-то быстро-быстро нашептывает Деламаршу, очевидно, торопясь доложить о неблаговидном поведении Карла, но Деламарш, судя по всему, не придавал этому никакого значения: обняв Брунельду правой рукой, левой он все время пытался отпихнуть от себя назойливого Робинсона.

— Не хочешь посмотреть в бинокль? — спросила Брунельда и слегка похлопала Карла по груди, давая понять, что имеет в виду именно его.

— Мне и так видно, — ответил Карл.

— А ты попробуй, — настаивала Брунельда, — будет еще лучше.

— У меня хорошее зрение, — заверил ее Карл, — я все вижу.

Когда же она все-таки приблизила бинокль к его лицу, Карл усмотрел в этом жесте отнюдь не любезность, а скорее намеренную навязчивость, тем более что прозвучало при этом одно лишь властное словечко «Ну!», произнесенное хоть и нараспев, но с угрозой в голосе. И вот уже бинокль уткнулся Карлу прямо в глаза, и Карл действительно перестал что-либо видеть.

— Я же ничего не вижу, — сказал он, пытаясь отстраниться, но не тут-то было: бинокль был прижат плотно, голова Карла утонула в пышной груди Брунельды, как в подушках, — ни повернуть ее, ни отклонить назад он не мог.

— Но теперь-то видишь? — нетерпеливо спросила Брунельда, крутя ручку настройки.

— Нет, не вижу, — ответил Карл, успев подумать, что, сам того не желая, уже облегчил жизнь Робинсону: теперь вот Брунельда на нем, а не на Робинсоне вымещает свои несносные капризы.

— Да когда же ты наконец будешь видеть? — раздраженно спросила Брунельда, крутя ручку и обдавая все лицо Карла своим тяжелым дыханием. — А теперь?

— Да нет же, нет, не вижу! — крикнул Карл, хотя теперь-то как раз он видел, правда, еще очень расплывчато, почти все. Но тут Брунельда отвлеклась на Деламарша, слегка отодвинула бинокль от лица Карла, так что он мог теперь незаметно для нее смотреть на улицу поверх бинокля. А потом она уже не настаивала на своей прихоти и смотрела в бинокль сама.

Тем временем внизу из ресторана выскочил официант и, мечась на пороге от одного распорядителя демонстрации к другому, торопливо принимал заказы. Было видно, как он, вытянув шею, высматривает в глубине зала своих товарищей, чтобы позвать их на подмогу. Во время этих приготовлений, предшествовавших, очевидно, задуманной организаторами щедрой бесплатной выпивке, сам кандидат не умолкал ни на секунду. Его носильщик, огромный и только ему одному подчинявшийся детина, после каждых нескольких фраз слегка поворачивался на месте, как бы равномерно распределяя содержание речи среди всех столпившихся. Кандидат же, с трудом сохраняя равновесие при каждом таком повороте и скрючившись как наездник в седле, резко выбрасывал над головой то одну, свободную, руку, то другую, с цилиндром, стараясь придать своей речи максимально возможную убедительность. Но время от времени, с почти безупречной регулярностью, его будто пронзало током, — он весь вскидывался и, обнимая руками воздух, обращался уже не к какой-то группе в отдельности, а ко всем собравшимся, включая и местных жителей вплоть до самых последних этажей, хотя было совершенно ясно, что даже на нижних этажах его никто не слышит, и более того — никто не хочет слушать и с удовольствием бы не слушал, будь такая возможность, — ибо теперь в каждом окне и на каждом балконе уже нашелся по меньшей мере один свой громогласный оратор. Официанты между тем вынесли из ресторана огромный, величиной с бильярдный стол, поднос с наполненными до краев золотисто искрящимися кружками. Распорядители немедленно организовали раздачу, которая совершалась как бы в форме парадного марша толпы вдоль ресторанного подъезда. Но хотя пустые кружки на подносе обновлялись мгновенно, на всех этого было явно мало, поэтому официанты, образовав справа и слева от подноса две живые цепочки, сновали взад-вперед из ресторана и обратно, пытаясь таким образом обслужить всех желающих. Кандидат, разумеется, на это время прервал свою речь и, пользуясь паузой, собирался с силами. В стороне от толпы и яркого света носильщик неспешным шагом прогуливал его туда и обратно, и только несколько ближайших соратников семенили рядом, время от времени почтительно, снизу вверх, к нему обращаясь.

— Посмотри-ка на малыша, — сказала Брунельда. — Так загляделся, что просто забыл, где находится. — Неожиданно для Карла она схватила его за голову обеими руками и, с силой повернув к себе лицом, взглянула ему прямо в глаза. Правда, смотрела она недолго — Карл отбросил ее руки и, злясь на то, что его ни на секунду не оставляют в покое, испытывая желание поскорее побежать на улицу, самому вблизи посмотреть на все, что там происходит, изо всех сил рванулся из объятий Брунельды.

— Пожалуйста, отпустите меня, — попросил он.

— Ты останешься у нас, — бросил Деламарш, не отрывая взгляда от улицы, только руку вытянул, преграждая путь Карлу.

— Брось, — сказала Брунельда, отводя руку Деламарша, — он и так никуда не уйдет.

И еще крепче притиснула Карла к перилам, — теперь, захоти он освободиться, ему пришлось бы попросту бороться с ней. Но и тогда, в случае успеха, чего бы он достиг? Слева от него стоял Деламарш, справа как бы невзначай пристроился Робинсон, да он просто в плену.

— Скажи спасибо, что тебя вообще не выбрасывают, — вставил Робинсон, ухитрившись просунуть руку под локтем у Брунельды и похлопать Карла по плечу.

— Зачем же выбрасывать? — рассудительно сказал Деламарш. — Беглых воров положено не выбрасывать, а выдавать полиции. И завтра же утром я могу ему это устроить, если он не утихомирится.

С этой секунды грандиозное зрелище внизу перестало радовать Карла. Лишь поневоле — объятия Брунельды все равно не давали ему как следует выпрямиться — смотрел он на улицу, слегка склонившись над перилами. Поглощенный своими тревогами, он рассеянным взглядом следил за тем, как люди внизу, сбиваясь в группы человек по двадцать, подходят к ресторанному подъезду, словно по команде, хватают кружки, а затем, дружно повернувшись кругом, салютуют ими кандидату, который даже не смотрел в их сторону, выкрикивают партийное приветствие, опустошают кружки и — наверняка с грохотом, хотя отсюда, с высоты, грохота не слышно — ставят кружки обратно на поднос, чтобы уступить место очередной возбужденно галдящей группе. По команде одного из распорядителей оркестр, игравший до этого в ресторане, теперь в полном составе вышел на улицу, мощные духовые инструменты золотисто поблескивали в черной толпе, но самой музыки было почти не слышно, она терялась во всеобщем шуме. Улица — по крайней мере та ее сторона, где находился ресторан, — была уже битком забита народом. С горы, откуда Карл вчера приехал на автомашине, люди стекались вниз, снизу, где был мост, они со всех ног бежали в гору, и даже те, кто сидел по домам, не устояли перед соблазном, так сказать, приложить руку к даровому угощению, — на балконах и в окнах остались теперь почти сплошь женщины и дети, зато мужчины валом валили из ворот и подъездов. Но, видимо, музыка и выпивка уже сделали свое дело, народу скопилось достаточно, поэтому один из распорядителей, эскортируемый светом двух автомобильных фар, взмахом руки остановил оркестр и громко свистнул — тут все снова увидели носильщика, уже порядком взмыленного; с кандидатом на плечах он спешно пробирался сквозь толпу по проходу, который прокладывала для него группа помощников.

Едва добравшись до входа в ресторан и снова очутившись в кольце автомобильных фар, на сей раз, правда, наставленных на него почти в упор, кандидат немедленно начал новую речь. Но теперь все шло куда тяжелей, чем раньше, носильщику, стиснутому со всех сторон, было уже не до поворотов, а толпа все напирала. Ближайшие сторонники кандидата, стремившиеся прежде всеми возможными средствами усилить эффект его речи, теперь помышляли лишь об одном — как бы от него не отбиться; человек двадцать из них вцепились в носильщика и держались за него изо всех сил. Но даже этот богатырь не мог уже и шага ступить по своей воле, а уж о том, чтобы как-то повлиять на толпу, подчинить ее каким-то своим маневрам — двинуться вперед, уклониться, отступить, — нечего было и думать. Толпа бурлила водоворотами, люди наваливались друг на друга, всех куда-то несло, армия противников кандидата, похоже, за счет новоприбывших сильно увеличилась, носильщик какое-то время еще стойко держался подле ресторана, но потом, судя по всему, прекратил сопротивление и вверил себя людскому потоку, который бросал его, как щепку, из стороны в сторону, кандидат у него на плечах по-прежнему говорил без умолку, но было не вполне ясно, излагает ли он свою предвыборную программу или просто зовет на помощь; к тому же, насколько можно было понять, у него обнаружился соперник, и даже не один, ибо то тут, то там в беспорядочных вспышках света над толпой вдруг появлялась фигура то одного, то другого оратора, — бледный, со вскинутым кулаком, он произносил свою речь, сопровождаемую бурными возгласами одобрения.

— Что там происходит? — воскликнул Карл и в полном смятении оглянулся на своих тюремщиков.

— Смотри-ка, как малыш разволновался, — сказала Брунельда Деламаршу и взяла Карла за подбородок, намереваясь снова прижать его голову к своей груди. Но Карлу это решительно не понравилось, и он, видимо, тоже одичав от уличной сумятицы, дернулся с таким остервенением, что Брунельда не только отпустила, но даже оттолкнула его от себя, неожиданно возвращая ему свободу. — Ну, хватит, насмотрелся уже, — сказала она, явно рассерженная строптивостью Карла. — А теперь отправляйся в комнату, постели постель и приготовь все на ночь.

И она властно указала рукой в направлении комнаты. То есть в ту сторону, куда Карл уже который час тщетно рвался — теперь он, естественно, ни словом не возразил. Но тут с улицы донесся звон разбитого стекла, потом еще и еще. Карл не удержался и подскочил к перилам, чтобы напоследок еще разок глянуть вниз. Очередная и, по всей видимости, решающая атака противников кандидата увенчалась успехом, автомобильные фары в руках его приверженцев, чей сильный свет позволял по крайней мере основным событиям протекать на глазах общественности и как-то сдерживать их в известных границах, были все и, очевидно, разом разбиты, кандидат и его носильщик мгновенно потерялись в слабом уличном освещении, скудость которого по внезапности контраста смахивала скорее на кромешный мрак. Теперь при всем желании даже приблизительно невозможно было догадаться, где находится кандидат, а обманчивое впечатление полной тьмы только усилилось, когда откуда-то снизу, со стороны моста, вдруг грянуло и, грозно приближаясь, разнеслось по улице мощное многоголосое пение.

— Тебе, по-моему, сказано, чем заняться, — напомнила Брунельда. — Поторопись, я устала, — добавила она и, раскинув руки, потянулась, выпятив свой и без того необъятный бюст. Деламарш, все еще обнимая ее за плечи, увлек ее в угол балкона. Робинсон поспешил за ними, чтобы успеть убрать остатки еды, которые все еще лежали там на полу.

Столь благоприятную возможность Карлу нельзя было упустить, сейчас не время глазеть на улицу, он еще успеет наглядеться — и не издали, сверху, а там, вблизи. В два прыжка проскочив красноватый полумрак комнаты, Карл очутился у двери, но дверь оказалась заперта, и ключа в замке не было. Надо сейчас же его найти, но где же его найдешь в этом бедламе, особенно в спешке, в считанные драгоценные минуты, что у Карла в распоряжении. Подумать только, он бы уже мог быть на лестнице, и уже бежал бы, бежал без оглядки! А он все ищет этот проклятый ключ! Шарит по всем ящикам, роется на столе, где все свалено в кучу — всевозможная посуда, салфетки, какое-то незаконченное вязанье, — тут его взгляд упал на кресло со сваленным на него ворохом старого тряпья, среди которого, возможно, и спрятан ключ, только попробуй его найти в этой груде, потом он кинулся к кушетке, от которой и вправду воняло какой-то дрянью, намереваясь перерыть ее всю в надежде нащупать ключ в складках покрывала или под подушкой. Наконец он бросил поиски и, не зная, как быть, остановился посреди комнаты. Ну конечно, ключ висит у Брунельды на поясе, догадался он, у нее там бог весть что понавешено, так что искать бесполезно.

В отчаянии он схватил два ножа и просунул их лезвиями между дверных створок, один сверху, другой снизу, чтобы распоры получились в двух местах. Едва он нажал на рукоятки, ножи, разумеется, тут же обломились. Карлу только того и надо было, он еще глубже вогнал рукоятки в образовавшуюся щель — лучше будут держаться. И, для упора расставив ноги пошире, обеими руками что есть сил навалился на рукоятки, постанывая от натуги, но при этом внимательно следя за дверью. Долго она не выдержит, Карл с радостью это понял по тихому скрежету защелки в замке, но чем медленнее она подавалась, тем лучше, выламывать замок было никак нельзя, треск наверняка услышат с балкона, нет, его надо именно разжать, раздвинуть, и как можно аккуратней, что Карл и стремился сейчас проделать, все ниже склоняясь над замком.

— Ты посмотри, — услышал он вдруг голос Деламарша. Все трое стояли в комнате, портьера была уже задернута, — видимо, Карл не услышал, как они вошли, теперь же от неожиданности выпустил рукоятки ножей. Но что-либо объяснить или хоть слово сказать в свое оправдание он не успел: в приступе дикой ярости, чрезмерной для столь ничтожного предлога, Деламарш бросился на него — полы распахнутого халата взметнулись в воздухе, как крылья. Карл, однако, в последнюю секунду сумел увернуться, он мог бы, кстати, и ножи выхватить из дверной щели, чтобы обороняться с оружием в руках, но не стал, а вместо этого, поднырнув под Деламарша и внезапно выпрямившись, ухватил того за ворот халата и что есть силы дернул вверх, а потом еще и еще, пока — благо халат был Деламаршу очень велик — весьма ловко не натянул его Деламаршу на голову; первое время Деламарш, ошалев от неожиданности, беспомощно молотил кулаками воздух и только немного погодя, но зато уже со всей мощью, обрушил свои удары на спину Карла, который, стараясь защитить лицо, прятал теперь голову на груди противника. Терпеливо, хотя и содрогаясь от боли, Карл сносил эти удары, с каждым разом все более чувствительные, но он знал, что все стерпит, ибо уже предчувствовал победу. Еще крепче ухватив голову Деламарша, большими пальцами уже нащупывая под халатом его глаза, он тащил его за собой через весь этот беспорядочный лабиринт мебели и еще пытался по пути мысками ботинок зацепить шнур халата и обвить этим шнуром ноги Деламарша, чтобы повалить своего врага на пол.

Но поскольку он всецело сосредоточился только на Деламарше, тем более что сопротивление того возрастало и он чувствовал, как все яростней упирается упругое тело противника, он начисто забыл, что дерется с Деламаршем не один на один. Однако скоро, слишком скоро ему пришлось об этом вспомнить, ибо внезапно ноги перестали его слушаться — это Робинсон, подкравшись сзади, с гиканьем бросился на пол и схватил его за лодыжки. Карл со вздохом отпустил Деламарша, который и после этого по инерции все еще пятился. Необъятная фигура Брунельды возвышалась посреди комнаты: широко расставив ноги и слегка присев от возбуждения, она жадно следила за развитием событий. Словно сама участвуя в драке, она пыхтела как паровоз, грозно вращала глазами и, сжав кулаки, наносила незримому противнику короткие, неуклюжие удары. Деламарш сдернул с головы халат, ну и теперь, когда он снова все видел, поединок как таковой кончился — началось наказание. Схватив Карла за грудки, Деламарш шутя оторвал его от пола и, даже не удостоив взглядом, с такой силой отшвырнул от себя, что Карл, отлетев на несколько шагов и со всего маху врезавшись в шкаф, в первый миг оглушительной боли, молнией пронзившей затылок и позвоночник, даже не понял, что это от удара о шкаф, и решил, что Деламарш каким-то образом ухитрился напасть на него сзади.

— Ах ты, мразь, — услышал он сквозь черноту, зыбкой пеленой подступающую к глазам, гневный крик Деламарша.

Теряя силы, он стал медленно оседать на пол, и следующие слова Деламарша: «Ну, подожди у меня!» — донеслись до него уже только слабым отголоском.

Очнулся он в полной темноте, видимо, была еще глубокая ночь, и только из-за портьеры в комнату проникал робкий отсвет лунного сияния. Где-то рядом слышалось ровное дыхание спящих, по самому громкому он сразу узнал Брунельду — когда разговаривала, она пыхтела точно так же; однако точнее установить, кто и где спит, было совсем непросто — казалось, мерное сопение заполнило собой всю комнату. Лишь теперь, оглядевшись и мало-помалу придя в себя, Карл вспомнил, где находится, и тут не на шутку испугался, ибо, хотя все тело у него ныло и от боли страшно было шелохнуться, он только сейчас сообразил, что, возможно, серьезно ранен и истекает кровью. И действительно, в голове он чувствовал непривычную тяжесть, а все лицо, шея и грудь под рубашкой были мокрые, — неужто от крови? Надо поскорее на свет, как следует разглядеть, что с ним, может, его вообще изувечили, тогда-то уж Деламарш наверняка его отпустит, только калекой кому он нужен, тогда он и вправду пропал. Ему вспомнился парень с провалившимся носом, и на секунду он даже закрыл руками глаза.

Потом он непроизвольно вспомнил о двери и, ползком, на четвереньках, ощупью двинулся в ту сторону. Вскоре пальцы его наткнулись на сапог, а в сапоге нащупали чью-то ногу. Это, конечно, Робинсон, кто же еще додумается спать в сапогах? Значит, ему приказали лечь в прихожей перед дверью, чтобы не дать Карлу улизнуть. Но разве они не знают, в каком он состоянии? Он пока что и не помышляет о бегстве, ему бы на свет выбраться. Что ж, раз в дверь нельзя, надо ползти на балкон.

Обеденный стол оказался совсем не там, где стоял вечером, а тахта, к которой Карл, разумеется, приближался с особой осторожностью, вообще была пуста, зато посредине комнаты, на самом ходу, он наткнулся на какую-то странную, но очень плотно сложенную груду из одежды, покрывал, занавесок, подушек и ковров. Сперва он решил, что это просто небольшая куча разного тряпья наподобие той, что он вчера переворошил в кресле, когда искал ключ, — наверно, ее второпях сбросили на пол, — но, ползя дальше, он с изумлением обнаружил, что это целая свалка вещей, зачем-то специально извлеченных на ночь из шкафов, где они хранились днем. Ползком огибая груду, он вскоре догадался, что это грандиозное спальное ложе, на котором, как он убедился путем осторожного ощупывания, почивают Деламарш и Брунельда.

Теперь он знал наконец, кто где спит, и поспешил на балкон. Здесь, за портьерой, был совсем другой мир, очутившись в котором, Карл с облегчением встал на ноги. Наслаждаясь свежестью ночной прохлады и ярким светом луны, он несколько раз прошелся по балкону туда и обратно. Потом глянул вниз, на улицу: там было совсем тихо, правда, из ресторана еще доносилась музыка, но приглушенно, да дворник у подъезда подметал тротуар, — с трудом верилось, что там, где совсем недавно в несусветном тысячеголосом гаме беспомощно тонули вопли кандидата, теперь только мягкое шарканье метлы по мостовой нарушает сонную тишину.

Скрип отодвинутого стола на соседнем балконе привлек внимание Карла — там, оказывается, кто-то сидел и занимался. Это был молодой человек с острой бородкой, которую он, склонившись над книгой и сосредоточенно шевеля губами, то и дело пощипывал. Он сидел лицом к Карлу за маленьким, заваленным книгами столиком, лампу со стены он снял и приспособил тут же, зажав патрон между двумя толстенными книгами, яркий свет этой лампы освещал его с ног до головы.

— Добрый вечер, — сказал Карл, так как ему показалось, что молодой человек на него смотрит.

Но, по-видимому, он ошибся — молодой человек, похоже, даже не видел его; прикрыв ладонью глаза от слепящего света, он теперь тщетно пытался разглядеть, кто это с ним здоровается, а потом, поскольку разглядеть все равно не удалось, слегка приподнял лампу, чтобы осветить соседний балкон.

— Добрый вечер, — ответил он наконец, какое-то время пристально вглядываясь в Карла, а потом добавил: — Ну, и дальше что?

— Я вам мешаю? — спросил Карл.

— Да уж конечно, — ответил тот, определяя лампу на прежнее место.

После этих слов все пути к знакомству были отрезаны, однако Карл все равно не уходил из балконного угла, откуда до молодого человека было ближе всего. Он молча наблюдал, как тот читает свою книгу, переворачивает страницы, время от времени — неизменно с молниеносной быстротой — хватает другую книгу, чтобы что-то в ней посмотреть, и то и дело что-то записывает в толстую тетрадь, почему-то низко-низко склоняя над ней лицо.

Может, это и есть тот самый студент? Похоже на то, ведь он явно что-то учит. Почти совсем как когда-то Карл, — как же давно все это было! — сидя дома за родительским столом, писал свои домашние задания; отец в это время либо газету читал, либо делал записи в конторской книге и отвечал на корреспонденцию фирмы, а мама шила, высоко выдергивая из ткани иголку на длинной нитке. Чтобы не мешать отцу, Карл клал перед собой на столе только тетрадь и ручку, а учебники и задачники по порядку раскладывал в креслах. Как же тихо было дома! Как редко заходили к ним в комнату чужие люди! Еще совсем маленьким Карл очень любил смотреть, как мама вечером запирает дверь их комнаты щелкающим поворотом ключа. Ей и невдомек, до чего докатился ее сыночек: взламывает чужие двери ножами!

Да и много ли проку было от его ученья? Ведь он же все позабыл, и, случись вдруг снова пойти здесь, в Америке, в школу, ох и трудно бы ему пришлось. Он же помнит, как однажды, еще дома, целый месяц проболел и каких трудов и мучений стоило ему тогда наверстать упущенное. А теперь тем более: ведь, кроме английского учебника коммерческой корреспонденции, он давным-давно ни одной книги в руки не брал.

— Эй, молодой человек! — услышал вдруг Карл обращенные к нему слова. — Вы не могли бы встать где-нибудь в другом месте? Сколько можно глазеть, вы же ужасно мешаете. В два часа ночи на собственном балконе — и то спокойно поработать не дадут. Или вам что-нибудь от меня надо?

— Вы занимаетесь? — спросил Карл.

— Да, да! — ответил молодой человек, используя эти все равно уже потерянные для работы мгновенья, чтобы навести какой-то новый порядок в своих книгах.

— Тогда не буду вам мешать, — сказал Карл, — я вообще уже ухожу. Спокойной ночи.

Молодой человек далее не ответил: в приступе внезапной решимости, благо помеха теперь была устранена, он с новыми силами уткнулся в свои книги, подперев лоб правой рукой.

Только тут, уже вплотную подойдя к портьере, Карл вспомнил, зачем он, собственно, сюда вышел: он же хотел посмотреть, что с ним. Почему у него такая тяжесть в голове? Он потрогал голову и, к немалому своему изумлению, обнаружил на ней не кровавую ссадину, а тугую и все еще влажную повязку наподобие тюрбана. Судя по свисавшим остаткам кружева, это было старое Брунельдино белье, очевидно, наспех разорванное на бинты, которыми кто-то, скорее всего Робинсон, и обмотал Карлу голову. Только потом забыл снять, и, пока Карл лежал в беспамятстве, вода стекала по лицу и под рубашку Карла, отчего он потом и напугался.

— Вы все еще тут? — спросил молодой человек, подслеповато щурясь на Карла.

— Теперь я и правда ухожу, — успокоил его Карл. — Просто хотел рассмотреть кое-что, а в комнате темно.

— А кто вы такой, собственно? — спросил молодой человек, положив ручку на раскрытую книгу и подходя к перилам. — Как вас зовут? Что вы делаете у этих людей? Вы давно здесь? И что это вам понадобилось рассматривать? Да включите наконец лампу, вас же не видно.

Карл включил, но, прежде чем ответить, поплотнее задернул портьеру, чтобы свет не заметили из комнаты.

— Извините, — сказал он полушепотом, — что я так тихо говорю. Но если они услышат, мне опять устроят взбучку.

— Опять? — переспросил молодой человек.

— Ну да, — с готовностью пояснил Карл. — Я и так сегодня вечером с ними поссорился. Шишка у меня, наверно, здоровущая. — И он осторожно пощупал свой затылок.

— Из-за чего же вы поссорились? — спросил молодой человек и, поскольку Карл замялся с ответом, поспешно добавил: — Можете спокойно выкладывать все, что имеете против этих господ. Я-то их всех троих ненавижу, в особенности мадам. Не удивлюсь, впрочем, если они уже наговорили вам обо мне кучу гадостей. Меня зовут Йозеф Мендель, я студент.

— Да, — сказал Карл, — мне про вас рассказывали, но ничего плохого. Ведь это вы помогли госпоже Брунельде, правильно?

— Точно, — подтвердил студент и засмеялся. — Что, от тахты все еще воняет?

— Еще как!

— Весьма рад, — с удовлетворением произнес студент, проводя рукой по волосам. — А за что вам набивают шишки?

— Поссорились, — задумчиво сказал Карл, не зная, как бы получше все объяснить студенту. Но потом передумал и спросил: — А я вам не мешаю?

— Во-первых, — сказал студент, — вы мне уже помешали, а у меня так плохо с нервами, что, если меня прервут, мне потом долго нужно сосредотачиваться. С тех пор как вы устроили себе моцион на балконе, я ни на йоту не продвинулся. А во-вторых, в три я всегда делаю перерыв. Так что рассказывайте спокойно. К тому же мне это интересно.

— Да все очень просто, — начал Карл, — Деламарш хочет, чтобы я стал у него слугой. А я не хочу. Будь моя воля, я бы еще вечером ушел. Но он меня не пускал, дверь запер, я хотел ее взломать, потом дошло до драки. Мне не повезло, и вот я пока что здесь.

— А у вас есть другое место? — поинтересовался студент.

— Нет, — ответил Карл, — но мне это не важно, мне лишь бы вырваться отсюда.

— Послушайте-ка, — спросил студент, — для вас, значит, это не важно? — Оба немного помолчали. — А почему вы так не хотите у них остаться?

— Деламарш очень скверный человек, — объяснил Карл. — Я давно его знаю. Однажды я с ним целый день прошел пешком и был до смерти рад, когда от него избавился. А теперь мне у него слугой быть? Нет уж.

— Если бы все слуги, выбирая себе хозяев, были столь же щепетильны, — сказал студент и, похоже, усмехнулся. — Взять хотя бы меня: днем я работаю продавцом, причем младшим продавцом, скорее даже мальчиком на побегушках в универмаге Монтли. Этот Монтли, мой хозяин, несомненно, подлец из подлецов, но меня это совершенно не волнует, в ярость меня приводит только мое убогое жалованье. Вот и берите пример с меня.

— Как? — изумился Карл, — Днем вы, значит, продавец, а ночью учитесь?

— Ну да, — ответил студент. — Иначе не выходит. Я уже все перепробовал, и поверьте, такой способ существования еще самый благополучный. Когда-то я был просто студентом, так сказать, и днем, и ночью, так я едва не умер от голода, спал чуть ли не в собачьей будке, а одевался так, что стыдно было ходить на лекции. Но с этим покончено.

— Но когда же вы спите? — спросил Карл, удивляясь все больше.

— Когда сплю? — переспросил тот. — Вот доучусь, тогда и высплюсь. А пока что пью черный кофе. — И с этими словами он нагнулся, вытащил из-под стола большую бутыль, налил себе чашечку кофе и залпом выпил, как горькое лекарство, которое торопятся проглотить, чтобы не успеть почувствовать его вкус. — Отличная штука — черный кофе, — проговорил студент. — Жалко, что вы так далеко, а то я бы и вас угостил.

— Я не люблю черный кофе, — сказал Карл.

— Так я тоже не люблю. — Студент засмеялся. — Но что прикажете делать? Если бы не кофе, Монтли бы и часа меня не продержал. Да что там, это я только так говорю — Монтли, хотя сам Монтли, конечно, даже не подозревает о моем существовании. Не знаю, право, как бы я смог работать, если бы не держал под прилавком такую же вот бутыль, она у меня всегда под рукой, я еще ни разу не пробовал обойтись без кофе, а если б попробовал, можете не сомневаться, так прямо за прилавком бы и заснул. К сожалению, на работе об этом пронюхали, они меня там так и прозвали — «черный кофе», идиотская кличка, из-за нее-то я наверняка и не могу продвинуться по службе.

— И когда же вы закончите университет? — спросил Карл.

— Это долгое дело, — ответил студент, опустив голову. Он отошел от перил и снова сел за стол, оперев локти на раскрытую книгу, зарылся руками в волосы и потом добавил: — Еще год, а то и два.

— Я тоже хотел учиться, — сказал Карл, словно это желание давало ему право на еще большее доверие, чем то, которое уже проявил к нему студент, снова сосредоточенно умолкший.

— Вот как, — откликнулся тот, и было неясно, то ли он уже углубился в чтение, то ли смотрит в книгу просто так. — Так скажите спасибо, что не учитесь. Я и сам-то последние годы учусь скорее по привычке — просто бросать неохота. Радости от этого мало, а видов на будущее и того меньше. Да какие там виды! В Америке полно шарлатанов с липовыми дипломами.

— А я хотел стать инженером, — торопливо сказал Карл, видя, что студент снова теряет к нему всякий интерес.

— А вместо этого приходится стать слугой, да еще у этих. — Студент мельком взглянул на Карла. — Обидно, конечно.

Столь безусловный вывод относительно будущего Карла был, конечно, недоразумением, но, как знать, может, ему это даже на руку. И он спросил:

— А нельзя ли и мне получить место в универмаге?

Вопрос этот настолько озадачил студента, что на миг тот даже позабыл о своих книгах; видимо, мысль о том, чтобы помочь Карлу устроиться на работу, ему даже в голову не приходила.

— Попробуйте, — вяло сказал он, — хотя лучше и не пытайтесь. Место у Монтли — это пока что самый большой успех в моей жизни. И если бы вопрос встал ребром — либо работа, либо университет, я бы, уж конечно, выбрал работу. Другое дело, что саму возможность такого выбора я изо всех сил стараюсь предотвратить.

— Значит, так сложно получить там место, — то ли подумал вслух, то ли спросил Карл.

— А вы как думали? — воскликнул студент. — Да легче стать здесь окружным судьей, чем швейцаром у Монтли!

Карл молчал. Этот студент, а он куда опытней Карла и к тому же по каким-то неизвестным причинам ненавидит Деламарша, а Карлу, напротив, вовсе не желает зла, — и однако же, услышав о желании Карла уйти от Деламарша, он не нашел для него ни слова ободрения. А ведь он и представить себе не может, чем грозит Карлу встреча с полицией, от которой его только один Деламарш и способен хоть как-то защитить.

— Вы ведь видели вчерашнюю демонстрацию? Видели? Так вот, несведущий человек может подумать, что этот кандидат — фамилия его Ломтер — вправе рассчитывать на успех или по крайней мере имеет хоть какие-то шансы, верно?

— Я не разбираюсь в политике, — признался Карл.

— И напрасно, — укорил его студент. — Но все равно, глаза и уши-то у вас есть. И вы не могли не заметить, что у этого человека есть и друзья, но есть и враги. Так вот, представьте себе, у него, по моему прогнозу, нет ни малейших шансов на избрание. По чистой случайности мне все про него известно, живет тут у нас один, он хорошо его знает. Человек он не без способностей, и по своим политическим взглядам, да и по политической биографии именно он больше всего подошел бы для нашего округа на место судьи. Вы думаете, кто-нибудь полагает всерьез, что его выберут? Да ни одна душа! Он провалится, причем с таким треском, что дальше некуда, только зря потратится на предвыборную кампанию, считай что выбросит деньги на ветер, вот и все.

Некоторое время Карл и студент молча смотрели друг на друга. Потом студент с улыбкой кивнул и пальцами провел по усталым глазам.

— Ну как, вам еще спать не пора? — спросил он. — А то мне ведь тоже пора заниматься. Видите, сколько еще проработать надо. — С этими словами он быстро пролистнул полкниги, чтобы Карл мог воочию убедиться, какая большая работа ему предстоит.

— Тогда спокойной ночи, — сказал Карл и вежливо поклонился.

— Заходите как-нибудь к нам, — пригласил студент, поплотнее устраиваясь за столом, — если захочется, конечно. У нас тут всегда большое общество. С девяти до десяти вечера у меня и для вас найдется время.

— Значит, вы советуете мне остаться у Деламарша? — спросил Карл напоследок.

— Безусловно, — ответил студент, снова склоняя голову над книгой. И Карлу почудилось, что это вовсе не студент ему ответил, а чей-то другой, мощный и басовитый, голос, эхо которого, казалось, все еще звучит у него в ушах. Медленно подошел он к портьере, оглянулся еще раз на студента, который сидел теперь совершенно неподвижно, один посреди бескрайней тьмы, выхваченный ярким кругом света, — и проскользнул в комнату. Со всех сторон его сразу обдало мерное, напористое посапывание. Двигаясь по стенке, он стал искать тахту и, найдя, спокойно растянулся на ней, словно это давнее и привычное его ложе. Раз уж студент, который хорошо знает и Деламарша и здешние порядки, и вообще человек образованный, посоветовал ему остаться, значит, пока и думать не о чем. Таких непомерных целей, как студент, он перед собой не ставит, еще неизвестно, удалось ли бы ему дома закончить школу, а если уж даже дома это казалось делом почти невозможным, то тем более никто не вправе требовать этого от Карла здесь, в чужой стране. Зато надежда найти работу, на которой он смог бы проявить себя и, соответственно, чего-то добиться в жизни, — такая надежда будет верной, если он пока что займет место слуги у Деламарша и уж отсюда, из безопасного укрытия, станет поджидать благоприятную возможность. А на этой улице, судя по всему, полным-полно контор — и средней руки, и совсем третьеразрядных, и уж наверное их хозяева в случае надобности не слишком придирчиво набирают служащих. А он, если надо, с удовольствием пойдет в такую контору даже рассыльным, но ведь, в конце концов, не исключено, что ему предложат и чисто канцелярскую работу, так что со временем, быть может, и он когда-нибудь будет сидеть за своим письменным столом и изредка — но недолго — беззаботно поглядывать в окно, как тот чиновник, которого он сегодня видел, когда они с Деламаршем шли дворами. Он уже закрыл глаза, когда в голову пришла новая успокоительная мысль: он еще очень молод, а Деламарш рано или поздно все-таки должен вернуть ему свободу — ведь и вправду не похоже, что они с Брунельдой обосновались тут на веки вечные. Ну, а уж если он получит место в бюро, он ничем другим, кроме своей канцелярской работы, заниматься не будет и в отличие от студента не станет распылять свои силы. Если понадобится, он и ночами будет работать — пожалуй, при скудных азах его коммерческого образования вначале это даже неизбежно от него потребуется. Он будет думать только об интересах дела, которому служит, и не погнушается никакими обязанностями — даже такими, которыми другие чиновники будут пренебрегать, считая их ниже своего достоинства. Благие намерения сонмом роились у него в голове, словно его будущий начальник уже стоит над тахтой и пристально вглядывается в лицо Карла.

С этими мыслями Карл заснул, но уже в полусне его вспугнул могучий вздох Брунельды, — вероятно, ей привиделся скверный сон, и она тяжело заворочалась на своем ложе.